Голосование за ходы

— Ето всо говно, — говорил Эл.

Эл Планж был литовец, в Америке прожил год и по-английски говорил неважно. Вообще-то его звали Альминас Плунге, о чём он и сообщал всякий раз, когда его фамилию читал с листка супервайзер, выдающий наряды:

— Планж! Бери крайние ряды!
— Ploon-GEH, — про себя, почти шёпотом поправлял его Эл, а потом обращался к стоявшему рядом Северину: — Што такое «белые рады»?
— Не белые, а крайние, те, что по краям, — терпеливо объяснял ему Северин.
— Окей, — соглашался Эл.

Жил Эл в том же рабочем хостеле, куда устроился и Северин. Хостел назывался «Carillon Motor Inn», но мотель не напоминал ничем, а напоминал нечто среднее между лагерем бойскаутов и гулагом. Располагался он в обветшалом особняке — раньше, в эпоху джаза, томми-ганов и благословенного модерна, не отравленного ещё приставкой «пост-», это был богатый дом в богатом районе; но времена сменились, район обеднел, комнаты в особняке заставили двухэтажными койками и превратили в общежитие. «Свободных номеров для проживания нет», — возвещала табличка на ресепшене, постоянно пустом: видимо, это объявление предназначалось для случайного путешественника, который решил бы остановиться тут на ночь, не подозревая о реальном назначении гостиницы.

Следы блистательного прошлого особняка ещё проглядывали: на первом этаже посетителей приветствовала надпись «Bar & Lounge» над стеклянной дверью в полутёмный и пыльный зал, в котором вокруг старого телевизора стояли продавленные диваны и пуфики. Вдоль стен располагались обшарпанные деревянные шкафы, в которых можно было найти самые странные вещи: солнцезащитные очки из пятидесятых годов, пластмассовую копию статуэтки «Оскар», модель джамбо-джета с оторванным стабилизатором, старые ракетки для настольного тенниса и моток проволоки. На стойке бара стоял утюг, за стойкой — гладильная доска, а позади доски, в стеклянных шкафах — пустые и пыльные бутылки, бокалы и пивные кружки — напоминание о временах, когда здесь жили люди, которые сами утюг в руки не брали.

От тех же времён осталась и кухня: большая, с огромной десятикомфорочной плитой, зажигание которой требовало проведения ритуала, лишь немногим уступающего по сложности сатанинским, а также целой комнатой-холодильником. В номерах холодильников не было, так что холодильной комнатой пользовались все жильцы, и поэтому на стене висело объявление, грозно оповещавшее постояльцев о том, что воровство еды будет караться немедленным изгнанием из гостиницы Carillon. Еду при этом воровали все, в том числе и Эл; подозревали же в основном поляков, составлявших меньшую, но самую молодую и активную часть постояльцев. Поляков ненавидели за пьянки в гостиной, из которой всю ночь глухо громыхало диско-поло, доносились голоса и выкрики, а иногда и звуки потасовки. Набесившись, поляки разбредались под утро по комнатам, пьяно пшекая и натыкаясь в темноте на табуретки и тазики.

Спальные комнаты были заставлены двухэтажными койками, с верхнего яруса которых свисали футболки, полотенца, джинсы; по полу между тазиков и табуреток тянулись провода, в беспорядке стояли резиновые шлёпки. Пахло застойным потом, тяжёлым постельным духом. Северину и Элу относительно повезло жить в одной из меньших по размеру комнат — в вытянутом пенале с единственным окном, зато с отдельным санузлом. Видимо, в блистательном прошлом особняка это была комната для прислуги: сейчас почти всё пространство помещения заполняли четыре двухэтажные койки, между которыми едва можно было протиснуться. «Вот ведь как получается, — мысленно констатировал Северин, — раньше в эту комнату селили одного представителя рабочего класса, теперь — семерых, в перспективе восьмерых (одна койка пустовала). Что там писал Маркс? Тенденция к уменьшению нормы прибыли». Эл выражал ту же мысль иначе:

— Ето всо говно, — говорил Эл, когда они с Северином поздним вечером сидели в раскладных креслах в заросшем и неухоженном саду на заднем дворе особняка. Из открытых окон гостиной глухо бубнил телевизор, серые в ночи заросли таинственно колыхались, а перед сидящими в темноте смутно белела фигура обнажённой безголовой женщины — мраморной статуи, когда-то украшавшей давно неработающий фонтан, ещё один реликт блистательного прошлого мотеля «Carillon Motor Inn».
— Что говно? — переспросил Северин.
— Всо, — решительно заявил Эл.

Элу было тридцать семь лет, он был лысоват, худощав, носил футболку «Ramones», очки в тонкой оправе и имел полоумный взгляд. Он был нелегальный иммигрант, атеист, антисоветчик, немного художник, немного стропальщик, бывший пациент психиатрической больницы в Каунасе (так он косил от призыва в СССР) и, несмотря на предыдущее, вполне сумасшедший человек.

— Вот то, как мы живом, — пояснил, наконец, Эл, подобрав слова, и широким жестом указал на фигуру безголовой женщины. — Вот это всо. Это не шизнь. Это cough-cask!
— Что? — не понял Северин.
— Каф-кеск, — с нажимом повторил Эл.
— А, kafkaesque, — догадался Северин.
— Каф-кеск, — повторил Эл жутким голосом и указал на статую. — Вот што ето? Ето статуя бесголофой бапы. Потумай, Северин. Мы вес ден рапотали в порту, штобы фернуться сута, фернулись, сели в стулья, и кто нас фстречает? Бесголофая бапа. Это Кафка, Северин, — добавил Эл с театральным трагизмом.
— Взгляни на это иначе, Эл, — лениво сказал Северин, которого этот разговор немало забавлял. — Иные бы отдали неплохие деньги, чтобы смотреть именно на эту статую. Обрати внимание, что изначально эта была статуя Венеры Милосской, только с руками. Видишь, у неё в руках яблоко? Это Венера Милосская, как она была изначально. А теперь у той, изначальной, нет рук, а у этой руки есть, зато нет головы. Это, знаешь, своего рода поп-арт.
— Это poop-art, — решительно заявил Эл. — Всо говно. Снаешь, какая статуя пыла бы лучше?
— Ну? — заинтересованно обернулся Северин.
— Пез голофы и пез рук. Фсо отломать. Фот было п саепис.
— Так отломай ей руки, — предложил Северин. — Будет без рук и без головы.

Некоторое время Эл раздумывал над предложением, и Северин сам задумался — а вдруг сейчас бросится отламывать? С Эла бы сталось.

— Нет, я устал, — пожаловался, наконец, Эл. — У самого руки отфаливаютса.
— Я тоже устал, — сказал Северин.

Помолчали.

— Ты гофоришь, деньги, — снова начал Эл. — Я хочу иметь деньги, Северин. Я хочу красиво одеваться. Я хочу фкусно есть. Я хочу шить в нормальном доме. Я хочу не видеть каждый вечер бесголовую бапу, я хочу видеть каждый вечер головую бапу!
— В общем, у тебя американская мечта, — подытожил Северин.
— И я готоф са деньги упить, — сказал Эл.
— Ну и за сколько? — поинтересовался Северин.
— За тысячу долларов, — не раздумывая, ответил Эл. — Или за две.
— Так за тысячу или за две? Кто ж тебе станет предлагать две тысячи, если ты готов убить за тысячу?
— Всо зафисит, Северин. Зафисит, как упить, кого упить.
— А ты убивал, Эл? — лениво спросил Северин.
— Упивал, — неожиданно подтвердил Эл. — Я упил челофека. Это было ещё в Литфе. Я упил его стиральной машиной.
— Стиральной машиной?
— Я рапотал грусчиком. Снаешь, у нас в софетское время пыло сложно не рапотать, тепя могли посадить в тюрму. И я рапотал грузчиком. Мы несли по лестнице стиральную машину, я был сферху и фыронил её, она упала на моего тофарища.
— И раздавила его насмерть?
— Что? Нет, не насмерт. Сломала ему шею. Он остался калекой.
— И этому человеку позволяют здесь работать стропальщиком, — философски заметил Северин.
— Кому угодно сдесь позволяют рапотать стропальщиком, — откликнулся Эл.
— Так ты его, выходит, не убил?
— Как не упил? Упил.
— Потом, что ли? — не понял Северин. — Ещё раз уронил на него стиральную машину?
— Нет. Не фажно. Он всо равно что мёртв.
— А, в этом смысле, — поскучнел Северин.
— Та. Меня потом запекли в психушку.
— Я думал, ты косил от армии?
— Ето тоше. Там слошно. Слошно.

Ещё помолчали.

— Снаешь, — дрогнув голосом, сказал вдруг Эл. — Он федь читал Джойса.
— Кто читал? — не понял Северин.
— Мой тофарищ. Которого я убил стиральной машиной. Он читал Джойса. Нет, я всо-таки сломаю их! — и, вскочив, Эл бросился к статуе, вцепился в мраморные руки женщины, принялся по ним колотить — но руки были из цельного куска мрамора с остальным телом и просто так отломать их не получалось — статуя только тряслась.
— Да стой ты, дебил! — Северин вскочил из кресла, бросился вслед, принялся оттаскивать Эла от статуи. — Не ломай ты их, блядь! Нас взъебут обоих!

В общем, всё закончилось потасовкой.

Вечером, когда Северин уже засыпал на своей койке, Эл подошёл, отодвинул занавеску и скорбно прошептал в щель:
— Снаешь, Северин, исвини. Я нафрал.
— Ты не ронял на человека стиральную машину? — проворчал Северин.
— Што? Нет. Я ронял на челофека стиральную машину. Я нафрал в другом. Он не читал Джойса. Он украл у меня шенщину. А Джойса он не читал. Джойса даже я не читал.
— Я тоже не читал, — признался Северин. — Никто не читал Джойса. Все только врут, что читали. Иди спать, Эл.
— Савтра снова на рапоту, — печально сказал Эл, скипя ступеньками, забираясь на верхний ярус.
— Завтра снова на работу, — повторил Северин, поворачиваясь набок.

А вопрос-то на самом деле был важный. Может быть, самый важный из всех, потому что, если разобраться, звучал он так — «ты циник или нет»?

Есть правило, которое Майки для себя вывел уже давно: никогда не доверяй цинику. Если человек хоть во что-то верит, он может предать, но циник предаст обязательно, как только это ему будет выгодно. Если для человека весь мир — рынок, на котором всё продаётся и покупается, то верность, идеи, убеждения не самоценны, а если и имеют цену, то рыночную.

И если бы сейчас этот быдлан ответил в том ключе, что люди — говно и ничего сами по себе не стоят, Майки бы понял: это циник, которому наплевать на всех кроме себя и, может, близких — да и тех лишь потому, что они являют собой его продолжение. Собственно, быдлан и ответил, что люди говно, но — вместе с ними и он сам. Это было не презрением к окружающим, а самобичеванием. «Разгребаем как можем» — вот что он добавил затем, и это дополнение Майки понравилось. Если быдлан говорил искренне, это были правильные слова.

Но, может, он говорил неискренне? Вполне вероятно. Но в подпольной работе есть ещё одно правило: людям нужно иногда доверяться. Это рискованно даже если уверен, что имеешь дело с единомышленником; это вдвойне рискованно, если не уверен, — но без этого никак. Если никому не доверять, скрывать истинные намерения от каждого, то никакой организации создать не получится никогда. Именно поэтому любые власти любого государства так любят внедрять в подполье провокаторов, а ещё больше любят, когда провокатор с треском проваливается, — каждый в подполье мгновенно начинает подозревать каждого, и организация рассыпается сама собой.

Играть в открытую, не понимая ещё толком, что это за человек, основываясь на одном размытом ответе, было само по себе безумием, но вдвойне безумием было говорить то, что Майки собирался сказать, в присутствии людей, о характере которых оставалось гадать. Ладно, этот, предположим, не сдаст: а тот злоебучего вида пацан-ирландец? А парнишка со стаканом, который сидит, как пришибленный? А эта байкерша? Что-то там про жетон они говорили: из бывших акабов она, что ли? Втройне хуёвые расклады — но какие альтернативы? Снова шкериться ото всех? Даже и были бы деньги на новые документы — заебало. Попытаться подмазаться втихаря, не открываясь? Не выйдет: ребята не такие, с этими надо играть в открытую. Играть и надеяться, что не ошибался.

А ещё очень, очень вдруг захотелось сказать открыто — «я враг государства», после семнадцати лет пряток сказать о себе так, как говорил в семидесятые. Это чертовски приятно было говорить тогда, и сейчас сказать это захотелось нестерпимо, будто затянуться сигаретой после многих лет завязки.

— Северин, — представился он, прямо глядя на быдлана. — Человек без фамилии, документов и денег. Я враг этого государства, Берт может подтвердить. Приятно познакомиться, — и протянул быдлану руку.

4:30 утра,
За семь часов до разговора с Бертом,
Претсберри, окраина

— Пока, Джим! — попрощался с Алексом водитель.
— Удачи, — махнул ему рукой Алекс, подхватил пакет и побрёл по обочине. Здоровенный грузовик, на котором Алекс приехал из Миннесоты, прокатился мимо, просигналив на прощанье.

Затекшие, окостенелые за ночь в машине ноги благодарно отзывались на каждый шаг. Во влажной, густой утренней тишине обочинный гравий оглушительно хрустел под ногами. За сиреневатым, мокрым после ночного дождя асфальтом тонули в утреннем тумане поля, но по эту сторону трассы уже начинался город — склады, автомастерские, вымерший, глядящий тёмными витринами автосалон. Рыжая в утреннем свете стена какого-то складского здания была наискось перерезана тенью, что придавало пейзажу некий анархо-капиталистический колорит.

Алекс измождённо провёл ладонью по липкому от сонного пота, небритому три дня лицу, глубоко вдохнул отдающий гарью и острой утренней свежестью воздух. После шаткого, тряского дорожного сна мир казался скособоченным, будто Алекса выдернули из него и вставили снова, но наперекосяк. Утренний холодок чувствительно забирался под безразмерную футболку с плюшевым мишкой. Хоть бы один, хоть бы одна сволочь по пути спросила, почему мужик ходит в такой футболке: никто не спрашивает, все просто странно смотрят. Чёрт с ними.

В пути, тем более автостопном, большие вопросы жизни отступают на второй план — весь день становится поделён на маленькие задачи, которые нужно решить сейчас: найти удобную точку для стопа, дождаться машины, доехать, попытаться хотя бы чуть-чуть поспать в пути, а вот сейчас — умыться и найти, где поесть. Не ел Алекс со вчерашнего вечера.

5:15
Претсберри, Северный Спаргрэк

Город был ещё по-утреннему мёртв: гулко прокатывался треск одинокого мотора вдалеке, свежий ветерок носил обрывки бумаги, полиэтиленовые пакеты по разбитому асфальту. Ярко и по-летнему резко лежали тени на исписанных тегами кирпичных стенах, на рольставнях, закрывающих двери магазинов и ресторанов. Одно место, впрочем, было открыто: круглосуточный «Сабвэй», задрипанный и жалкий, с продавленными диванчиками, из которых лез поролон, с сонным работником за стойкой и спящим в углу за столиком бродягой.

Алекс с купленным 12-дюймовым сэндвичем и стаканом колы устроился в другом углу. Тихо играла музыка: Мадонна пела о каком-то тропическом острове Сан-Педро, где весь день играет сальса, а солнце весело сияет над головой, где нет забот и все друг друга любят. Алекс жевал сэндвич, поставив локти на стол и без выражения глядя перед собой. Песня закончилась, заиграла реклама, мерно забубнил голос диджея. Время утренних развлекательных шоу ещё не настало: передача, кажется, шла ещё с ночи, и диджей, судя по тону, пытался слушателей не столько будить, сколько убаюкать, и говорил почти устало. «А вот я тоже устал», — безразлично подумал Алекс.

Прозвучала короткая заставка, и заиграла новая песня. Её Алекс сразу же узнал, хотя и не слышал уже лет двадцать. Это была «Venus in Furs» группы «Velvet Underground» (ссылка). Алекс прислушался. Что-то шевельнулось в душе, будто сдвинулась с места какая-то, казалось, навсегда застывшая сдвижная плита. «Как сверкают сапоги из кожи, — узнавал Алекс слова, угадывал их заранее, — как во тьме дитя взметает хлыст…»

Эта песня да и сама группа не имела ничего общего с политикой, с левой идеей, с терроризмом — даже имя группы скорей намекало на обтянутый бархатом подвал пресыщенного удовольствиями гедониста, а не на подполье. Но было что-то иное: в этом вязком, тягучем ритме, в котором гитара звучала подобно индийскому ситару, в шаманском позвякивании бубна, в глухом, потустороннем и медленном бите, в том, как месмерически Лу Рид даже не поёт, а выговаривает слова — «Северин, Северин там ждёт тебя». Северин — это имя героя повести Захер-Мазоха, — вспомнил Алекс. — «Венера в мехах», автор Захер-Мазох. Откуда это вспомнилось? Откуда-то из дальних закутков памяти — первый курс Колумбийского университета, общежитие, пластинка в проигрывателе, одна из тех студенческих тусовок, на которых кто-то разговаривает с кем-то, кто-то с кем-то целуется в углу, кто-то в прокуренном полумраке танцует в середине комнаты. Кто-то с умным видом объяснял мне смысл песни — не вспоминалось уже, кто.

Нет и не может быть более нашей, более нью-йоркской группы, чем «Velvet Underground». В эпоху, когда все курили траву, они кололись героином. Когда длинноволосые ребята и девчонки носили невообразимых цветов рубашки и куртки с лохматой бахромой, Лу Рид носил костюм с галстуком и тёмные очки. Когда хиппи в Калифорнии воспевали наготу и естественность, в Нью-Йорке воспевали пластик и связь Эроса с Танатосом. Те пели про цветы в волосах, Лу Рид пел про плётку и кожаные сапоги.

Если подумать, это эстетствование было нарочитым, наивным, китчевым — и всё-таки талантливым. Вся американская культура такая: наивная и нарочитая, без европейского чувства меры. У европейцев есть Нойшванштайн, у нас — Диснейленд. Культура одарённых самоучек, с восторгом глотающих любую книжку без разбора. Даже интеллектуальность у нас такая — прямолинейная и незамысловатая, как бейсбольная бита. Вспомнить хотя бы знаменитые дебаты Хомского и Фуко…

Мысль вдруг остановилась, и Алекс ощутил ужас. Ужас был разлит в воздухе — в мягком утреннем свете, льющемся из окон забегаловки, в солнечной пыли, сквозившей в лучах, в том, как хрипло прокашливается проснувшийся бомж в другом конце зала, в том, как облокотился на прилавок работник забегаловки, в том, как монотонно и дремотно продолжает звучать песня. Главное же, ужас заключался в вопросе: «кто это думает?»

Кто это думает? Кто вдруг вспомнил всё это, то, что так давно ты пытался выбросить из памяти, Алекс? Это ты, Алекс? Но Алекс не бегал от властей, не учился в Колумбийском университете, не занимался терроризмом, у Алекса жена и двое детей, он живёт в Северной Дакоте, в городе Гранд-Форкс, работает на заправке «Шелл»… Это Майки? Майки «Корсер» Бруно, это ты? Нет, это не Майки — тот был молодой, тот делал революцию, мастерил бомбы, взрывал здания, убивал людей, путешествовал по миру. Майки был длинноволосый бородатый радикал в мотоциклетном шлеме и кожаной куртке с «маленький красной книжечкой» Мао в одном кармане и ЛСД-шной маркой в бумажнике. Ты — небритый и давно непьющий даже старпёр с дешёвыми электронными часами на волосатом запястье, в безразмерной футболке, купленной Алексом для маленькой Джоан, чтобы та подарила маме… но, если подумать, в честь кого ты настоял, чтобы назвали Джоан?

Ужас сковал дыхание, подкатил к горлу, стены будто сходились тисками. Алекс схватил со стола стакан с колой и шумно всосал газировку через трубочку. Сердце бешено колотилось в груди, руки задрожали. Северин, Северин там ждёт тебя. Кого ты ждёшь, Северин?

11:30
Бар «До краёв»

Наверное, Берт был первым за время пути из Дакоты человеком, который не удивился футболке с плюшевым мишкой. Да он и тогда, в 1981-м, был такой, — вспомнил Майки, — никогда ничему не удивлялся, не задавал вопросов. Нужен был сэйфхаус, только и сказал: «без базара» да осведомился о цене. Конечно, постарел, сильно — но кто помолодел-то? Семнадцать лет прошло. Семнадцать, чёрт возьми, лет.

Нет, Берт, бежать — не выход. Чтобы устроиться в Канаде или где-то дальше на постоянной основе, нужен загранпаспорт, а это другой уровень. Чтобы жить в Стране, блядь, свободных, нужен в первую очередь SSN, а по нему уже можно сделать и права, и банковский счёт. Вот, Берт, что мне в первую очередь нужно, SSN. Как раньше делали, помнишь? Маленький мёртвый ребёнок года рождения эдак от сорок пятого до шестидесятого. Достать свидетельство в архиве: один экземпляр идёт на руки родителям, а второй туда. Нашим ты так делал, Берт.

— У тебя, кстати, остались выходы на наших? — Алекс понизил голос, наклонился к бармену. — На кого-нибудь?

Да откуда у него выходы, — горько подумал Алекс. Если и знает имена, не скажет — все оставшиеся на свободе сейчас сидят на жопе ровно и не рыпаются, как я ещё неделю назад. Где сейчас подполье, где Чёрные пантеры, где Синоптики, где марксисты-ленинисты, маоисты, анархисты? Нихера, никого не осталось: левая идея мертва. Вместо призрака коммунизма — другая иллюзия: что каждый американец — лишь временно обездоленный миллионер. Алекс оглянулся по сторонам: вот, сидят, временно обездоленные. Какой-то быкан с каторжной рожей, тётка-байкерша, пацанёнок какой-то, по говору картошечник, ещё один торчок какой-то. Пиво хлещут, и каждый, небось, мечтает разбогатеть. Но вдруг…

Алекс замялся, не решаясь продолжить.

Опасно, опасно искать других идейных — кричал про себя Алекс. — Семнадцать лет ты сторонился идейных, бегал ото всех: известно же, что на одного честного человека в любой левацкой тусе два идиота, три подлеца и один провокатор — хорошо если один. Но, чёрт возьми, какие варианты? Устраивать новую жизнь? Какую новую жизнь, в сорок три года… нет, сорок три-то года Алексу, а на самом деле тебе-то — сорок шесть, Майки! Опасно, Алекс? А что не опасно? Жить без документов, пытаться скопить нужное, работая всерую, залезать в долги, — не опасно? Это не то что опасно, это и невозможно. Ты не Алекс, — сказал себе Майки, — Алекс мёртв.

— Или не на наших, — наконец, сказал Майки. — Не знаю… на идейных, что ли? Есть тут идейные?

Сказал — как в воду бросился. И добавил:

— Да, Берт, ещё одно. Что я уже давно не Майки, ты в курсе. Теперь я уже и не Алекс, сам понимаешь. Пока документов нет, буду… — он призадумался, — скажем, Северин.

Перед тем, как направиться в зал заседаний, Дэн, как обычно, зашёл в курилку. Курил он очень много — в день улетало по две, а то и две с половиной пачки «Панды»: начинал утром с лёгкой, бирюзовой, к вечеру переходил на жёлтую, крепкую. Давно он так жил, с юности ещё, с грязной китайской студенческой общаги в Париже. Ничего не поделаешь, такое было время, такое было поколение — Мао дымил как паровоз, Лю Шаоци с ним, даже Чжоу Эньлай, не куривший с юности, и тот, уже пожилой, начал, да и как в те годы было не начать. Работали по двадцать часов в день, заматывались… жили в постоянном страхе. Новое поколение этого не знает, не испытало этого всего — и не должно испытать.

Дэн смял окурок в алюминиевой пепельнице. Достаточно. Пора идти заниматься делом. Всё-таки хорошо вернуться в Чжуннаньхай*, — поймал он себя на мысли, направляясь в зал заседаний по коридору.

— Добрый день, товарищи, — начал Дэн, заняв место за столом. — Как вы можете знать, из отпуска я вернулся только вчера и не с пустыми руками. Сегодня я предлагаю включить в повестку дня два важных вопроса и один второстепенный — о нём я упомяну в конце. Два важных же вопроса будут касаться двух важнейших сфер нашей политическо-экономической жизни, а именно политики и экономики.

— Во-первых, речь о реформе государственного и партийного аппарата. Думаю, что в этой области давно назрели значительные перемены. Говоря об организационно-кадровой системе Партии и государства, основными её проблемами являются следующие: 一） бюрократизм; 二）избыточная концентрация полномочий; 三） патриархальный подход к руководству; 四） несменяемость; 五） разного рода привилегии.

Бюрократизм был и остаётся одной из главных проблем Партии и государства, приводя к отрыву руководства от масс и реальности, злоупотреблениям, показухе, пустословию, закостенелости мышления — продолжать этот ряд можно долго. Во многом бюрократизм обусловлен историческими и культурными особенностями нашей страны, но есть и ещё одна причина, значительно его усугубившая в последние десятилетия. Я говорю о принципе «железной миски риса»: неважно, работает ли чиновник хорошо или плохо, он получает свою «железную миску». Человека можно принять на работу, но нельзя с неё выгнать; его можно повысить по службе, но нельзя понизить. Всё это неизбежно приводит к разрастанию штатов, появлению новых уровней подчинения, обрастанию начальника заместителями, появлению должностей, существующих лишь на бумаге.

Избыточная концентрация полномочий означает, что во имя усиления партийного руководства мы отдаём чрезмерно много власти партийным комитетам, тем самым превращая централизованное партийное руководство в руководство отдельных личностей. Эта проблема в той или иной степени существует на всех уровнях нашей партийной иерархии. Она приводит к тому, что большинство партработников не имеет вовсе никаких полномочий, зато меньшинство оказывается чрезмерно перегружено ими, что ведёт и к злоупотреблениям, и к неэффективности работы. Наша неспособность осознать эту проблему стала одной из главных причин Культурной революции, и мы все заплатили за это высокую цену. Эту проблему следует решить безотлагательно.

Патриархальность означает в первую очередь отход от принципов, практиковавшихся нами в период антияпонской борьбы и социалистических преобразований, отход от принципов демократического централизма и коллективного руководства. Сплошь и рядом мы видим, как решения принимаются одним или несколькими партработниками, без дискуссии и голосования: начальник не хочет слышать мнения подчинённых, подчинённые боятся мнение высказывать. Своё предельное выражение патриархальный подход получил в «принципе двух абсолютов» Линь Бяо. Этот подход мы должны искоренять в нашем руководстве.

Несменяемость власти происходит как и из упомянутых мной выше проблем, так и из нашей недавней истории: в годы нашей молодости, в годы борьбы, войны и преобразований мы могли позволить себе не задумываться над тем, сколько руководитель будет занимать свою должность — неизвестно было, будет ли существовать сама должность завтра или нет. Сейчас пришло время над этим задуматься. Необходимо усовершенствовать систему выборов, привлечения, назначения, увольнения, оценки и ротации кадров, а также установить ясные правила по сроку пребывания на разных руководящих должностях, как выборных, так и назначаемых.

И, наконец, речь о привилегиях. В годы Культурной революции Линь Бяо и Банда Четырёх не стеснялись вести роскошную жизнь, не глядя на то, с какими трудностями сталкивается народ. До сих пор есть руководящие работники, видящие себя не слугами народа, а его господами и использующие положение для личного обогащения. Это вызывает справедливый гнев трудящихся и чернит образ Партии. Необходимо внедрить систему, которая позволила бы как рядовым патработникам, так и трудящимся массам контролировать руководителей. У людей должно быть право выявлять коррупционеров и добиваться дисциплинарных или уголовных мер в их отношении. Для этого в первую очередь потребуются независимые контролирующие организации.

Теперь, высказав свои предложения, я перехожу к методам их осуществления. Я предлагаю представить эти тезисы на обсуждение грядущего Пятого съезда Всекитайского собрания народных представителей с тем, чтобы соответствующие комиссии разработали поправки в Конституцию КНР. Эти поправки должны отражать право масс на управление различными государственными органами и контроль над ними, ограничение концентрации власти, реформу системы управления, включающую отказ от принципа «железной миски риса», привлечение трудящихся к обсуждению касающихся их вопросов, а также разграничение вопросов, решаемых руководителями единолично или коллективно. Во всяком случае, важные вопросы должны решаться коллективно.

Почти бессознательно Дэн потянулся к лакированной сигаретнице на столе, достал «Панду» с золотым ободком и закурил.

— Второй же вопрос, который я хотел поднять сегодня, касается экономики. Во время Банды Четырёх бытовало выражение, что лучше быть бедным при социализме, чем богатым при капитализме. Это абсурд. Разумеется, нам не нужен капитализм, так как социализм даёт лучшую почву для развития производственных сил и отношений, но именно поэтому мы и не должны оставаться бедными. А разрыв между нами и развитыми капиталистическими странами, и без того огромный, за последние 10—15 лет вырос ещё больше. Этот разрыв невозможно преодолеть, оставаясь в изоляции. Поэтому я предлагаю учредить особые экономические зоны, в которых иностранный капитал мог бы создавать предприятия, пользоваться дешевизной и обилием наших природных ресурсов, сравнительно развитой инфраструктурой, а также дешевизной и образованностью нашей рабочей силы. Всё это позволит зарубежным капиталистам получать прибыль. Взамен же мы будем получать технологии, обучаться передовым методам управления и организации труда, укреплять экономические связи с развитыми капиталистическими государствами. Подчёркиваю, товарищи, речь не идёт о бесконтрольном допуске иностранного капитала в КНР — этот эксперимент я предлагаю проводить лишь в нескольких зонах на южном и восточном побережье нашей страны. Полагаю, что удачными местами для таких зон станут провинция Гуандун, город Сямэнь в провинции Фуцзянь, а также Шанхай. Также добавлю, что первыми заинтересовавшимися инвесторами наверняка станут хуацяо, представители многочисленных китайских диаспор как в Азии, так и по всему миру. Наши зарубежные соплеменники — люди состоятельные и хваткие, и глупо было бы не привлечь их опыт и средства к строительству современного Китая. За хуацяо, я уверен, потянутся и белые. Если решение будет нами утверждено, я планирую заняться этим вопросом лично, но буду рад, если кто-то из коллег-экономистов пожелает тоже принять участие в этом начинании.

— Ну и, наконец, третий вопрос, сравнительно маловажный по отношению к первым двум. Его я выношу на обсуждение лишь потому, что моё предложение является примером древней поговорки «Извлечь нечто из ничего» — его решение не будет стоить нам почти ничего, а результаты даст мгновенно. Я говорю об отмене второй схемы упрощения иероглифов. Вы все, товарищи, знаете, с какой неприязнью люди встретили новую реформу правописания, введённую в 1977 году. Речь не только и не столько об интеллигенции; трудящиеся, многие из которых лишь учатся писать, вынуждены переучиваться, усваивая, скажем, что иероглиф «алкоголь», 酒, теперь пишется как 氿, — Дэн начертил этот иероглиф в воздухе кончиком сигареты. — Едва-едва мы успели переучиться на первую схему упрощения, едва успели выучить в школах новое поколение, — теперь снова половина иероглифов пишется иначе. Более того, новые правила попросту усложняют чтение — многие иероглифы теперь сведены воедино: так, «помощь» теперь пишется так же, как «держава», а «цвет» — как «яркий». Недовольство этой реформой значительно, товарищи. Нет ничего проще признать вторую схему упрощения неудачным экспериментом, подготовленным во времена господства Банды Четырёх, и вернуться к первой схеме — нам потребуется лишь опубликовать соответствующее заявление в «Жэньминь жибао» и разослать указания по типографиям, а люди несомненно почувствуют, что их недовольство услышано. Этот вопрос я предлагаю передать на рассмотрение Госсовета.

— Буду рад услышать ваши замечания или возражения на этот счёт, товарищи, — завершил Дэн и с удовольствием затянулся.

Фрайденфельдс

Фрайденфельдс бросился через лес, и с криком поднялись вслед за ним латыши и, — не виделось, но чувствовалось, — и слева застреляли, закричали, поднялись в атаку калужане. Выстрелов в ответ не было, и Фрайденфельдс, миновав примеченное дерево, побежал дальше. Хлестнула по щеке влажная еловая ветка, замелькало перед глазами, а вокруг вопили, стреляли, с хрустом бежали через ельник, и вот мелькнуло что-то в просвете между деревьями — чёрный пулемёт на треноге, а рядом с ним две фигуры в шинелях, молотящие что-то на земле будто цепами.

— Стой! Стой! Свои! — закричали откуда-то из леса, от пулемёта бойцам Фрайденфельдса, беспорядочно стрелявшим вперёд. Карповцы, — понял Фрайденфельдс, — они уже здесь.

Тяжело дыша, Фрайденфельдс остановился, оглядываясь. Всё тот же лес вокруг, еле просматривается река справа. Но вокруг, и спереди, и слева — везде серые русские шинели, куда-то бегущие, что-то кричащие, показывающие куда-то. Вдруг на Фрайденфельдса выскочил Карпов — всё с тем же наганом в руке.

— Вышибли, товарищ Фрайден! — захлёбывающимся от восторга дискантом зачастил он, ошалело глядя на Фрайденфельдса. — Мы взяли пулемёт, вот он! — показал он в сторону. — Я сам не понял, сколько их было, но, кажется, немного! С десяток, не больше! Они даже в ответ выстрелить не успели!

— Взяли! Взяли одного! — донеслось рядом. Фрайденфельдс оглянулся: двое бородатых красноармейцев волокли растрёпанного безоружного, простоволосого молодого солдата в странной форме — американской, понял Фрайденфельдс. На оливковой штанине повыше колена у солдата расплывалось тёмное пятно, он затравленно кидал взгляды по сторонам.

— От они чем палили, гады! — показывал другой боец на аккуратно разложенные в рядок под ёлочкой ружейные гранаты на длинной ручке. — Экую штуку выдумали-то!

Мухин

— Ох ты ж, матерь Божья… — остановился на пороге сеней Расчёскин, когда Мухин повернулся к нему раненым ухом. Похоже, он только сейчас заметил, что Мухин ранен. На мгновение на лице Расчёскина отразилось сомнение, но затем он, досадливо поморщившись, бухнулся на колени рядом с Мухиным.

— Ты ж весь в кровище, Кронштадт, — сказал он, принимая из рук Мухина полотенце. Мухин провёл рукой по колючей и липкой щеке под раненым ухом — и действительно, на вымазанных в грязи пальцах остался красный след. — Чёрт, пакет в шинели остался… Ну давай хоть так замотаю…

Неразборчиво ругаясь под нос, Расчёскин принялся прилаживать полотенце к голове Мухина — но коротко оно было, едва хватало в охват головы, узлом затянуть не получалось. Прошипев что-то под нос, Расчёскин закусил полотенце зубами за узкую сторону, надорвал, разодрал руками на две узкие полосы, принялся связывать их между собой.

— Обходят нас с той стороны, — показал он на выходящие на юг окна горницы. — Сейчас прижмут и хана! А вы чего зырите? — зыркнул Расчёскин на примолкших хозяев, жмущихся друг к другу у печки. — Сейчас дружки ваши английские вас и расхреначат из пушек!

Связанными между собой полосами из полотенца голову кое-как перетянуть получилось. Пошатнувшись, Мухин поднялся с пола, прошёл в сени, пригнув голову под низкой притолокой. Выглянул в дверь: виденный раньше двор с пристреленной собакой, сараи впереди, раскисшая в грязи улица и, не успел он рассмотреть ничего подробнее, как вжикнуло, и в чёрные брёвна рядом с дверью ударила пуля — Мухин не заметил, откуда стреляли, отпрянув за косяк.

— На скотную половину, — повторил Расчёскин, вместе с ним вышедший в сени. — Здесь глухо всё, а скотные ворота к реке выходят — кустами к плёсу выйдем. Не геройствуй, Кронштадт, ляжешь тут ни за медный грош.

Мухин

Перетащив пулемёт за стену дома и опустив треногу наземь, Мухин оглянулся и сам удивился, сколько людей, как оказалось, уже вокруг него — стоя за пулемётом, он не видел, как набегали они с речного берега, перебегали мостик, разбегались по огородам, домам, а вот теперь увидел — какие-то люди в шинелях тащили через мостик «максим» на станке и патронные ящики, другой, в папахе, высоко подняв винтовку, высаживал прикладом раму окна избы напротив, ещё трое, крестьянского вида, но с красными лентами на шапках и с винтовками, пригибаясь, шлёпали по грязи куда-то мимо телеги. Взгляд зацепился за двоих, в облепивших тело мокрых нерусских мундирах, простоволосых, с чернявыми лицами, — эти двое как раз выбрались с поросшего осокой плёса и прошлёпали (из сапог с каждым шагом толчками выплёскивалась вода, на голенище налип пучок водорослей) к стене той же избы, у которой стоял Мухин. Брякнувшись под стену, они что-то закричали друг другу, но Мухин не мог разобрать, что — в горящем левом ухе тонко и оглушительно звенело, будто рядом кто-то приложился молотом по чугунной рынде. «Элленьшигек», «гепушька» — разобрал Мухин странные слова, когда повернулся к ним правой стороной. Точно так же, одной лишь правой стороной, Мухин слышал частый треск стрельбы вокруг. Однако сейчас, за углом дома, было безопасно.

Отчаянно мутило и больше всего на свете хотелось устало опуститься, как вот эти басурмане, на траву, прислониться к тёмным, старым брёвнам избы и сидеть так день, два, неделю, до наступления мировой Революции — но Мухин заставил себя подняться и заглянуть в разбитое, щерящееся гребёнкой осколков окно. Стол с керосинкой и чугунком, покрытые циновками лавки, кубоватая печка, ухваты, горшки, утварь. Дощатые полати под низким потолком, городской комод с тёмным зеркалом, какая-то олеография на стене. И как будто не сразу обнаружилось, не сразу выхватил глаз несколько бледных, как очищенные картошины, лиц — две бабы в платочках, девка, белобрысый мальчик в длинной домотканой рубахе, бородатый старик, прижимающий полотенце к окровавленной голове, — все, сгрудившись на полу у печки, цепляясь друг за друга, оцепенело и молча таращились на заглядывающего в окно Мухина. Расчёскина видно не было.

Мухин отпрянул от окна, оглянулся ещё раз. Валко тащат пулемёт по ухабам. Иностранцы у стенки лопочут что-то на своём — «менькёрбе», «лёвесет». Бегут люди. Кто-то плюхается в грязь у телеги, дёргает затвор мосинки, припадает к прикладу щекой. Где-то между избами промелькнуло и скрылось красное знамя. И вдруг глаз выцепил знакомую фигуру — верзила в каракулевой папахе с разукрашенным кинжалом на поясе. Фукс, ищуще вертя головой, вышагивал от моста к телеге с маузером в руке. Кривоватый мужичок-переводчик Трошка всё так же был рядом — семенил за Фуксом, тоже вертя головой, но скорей от страха, вжимая голову в плечи. Фукс что-то орал всем вокруг — Мухин не слышал, что, — тыкал стволом маузера в разные стороны и вообще имел вид человека, который твёрдо намерен здесь всеми командовать. Мухина он то ли не замечал, а то ли не узнавал.

И тут сквозь звон в ухе прорвался протяжный посвист, нарастающий и уплотняющийся в пронзительный визг, и, когда уплотнился до высшей точки, вдруг смолк на мгновение, а после этой моментальной паузы — разорвался грохотом, взметнулся чёрным фонтаном огня, земли и брёвен на том месте, где в сотне шагов стояла изба, за которой ранее промелькнуло и скрылось знамя. Собственно, изба и продолжала стоять, но с вывороченным, будто откушенным углом, с повисшей на обломке бревна рамой и занавеской, с проглядывающей внутренностью, — печкой, лавками, опрокинутым столом, — так же жутко и неестественно выглядящей, как требуха распоротого человека. Вокруг избы копошились и беззвучно разевали рты несколько человек, уползал куда-то в огород полный бабий зад, обтянутый ситцем, прижимал руки к животу распластавшийся на земле простоволосый боец.

Фрайденфельдс

— Отделкомов у них нет, кажется, — неуверенно сказал Карпов. — Я только что командование принял!

Дальнейшие распоряжения Карпов слушал с оторопелым выражением, будто говорящим: «Неужели это я должен всё это сделать, всеми командовать? Неужели сейчас — натиск, напор, штыковая? И успех всего этого — только от меня зависит? И если я ничего в этом не понимаю, как мне сделать правильно, чтобы всех не подвести? Не знаю, как, но расскажите мне, товарищ латыш, я обязательно сделаю, как надо!»

— Ага, ага, — мелко кивал Карпов на каждое слово Фрайденфельдса. — Обхватываем, — повторил он за латышом, облизнув растрескавшиеся губы. — В штыковую, и жмём к речке. Ясно. Так точно. Сделаю, чего не сделать!

Юноша, конечно, храбрился, но Фрайденфельдс отметил — слушая указания, Карпов не побледнел, как побледнел бы трус, а густо раскраснелся. Волнуется? Конечно, ещё как. Первый раз, к гадалке не ходи. Запомнил сказанное? В голове у него сейчас кавардак: дай бог, чтобы десятую часть запомнил. Может натворить глупостей? Запросто. Струсит? Нет.

— Псковичи! — не закричал, а взвизгнул Карпов, рывком вставая с земли и высоко поднимая руку с наганом. — За Республику, за свободу, за мной! — и в пандан к его словам над головой грохнули, в этот раз одновременно, две гранаты, просыпав на землю ворох хвои и куски коры. Взрывов Карпов, кажется, даже не заметил, быстро зашагав вглубь леса, хлопая своими планшетками по бёдрам.

— Давай, давай, двигай, — заторопились толпившиеся рядом псковичи, оглядываясь по сторонам в ожидании следующей гранаты. Пригибаясь, отряд потянулся за уже скрывшимся в лесу юным командиром. «Гусёныш экий резвый-то, не поспеешь», — донеслись до Фрайденфельдса насмешливые слова протопавшего мимо псковича.

Псковичи скрылись вслед за Карповым, гранаты бахнули ещё раз — теперь сильно левее: видимо, гранатомётчики переводили прицел туда-сюда наугад. Карпов в бой пока не вступал, и Фрайденфельдс выжидал, как вдруг за спиной, совсем близко, грохнул винтовочный выстрел.

Фрайденфельдс и остальные бойцы у пулемёта оглянулись и увидели, как сквозь ельник продираются несколько человек. Первым разлаписто шёл взмыленный, будто только из бани, ражий лысый мужик с «противогазными» короткими усиками, в расстёгнутой на вороте гимнастёрке (проглядывала густая шерсть на груди), без ремня, с обрезом мосинки в руках. Бешено рыскнув глазами по сторонам, лысый уверенно, но не вполне твёрдо двинулся к Фрайденфельдсу, передёргивая затвор обреза и раздражённо отмахиваясь от дамочки в мужской одежде, цепляющейся ему за рукав.

— Где этот щенок?! — дико заорал лысый, переводя взгляд то на Фрайденфельдса, то на остальных пулемётчиков.
— Васенька, не надо! — умоляюще причитала дамочка, едва поспевая за лысым.

Дамочка была молодая и субтильная, стриженная под мальчика, и в мужской одежде — кожанка, сапоги, шаровары, — выглядела почти пареньком-подростком. Но Фрайденфельдс такого типа модерновых партбарышень уже видал и знал — это никакая не профреволюционерка вроде товарища Пластининой, эта ещё год-другой назад была какая-нибудь гимназисточка с томиком Надсона под подушкой. Когда б не революция, так и щебетала бы по гостиным, как канарейка, но повернулось так, что бывшие висельники из подполья стали хозяевами жизни, и вот, некоторые провинциальные полуинтеллигентные барышни решили — натянем-ка мужские шмотки, покрасуемся на митингах и партсобраниях уездного города, как в прежние времена в ресторанах и городском саду, пособираем на себя взгляды новых хозяев жизни, захомутаем какого-нибудь из них — а потом кое-кому из нас не повезёт обнаружить себя в архангельских болотах, цепляющейся своему Васеньке за рукав.

Вслед за лысым Васенькой и дамочкой поспевали ещё пятеро бойцов крестьянского вида, таких же как псковичи.

— Где он?! — рычал лысый, не обращая на дамочку внимания и подступая к Фрайденфельдсу.
— Vodovozovs, — удивлённо сообщил Фрайденфельдсу Верпаковскис.

Валентин Капустин не ожидал, что бросок бомбы даст такой поразительный эффект — земля заходила ходуном под ногами, царь-медведь испуганно взревел и заметался, сам Валентин Капустин отчаянно пытался удержаться на плясавшей под ногами, разламывающейся мостовой — и был счастлив.

Вот оно! Пришло! — кричало всё в Валентине Капустине, пока неведомая сила вздымала его в эмпиреи. — Я не знаю, что это, но оно пришло!!! Кому-то, может, и нужна великая Россия, а мне нужны великие потрясения — и разве это не то, что мне нужно?! Земля встаёт на дыбы, небо валится на землю, стены рушатся, пол становится потолком, эфирные потоки несут нас, словно песчинки, бывший царь, кувыркаясь рядом со мной, истошно ревёт в ужасе, и поделом — такова участь тиранов! Захлёбывайся, захлёбывайся, царь-медведь, в животном страхе от того, что весь привычный тебе миропорядок пошёл прахом — я хохочу тебе в морду! Мне не страшно! Я не знаю, что происходит, но я знаю, что делать! — внутренне кричал Валентин Капустин. — Когда не знаешь, что происходит — устраивай бунт! Когда не знаешь, что делать, — устраивай бунт! Бунт, шельма!

На мгновение Валентин Капустин обнаружил себя цепляющимся за какую-то балку, висящим над какой-то непостижимой бездной. «Опять андреевщина», — поморщился он и решительно отпустил балку, счастливо позволив подхватить себя эфирной круговерти, — а в следующий момент обнаружил себя сидящим на разломанном паркете посреди фарфоровых черепков и осколков фужеров, в каком-то зале с опрокинутыми столами и содранными занавесками. Валентин Капустин повертел головой. Какие-то сидящие посреди топорщащихся кусков паркета, приходящие в себя люди. Жалобное медвежье поскуливание с улицы. Клочья белесого тумана, наползающие в залу. Если бы здесь оставалась хотя бы одна целая тарелка, Валентин Капустин взял бы её и разбил, — не столько даже из идейных соображений, сколько чтобы придать картине завершённость.

— Маркс был прав, — хрипло произнёс Валентин Капустин. — Это было неизбежно.

Бархатно-густая и непроглядная ночь висела над Кисловодском. Валентин Капустин лежал навзничь на мостовой, цепляясь пальцами за округлые орудия пролетариата, к сожалению, намертво сцеплённые сейчас между собой. Красное домино, распластавшееся на мостовой, как растоптанное казачьём знамя демонстрантов, зияло неровными разрывами, сквозь которые проглядывала то волосатая нога, то костистое плечо, то нательная рубаха — впрочем, такая же красная, как и домино. Валентин Капустин был идеологически последователен в выборе гардероба.

Валентин Капустин лежал навзничь, уткнувшись скулой в гладкий округлый бок булыжника, отдающего накопленное за жаркий день тепло, и видел сон. Во сне не было ни жандармов, ни тюрем, ни каторги, ни даже царя (обычно Валентин Капустин видел царя во сне каждую ночь). Но в этот раз сон был иной.

Во сне был южный приморский городок, васильковая голубизна огромного, будто поднимающегося выше земли моря, золотое перемигивающее облако солнечных искр, и в середине его — качающаяся на волнах рыбацкая лодочка со спущенным парусом, с тёмным силуэтом человека, деловито выбирающего сеть. Он глядел на эту лодочку с высокого известнякового утёса, из серебряных зарослей дикой маслины, приложив одну руку козырьком ко лбу, а другой перебирая горячую от солнца шерсть на холке старого пса, шумно дышащего рядом. Поодаль хлопало и трепыхалось под жарким, будто печным ветерком бельё на верёвках, тянуло со степи головокружительно густым полынным запахом, к которому примешивались терпкие запахи кухни и жареной рыбы в масле.

— Мойша! Мойша! — донёсся до него басовитый женский голос. — Иди же кушать, фиш уже готов!

Он обернулся — в глазах сразу померкло — и белёные стены рыбацкой халупы, развешанные на шестах сети, пробковые поплавки, мраморная белая пыль, всё потонуло в сизой солнечной мгле, и последнее, что он успел запомнить из сна, были собственные слова:

— Иду, мамеле!

— и Валентин Капустин проснулся.

«Кто я? — подумал он. — Кто я только что был и кто я сейчас?» С замирающим ужасом он потянулся рукой за пазуху и с облегчением нашёл, что искал: стальной щербатый цилиндрик, выточенный когда-то декабристом Луниным. Болванка на месте. Если болванка на месте, значит, я — Валентин Капустин. Я Валентин Капустин. Нет никакого Мойши, нет и не было никогда. Есть я, Валентин Капустин. Я революционер, анархист, эсер, большевик и террорист. Чёрт, как же болят рёбра. Царь-медведь, эстетический террор, — быстро и уже привычно перебирал привычные штампы Валентин Капустин, — анархизм, пролетариат, красное домино, листовки, жандармы, болванки, бомба.

Бомба, выкинутая вместе с Валентином Капустином на улицу, лежала рядом, имея жалкий вид: торцовая крышка её отвалилась, вокруг натекла лужица воды.

Опять воду налил вместо керосина. Я же ненавижу воду. Зачем я наливаю всякий раз в бомбу воду? Откуда этот дикий сон про море, про эту чудовищную массу воды? Отставить, товарищ Капустин, — осёк он сам себя. — Заниматься психоанализом по методу венских шарлатанов мы будем после свержения самодержавия. Сейчас надо думать о борьбе.

Застонав от боли во всём теле, Валентин Капустин кое-как поднялся на ноги и печально посмотрел на бомбу. Затем подобрал её, взвесил на руке и…

— Мы пойдём другим путём, — решительно произнёс Валентин Капустин и, широко размахнувшись, метнул бомбу в медведя как раз в тот момент, когда…

Не для нас они стараются, ой не для нас…
— И верно, не для вас! — тут же встрял Лопата. — Для них! — указал он на толпу, но более не перебивал.

— Вы, товарищи, понимаете, что она несёт? — задушевно обратился Лопата к слушающим, когда Гера закончила говорить. — Я вот что-то не очень! Какие-то англичане должны прийти к нам помогать, французы какие-то… Вы много здесь англичан-то видели, в Нижнем? Совсем барышня завралась, уж и придумать ничего складней не может. А я скажу вам, почему она такую чушь мелет: потому что о главном-то говорить ей перед вами стыдно! Да, барышня, стыдно и неудобно! — сверкнул Лопата глазами из-под очков в сторону Геры.

Гера тем временем видела, как Лазарев отделился от кучки эсеров (те пытались закрикивать Лопату, но выходило это у них менее стройно и слаженно, чем у большевиков) и начал протискиваться сквозь толпу к бугру. Лопата, увлечённый своей речью, этого, однако, не замечал, продолжая разглагольствовать:

— А я скажу, товарищи, что главное, о чём барышня эсерка говорить не хочет! Не хочет говорить она о том, что партия эс-эр — это партия против царя, верно, но это не партия против капиталиста! Эсеры хотят царя свергнуть — и это правильно, в этом мы с ними заодно! — а как свергнут, кого они всем нам на шею посадят? Капиталиста посадят! Хорошо оно для пролетарьята? Вот почему эсеры не хотят поместья жечь, вот почему и против фабрикантов ничего не говорят!

— Брехня! — не выдержал кто-то из эсеров, стоящих в толпе. — Говорим!
— Не говорите! — гремел Лопата, потрясая кулаком. — За мелких буржуйчиков, за хозяйчиков говорите только!
— Где ты был, когда мы на баррикадах стояли?! — надрывались в толпе.

А на это-то Лопате крыть было нечем, вспомнила Гера, — незадолго до дебатов Колосов рассказывал, что Лопаты во время сормовского восстания в Нижнем не было: он ездил на какую-то эсдековскую конференцию и всё пропустил (потому-то и остался на свободе). Но Лопата, вместо того чтобы оправдываться, сам пошёл в наступление.

— Кто вас учил такие вопросы задавать?! — загремел он. — Чтобы шпик всё запомнил и в дело занёс? Такие вопросы под цугундер наших товарищей подводят! И вот барышня эсерка такие же вопросы задавала — а почему? Потому что она в революции недавно и правил конспирации ещё не знает? Может быть! А может быть и иначе! Не провокацией ли это пахнет, товарищи?!

Лазарев тем временем уже протолкался через толпу к бугру, где путь ему перегораживало ограждение из двух эсеров — Колосова и Шаховского — и двух эсдеков: шкета-еврейчика Генки, ранее спрашивавшего у Геры с Варей пароль, и ещё одного, незнакомого. Незнакомый эсдек сразу подался к Лазареву, останавливая, но тут Шаховской, только и ждавший этого движения, навалился на него сзади, пригибая к земле — против крупного, по-бычьи сложенного Шаховского у эсдека не было шансов. Завидев это, Генка тут же сунул руку в карман своей потёртой кожанки, и тут же в его руку вцепился двумя своими Колосов. Генка сдавленно и как-то по-собачьи взвизгнул, а Колосов продолжал, стоя спиной к бургу, оттеснять его, давая Лазареву пройти. Второй эсдек уже лежал на земле, а прижимающий его к земле Шаховской что-то неразборчиво шипел ему в ухо, тыча окладистой бородой в щёку. Толпа растерянно глядела на эту стычку, не понимая, стоит ли вступаться за эсдеков или, может быть, помогать эсерам. Лопата осёкся на полуслове, машинально поправив очки на носу. А Лазарев с несвойственной для его пожилого возраста прытью уже взбирался на бугор.

— Товарищи! — сходу начал Лазарев, вставая между Лопатой и Герой. — Споры — это хорошо! Споры — это то, в чём рождается истина! А вот когда споры переходят в ссору, в потасовку, — говорил Лазарев это, будто и не замечая, что потасовку устроили его собственные сопартийцы, — это уже отнюдь нехорошо! Кому мы на руку играем? Царским опричникам, больше никому! Давайте все вспомним, какой день мы сегодня отмечаем! День солидарности, единства трудящихся! Разве годится в такой-то день собачиться? Давайте вспомним, какого принципа придерживаются обе наших партии в своих отношениях друг с другом! Принцип этот, товарищи, такой — «Врозь идти, вместе бить!»

Кто-то из числа расположившейся в углу двора «больницы», наконец, разглядевшие, что случилось у бугра, возмущённо подались было вперёд, чтобы вмешаться, но их останавливали свои же товарищи — переводить мимолётную стычку в полномасштабную драку стенка на стенку значило бы уронить себя в глазах собравшихся рабочих. «Отдай пушку!» — тем временем шипел Генка на Колосова, прячущего отобранный пистолет себе за пазуху. «После митинга отдам», — успокаивал его Колосов, удерживая за плечо. Шаховского и его поверженного противника тем временем разняли и, удерживая под руки, принялись выводить с митинга — эсдек протестовал, а Шаховской, кажется, был весьма доволен исходом. Оставшиеся у бугра рабочие выжидающе глядели на Лазарева, как бы говоря своим видом — «мы понимаем, забава кончилась, давайте теперь о серьёзном».

— И вы двое! — Лазарев взглядом строгого учителя обвёл Геру и Лопату. — Нашли о чём спорить, о немцах! Да разве немцы сейчас важны? Важно, что вот, товарищей наших в декабре расстреливали на баррикадах! Что «копейку» рабочие-стекольщики отменить не могут — вот что важно! Что поборами и штрафами их администрация гнобит — это важно! Уж ни вы, товарищ Лопата, ни вы, товарищ Кассандра, — не за поборы и не за штрафы, надеюсь? А раз так, товарищи, ну-ка сейчас оба пожмите руки друг другу, чтобы показать — пускай мы и не согласны друг с другом в чём-то, но в том, что для рабочего здесь и сейчас важно — согласны, и друг с другом вместе готовы работать для освобождения трудового класса!

Лопата исподлобья смотрел на Лазарева из-под очков, очевидно, понимая, что, продолжи он сейчас гнуть свою линию, собравшиеся воспримут это только как мелочную склочность. Поэтому Лопата, всё ещё хмурясь, протянул Гертруде руку.

— !!!!!!!!!!!!!

Валентин Капустин некоторое время туго размышлял над этими глубокими словами. Вокруг него текла жизнь, а Валентин Капустин размышлял. Он, как уже известно, был не только практик террора, но и теоретик.

«Дамы и господа…» — проносился на границе слуха чей-то конфитюрный голос, но это обращение на свой счёт Валентин Капустин не принял. Второе обращение из этой диады к товарищу Капустину точно не относилось; что же до первого, то, хотя у Валентина Капустина и были некоторые неочевидные основания соотнести это обращение с собственной персоной, но это было бы, ах, слишком самонадеянно. К тому же, пытливый ум рэволюционэра был занят не тем. Валентин Капустин пытался вникнуть в то, что ему говорит медведь.

Валентин Капустин презирал и ненавидел искусство, особенно декадентское; однако, из опыта совместного, пускай и недолгого тюремного заключения с Леонидом Андреевым он вынес понимание приёмов современной литературы — в частности, замысловатости некоторых художественных образов. Вот и сейчас Валентину Капустину вдруг подумалось, что содомит вроде Андреева описал бы рык медведя как «череду восклицательных знаков, выстроившихся ровной шеренгой, словно расстрельная команда». О, это был сильный образ! Осмыслив его, Валентин Капустин будто бы нащупал твёрдую почву под ногами, и далее мысль покатилась стремительно.

Расстрельная команда. Череда смертей. Виселица, каторга, ссылка. Чахнущие в кандалах, сбивающие ноги в кровь на этапах товарищи. Замученные тюрьмами, забитые жандармами, повешенные, расстрелянные, запоротые, доведённые до самоубийства. Русская история: столетия угнетения — и столетия борьбы. Вереница декабристов, измождённых, но не побеждённых, мрачно бредущих по забайкальской степи к острогу. Взойдёт, взойдёт и ваша звезда, товарищи. Одинокий Чернышевский в Вилюйске, устремивший близорукий взгляд к бледному горизонту над безразличной тайгой. Теперь мы знаем, что делать, Николай Гаврилович. Пятеро народовольцев на Семёновском плацу перед эшафотом. Вы жертвою пали в борьбе роковой. Умирающий от чахотки в Алексеевском равелине Нечаев. Мы помним твой катехизис, товарищ. Александр Ульянов у щербатой кирпичной стены Шлиссельбургской крепости. Есть кому отомстить и за тебя, Саша.

Тебе отдых — одна лишь могила; весь свой век недоимку готовь. Царь-медведь из тебя тянет жилы, царь-медведь пьёт народную кровь. В один миг Валентину Капустину всё стало кристально ясно: медведь олицетворял собой не русский народ, — о, как мог он так жестоко ошибиться! — не русский народ, а самодержавие, стискивающее народ в когтистых лапах. Вместо ермолки на черепе медведя теперь виделась корона. Каждому рэволюционэру, если только он достоин называться так, известно с младых ногтей — короны следует снимать вместе с головой.

Был царь Николай Палкин. За ним был царь Александр Вешатель. За ним был царь Александр Душитель. За ним был царь Николай Кровавый. И вот пришёл новый, последний царь: Михаил Косолапый. Царём Михаилом преступная династия Романовых началась, им же и закончится. Время последнего и решительного боя настало.

— ЪуЪ! — взревел Валентин Капустин, для убедительности добавив к своему кличу по еру с каждой стороны, и бросился врукопашную на венценосную тварь.

Кисловодские граждане не читают газетный «Дневник происшествий»; кисловодские граждане одолеваемы иными заботами; кисловодские граждане страдают почками, печенью, прободением желудка и половым бессилием. Об этих мы распространяться не станем. Оставим этих несчастных наедине с их горем. Эти несчастные пьют один нарзан и не интересуются «Дневником происшествий». Если принять, что всё в мире имеет смысл, непонятно, как судьба дозволяет существовать в таком месте, как Кисловодск, людям, пьющим один нарзан. По мнению Валентина Капустина существование трезвенников в Кисловодске есть наибесспорнейшее доказательство отсутствия Бога, а, следовательно, допустимости в том числе и террора — в особенности к вышеупомянутым людям. Но оставим пока и Валентина Капустина. С его теорией мы познакомимся чуть позже.

Те же граждане, что интересуются «Дневником происшествий», могли прочесть в нём такие заметки:

«Месяца такого-то, дня такого-то. Со слов фельдшерицы N. N. мы печатаем о загадочном происшествии: вечером месяца такого-то, дня предыдущего за таким-то, проходила N. N. у нарзанной галереи. Там, у галереи, заметила N. N. странное зрелище: у галереи металось и пело камаринскую красное домино; на лице домино была чёрная маска».

«Месяца такого-то, дня следующего за таким-то. Со слов школьной учительницы М. М. извещаем почтенную публику о загадочном происшествии; учительница М. М. давала утренний урок; школа окнами выходила на улицу; вдруг в окне закружился столб пыли; учительница вместе с резвой детворой подбежала к окну; каково же было смущение класса и классной наставницы, когда красное домино, находясь в центре им поднимаемой пыли, плясало камаринскую и делало странный жест, будто выхватывая из невидимых ножен несуществующую шашку, высоко подымая её над головой и вкладывая обратно в ножны. В школе занятия тотчас прекратились…»

Читатель уже догадался, что красным домино был не кто иной, как Валентин Капустин. Валентин Капустин проводил эстетический террор. Эстетический террор был собственной теоретической новацией Валентина Капустина. Валентин Капустин был видный теоретик террора, особенно когда бывал пьян. В эти часы он много и глубоко размышлял о трёх материях: а) что его существование в Кисловодске оправдано; б) о терроре; и в) о третьей материи, о коей я стыжусь говорить, но упомяну лишь, что в размышлениях о ней часто возникал голубой мундир. Но — молчок о том. Вернёмся к размышлениям Валентина Капустина о терроре.

«Мало уничтожить буржуазию физически, — размышлял Валентин Капустин в своей конспиративной каморке на чердаке, которую снял за бесплатно, угрожая хозяйке бомбой, — буржуазию надо уничтожить морально». По этой причине Валентин Капустин, закончив размышлять, облачался в красное домино и выходил на улицы Кисловодска, где громко распевал революционную камаринскую. Несчастливые свидетели сего действа не донесли до репортёров слов камаринской, так как а) находились в потрясении ума, иногда необратимом; б) слова из-под маски было плохо слышны; в) Валентин Капустин бывал изрядно пьян и пел неразборчиво.

Впрочем, ни одна из этих трёх причин не мешала Валентину Капустину исполнять под революционную камаринскую его фирменный танец, главной фигурой которого было выхватывание символической шашки из иллюзорных ножен на поясе, вздымание ея высоко вверх и вкладывание обратно в ножны. Сие, по мнению Валентина Капустина, изображало готовность революции поочерёдно проявлять насилие и милосердие.

Что же это была за камаринская, которую распевал Валентин Капустин на пыльных улицах Кисловодска, не исключая и нарзанной галереи? Эта камаринская была посвящена Кисловодскому городскому жандармскому управлению, в сокращении К.Г.Ж.У. Валентин Капустин выбрал эту песню для проведения эстетического террора не случайно: у него были особые отношения с жандармами. Отнюдь не провокация, о нет: в идейном смысле Валентин Капустин был чист. Валентин Капустин был грязен в ином смысле.

Но — молчок, молчок! Не будем фраппировать публику. Лучше приведём текст сей камаринской. Внемли, Эвтерпа!

«КГЖУ», революционная камаринская
Сочинение членов Крестьянского союза
(на мотив Village People — YMCA ссылка)


Сегодня Валентин Капустин, облачившись в красное домино, направился для проведения эстетического теракта в самое логово буржуазного водяного общества — общества, которое Валентин Капустин имел основания ненавидеть сразу за каждое из его определений. Напомним, что Валентин Капустин до омерзения души ненавидел воду. Пребывание в Кисловодске для него было каждодневной пыткой; эту пытку Валентин Капустин выносил стоически. В этой пытке Валентин Капустин видел страдание за народ. Душевную боль за народ Валентин Капустин глушил водкой, которую отчего-то не ненавидел. Водка выражала русскую самость, а истинный революционер — отнюдь не русофоб, что там ни болтай черносотенная печать.

Валентин Капустин давно промотал на водку всю партийную кассу, которую дали ему товарищи на сбережение, и теперь добывал водку методом экспроприации: подходил в красном домино к трактирщику, грозил ему бомбой или начинал распевать революционную камаринскую. Эффект имели оба способа.

Поэтому не стоит удивляться, что Валентин Капустин, появившись в ресторане «У Шуставского» уже в изрядном подпитии, тут же погрозил встречающему его медведю бомбой и предложил ему вместе сплясать камаринскую. Видимо, Валентин Капустин ожидал, что у медведя где-то есть водка. Должна была быть. В медведе Валентин Капустин также чувствовал неизбывную русскую самость.

— Я тоже думаю, что брешет, — презрительно бросил Никанор в ответ на замечание Геры.
— Да я… — быстро дыша, проскулил николаевец и, не сумев закончить, сбился на совсем уж жалобное: — ну пожалуйста… не надо…

На это никто ничего не сказал: желания ругаться после недавней свары больше ни у кого уже не было.

— Спички есть. Погоди, сейчас подумаем, — хмуро ответил Анчару рыжий Борька, доставая из кармана мятый коробок. — Данька! — окликнул он своего товарища, понуро бредшего прочь по заснеженной улочке. — Данька, чёрт тебя дери! Подь сюда! Да иди, тебе говорят!

Данька остановился, вскинул на товарищей потухший взгляд и медленно побрёл обратно. Какое-то время казанцы тихо совещались между собой. Балакин и Чибисов стояли рядом, всё ещё настороженно глядя на железнодорожников. Зефиров снова, постукивая зубами, принялся приплясывать на одном месте и дуть на руки. Пленный николаевец, боясь подниматься со снега, бегал глазами с одного на другого.

— В общем, так, — посовещавшись, сказал Борька. — Этого, — указал он на пленного, — надо судить рабочим судом, мы так решили. Стрелять его здесь — дело подлое, мы так не поступаем. Отпускать его, однако, тоже никак невозможно: он рабочее дело предал. Если он тебе нужен, чтоб мину заложить, так бери, но дай честное революционное слово, что приведёшь на Казанский вокзал.

Николаевец, кажется, и дышать позабыл, по-собачьи глядя то на Анчара, то на Борьку.

— Сдашь там его товарищу Ухтомскому или товарищу Мазурину, уж кого найдёшь, — продолжал Борька.
— Мазурину? — вдруг подал голос Зефиров. — Володьке, что ль? Он у вас там?
— Угу, — мрачно кивнул Борька.
— Ууу, тогда молись, дружок, чтоб Ухтомский на месте был, — с ухмылкой наклонился к пленному Зефиров. — У Володьки-то с тобой разговор короткий будет…
— Никаких коротких разговоров, — перебил его Борька. — Рабочий суд значит рабочий суд. По справедливости всё должно быть.

Анчар и Гертруда вспомнили, где уже слышали фамилию Мазурина — утром Медведь рекомендовал его как одного из вожаков революционеров на Казанской железной дороге, и мандат, выписанный Анчару, был адресован как раз Ухтомскому и этому Мазурину.

— Если боишься, что до Казанского вокзала не доберёшься, я с тобой пойду и дорогу покажу, — продолжал тем временем Борька. — Остальные вон пускай пока наших ищут, а то и мы по пути кого встретим: тоже лучше будет, если я с вами пойду. Ну как, честное слово дашь? И вы тож, — окинул он взглядом Геру и Балакина с Чибисовым.
— Нам-то что, — пожал плечами Чибисов, видимо, и за Балакина говоря. — Рабочий суд дело хорошее, а так — как сами знаете. Он ваш, с железки, что хотите, то и делайте. Я стрелять не стану, это пожалуйста, а на вокзал вести не обещаю. Мы с Сёмой, — кивнул он на Балакина, — как дело выполним, к Сущёвке пойдём, наша дружина там.

Краткий справочник содержания игровых веток

Анчар — Алзамай, 1899 год (ссылка)
Молодого социалиста Алексея Черехова приговаривают к ссылке в сибирском селе Старый Алзамай недалеко от недавно построенной Транссибирской магистрали. Местный полицейский урядник Семён презирает и гнобит товарища Алексея по ссылке, путевого обходчика Льва Шинкевича. Доведённый издевательствами Семёна до отчаянья, Шинкевич решается на убийство урядника, причём делает это не своими руками.
Игрок: Da Big Boss (ссылка);
количество постов: 52;
ветка отыгрывалась: 30.10.17—11.06.18;
исторические личности:

Анчар и Гертруда — Москва, 1905 год (ссылка)
Алексей Черехов, взявший себе революционную кличку «Анчар», уже несколько лет живёт в Швейцарии, выполняя работу разъездного агента при ЦК ПСР. Работа предполагает визиты в Россию, в частности провоз нелегальной литературы. Выполняя такое поручение, Анчар оказывается 11 декабря 1905 года в охваченной восстанием Москве. В одном из штабов восставших на Пресне он встречает Гертруду Эдуардовну Теннисон, члена эстонской национальной партии «Аула», направленную в Москву для координации действий с эсерами. Вместе они начинают путь по обросшей баррикадами Москве, от Пресни к Кудринской площади, Тверскому бульвару, типографии Кушнарёва на Пименовской и, наконец, вечером добираются до подъездных путей Николаевского вокзала — единственного не взятого повстанцами.
Игроки: Da Big Boss (ссылка), Francesco Donna (ссылка);
ветка не завершена;
ветка отыгрывается с 30.09.19;
исторические личности:

Макар — Владивосток, 1905 год (ссылка)
Макар Ильич Насыров, ветеран японской войны, становится свидетелем и участником владивостокского мятежа в октябре 1905 года. Пикантности добавляет то обстоятельство, что в мятеже Макар Ильич участвует, накурившись китайского опиума.
Игрок: Mafusail (ссылка);
количество постов: 13;
ветка отыгрывалась: 02.11.17—28.12.17;
исторических личностей в ветке нет.

Общая ветка 1 — Нижний Новгород, 1906 год (завершена) (ссылка)
Главная сюжетная ветка игры.

После известия о роспуске царём Государственной думы в начале июля 1906 г. нижегородская эсерка Елизавета Михайловна Панафигина, следуя постановлению партии о возобновлении индивидуального террора, решает организовать в Нижнем Новгороде летучий боевой отряд. В состав отряда она привлекает своего знакомого, земского врача Георгия Евстигнеевича Шаховского и Макара Ильича Насырова, который после подавления владивостокского мятежа бежал с гауптвахты и последние полгода жил без паспорта на нелегальном положении. Руководство Областного комитета ПСР помогает Панафигиной найти ещё участников для отряда и динамит для бомбы, связавшись с остановившимся в Москве питерским адвокатом Керенским. Керенский находит в Москве двух знакомых, готовых отправиться в Нижний для участия в терроре — своего старого приятеля студента-химика Владимира Лёвина и Анчара, который в очередной раз прибыл в Москву из-за рубежа с чемоданом динамита.

Анчар с Лёвиным вместе отправляются в Нижний. Тем временем Панафигина выбирает жертву для будущего теракта — ею становится начальник Нижегородского охранного отделения ротмистр Трещенков, отличившийся особой жестокостью при подавлении декабрьского восстания в Сормове, пригороде Нижнего. Для размещения новоприбывших членов отряда Панафигина снимает дачу за городом, где поселяются Анчар с Лёвиным. Раздав членам отряда поручения, Панафигина сама отправляется искать помощи местного комитета, но попадает в самый раз к тому моменту, как на комитет совершает облаву охранка, и попадает под арест.

На следующий день остановившиеся на даче члены отряда узнают о том, что Панафигина арестована: об этом им докладывает юная эсерка Варя, проведшая ночь в одной тюремной камере с Панафигиной и освобождённая наутро. Варя рада, что так легко отделалась от ареста, не подозревая, что, освободив её, охранка пустила по следу Вари филёра, которого Варя и привела к конспиративной даче.
Игроки: Jaroslavna (ссылка), Calavera (ссылка), Mafusail (ссылка), Магистр (ссылка), Da Big Boss (ссылка), Kravensky (ссылка);
количество постов: 116;
ветка отыгрывалась: 12.02.18—24.05.20;
исторические личности:

Общая ветка 2 — Нижний Новгород, 1906 год (ссылка)
Продолжение главной сюжетной ветки игры.
Игроки: Da Big Boss (ссылка), Магистр (ссылка);
ветка не завершена;
ветка отыгрывается с 25.05.20;
исторических личностей в ветке пока нет.

Анчар — Нижегородская ярмарка, 1906 год (ссылка)
По поручению Панафигиной Анчар отправляется разведывать обстановку в «Артистический клуб» — ярмарочный ресторан-кабаре, открытый по инициативе и под патронажем нижегородского губернатора. Там он заводит знакомства с сильно пьющими купцами, барышнями лёгких нравов, местными репортёрами и зиц-председателем заведения. В конце концов Анчар на рассвете покидает ресторан, прихватив несколько сот рублей, удачно вытащенных из бумажника забывшегося пьяным сном купца. По пути назад Анчар находит Лёвина, который также провёл ночь в интересных местах с куда менее выгодными последствиями для собственного кошелька.
Игроки: Da Big Boss (ссылка), Магистр (ссылка);
количество постов: 33;
ветка отыгрывалась: 17.12.18—30.11.19 (с восьмимесячным перерывом по вине мастера, в результате чего модуль даже был закрыт);
исторические личности:

Лёвин и Шаховской — Нижегородская ярмарка, 1906 год (ссылка)
По поручению Панафигиной Лёвин и Шаховской отправляются на Ярмарку раздобывать требуемые материалы для создания ударного взрывателя бомбы, без которого динамит бесполезен. Больших успехов они не достигают. На следующее утро Шаховской посещает квартиру Панафигиной в Нижнем и узнаёт об её аресте.
Игроки: Магистр (ссылка), Kravensky (ссылка)
количество постов: 39;
ветка отыгрывалась: 17.12.18—04.02.20 (с тем же перерывом);
исторических личностей в ветке нет.

Варя и Гертруда, Нижний Новгород, 1906 год (ссылка)
Варвара Дмитриевна Дмитриева — вчерашняя гимназистка, семнадцатилетняя незаконорождённая дочь нижегородского миллионера-старообрядца Дмитрия Васильевича Сироткина, на протяжении года своей юной жизни переходит от наивной детской аполитичности к подростковому радикализму. Оформить свои политические взгляды Варе помогает Гертруда Тениссон, высланная из Эстонии в Нижний в начале 1906 года и нанятая в дом Сироткиных репетитором по иностранным языкам. Первая поездка за границу, первый поцелуй, первый митинг, первая нелегальная брошюра, первая папироса, первый арест.
Игроки: Fiona El Tor (ссылка), Francesco Donna (ссылка);
ветка не завершена;
ветка отыгрывается с 23.03.20;
исторические личности:

Игроки:
(в порядке присоединения к игре)
Da Big Boss — Алексей Черехов («Анчар»);
Mafusail — Макар Ильич Насыров (долгое время игнорирует игру, персонаж в режиме НПС);
Calavera — Георгий Евстигнеевич Шаховской (покинул игру, сославшись на низкий темп);
Jaroslavna — Елизавета Михайловна Панафигина (покинула игру, уйдя с ДМа);
Магистр — Владимир Осипович Лёвин;
Kravensky — Георгий Евстигнеевич Шаховской (покинул игру, сославшись на низкий темп и отсутствие интереса);
Francesco Donna — Гертруда Эдуардовна Тениссон;
Fiona El Tor — Варя Дмитриева.

Мухин

Тело пулемёта колотилось в руках, в нос била едкая машинная гарь, было одновременно и жарко, и холодно, и, вероятно, оглушительно всё грохотало вокруг. Мухин водил носом пулемёта влево и вправо, хлеща пулями то по одному концу улочки, то по другому — то по разлетающимся от выстрелов зарослям бурьяна, то по изгороди (одна из жердей переломилась и ткнулась в землю), то по ухабистой грязи и лужам, выбивая цепочки фонтанчиков. С той стороны, куда летели пули, копошились маленькие фигурки — разбегались в стороны, спотыкались, падали на колени, а потом навзничь. Кто-то оставался лежать, кто-то отползал дальше — голову застилало огненным жаром, в глазах плыло, понять точнее, что происходит с этими фигурками, не удавалось. Вероятно, в кого-то он попадал, в кого-то нет. Торопливо и беззвучно вспыхивали с той стороны огоньки: сначала один (Мухин повёл стволом в его сторону, но выпустившая огонёк фигурка тут же скрылась за углом дома), потом другой, третий.

«Снова стреляют» — через вихрь обрывков мыслей, не складывающихся один с другим и крутящихся в голове безумной мельницей, вдруг пробилась одна оформленная, законченная. Да, в него снова стреляют, и, видимо, вот-вот убьют.

Фрайденфельдс

— Коль не убьют, не потеряю, — хрипло заверил Фрайденфельдса Живчик, с благодарностью принимая оружие. Только он успел сунуть магазин в карман и взять пистолет, как снова где-то рядом грохнула граната, а за ней сразу же ещё одна.

Действительно, гранатомётчиков должно было быть двое. Кроме того, — понимал Фрайденфельдс, — гранаты в таком лесу можно было запускать только по высокой параболе, а следовательно, гранатомётчики должны быть совсем недалеко, метрах в пятидесяти. Однако, высмотреть их не удавалось — лес был густой: разлапистые нижние ветви елей совершенно скрывали обзор в десятке-другом шагов.

Юнга Петров, поднявшись с земли, пригибаясь, побрёл передавать приказ дальше по цепи (оставалось только надеяться, что он сможет высмотреть в лесу товарищей и сам там не заблудится). На короткое время повисла тишина, нарушаемая только стрекотом пулемёта и частыми выстрелами с другой стороны речки, и снова, один за другим, дважды бахнуло далеко за спиной. Стало понятно: запускают вслепую: как Фрайденфельдс врага перед собой не видит, так и эти — лупят наудачу.

— Фот, фот он, тут! — донёсся из-за спины одышливый голос с латышским акцентом. Фрайденфельдс оглянулся и увидел Верпаковкиса, показывающего пальцем на командира. Вместе с Верпаковкисом были ещё какие-то люди.

— Фот, суда, суда! — оборачивался Верпаковкис к юноше, который, пригибаясь и оглядываясь по сторонам, торопливо пробирался между елями. Юноша этот выглядел так, будто гимназист решил играть в войну, только ещё не решил, кем: то ли шофёром, то ли офицером: чёрная кожанка, кожаный же картуз с шофёрскими очками, заляпанные грязью на коленях армейские шаровары, портупея с шашкой и кобурой, чехол с огромным, видимо, морским биноклем на боку, а на другом — не одна, а аж две офицерские планшетки: ремешки от всего этого в беспорядке пересекали кожанку вдоль и вкось, и надо думать, что если бы юноша захотел всё это с себя снять, он бы десять раз запутался в своей сбруе. Выглядел он лет на девятнадцать-двадцать, а лицо имел, иначе не сказать, — ангелическое. В руке он держал наган.

За юношей и Верпаковкисом следовали какие-то люди в крестьянской и солдатской одежде, с винтовками, по виду напоминающие калужан.

— Es nevarēju atrast Baranovu, es atradu tikai kādu Vodovozovu, bet viņš bija piedzēries, — сходу доложил Верпаковкис, бухаясь на локти рядом с Фрайденфельдсом.
— Вы тот самый Фрайден с пулемётом? — брякнув сбруей, юноша бухнулся с другой стороны от Фрайденфельдса. — Карпов! — гаркнул он, видимо, представляясь. — Я привёл псковичей, это наш резерв! Нас пятьдесят бойцов! А Водовозова не ждите, я приказал его расстрелять! — петушино воскликнул он. — Где враги? Там? — рубанул он ладонью вперёд. — Может, бросимся на них, а?

Говорил юноша всё это так браво и бодро, как обычно говорят, когда не знают, что делать, и не хотят подать виду.

Мухин

Жирная, бугристая грязь с длинными мутными лужами в тележных колеях, серо-зелёная трава, заросли бурьяна у чёрной бревенчатой стены — всё крутанулось волчком и рухнуло Мухину в лицо, когда он повалился наземь.

Раз, — считал Мухин, — тяжёлый топот ног, пыхтение, пистолетный выстрел. Два: винтовочные выстрелы за спиной, уханье пушки совсем издалека, стрекот пулемёта, неразборчивые вопли, приглушённый огненный жар в ухе, будто льют кипятком через три слоя ваты. Три: ещё пистолетные выстрелы, глухое падение, слабый плеск, стон совсем рядом, пулемёт замолк. Четыре: грохот, дребезг откуда-то совсем близко сверху, и на Мухина посыпались стеклянные осколки. Против воли Мухин открыл глаза и сперва не понял, что видит перед собой.

Совсем рядом с ним, в паре шагов, в грязи лежало что-то вроде свиной туши из мясной лавки — бледная, рыхлая куча плоти, в которой сперва было не разобрать округлого плеча, подвёрнутой толстой руки, бритого мясистого затылка, складок на боках, россыпи родинок по верху спины, и только через мгновение мозг сложил в уме картинку и стало понятно — это Шестипал недвижно лежит ничком в грязи, выронив винтовку. Мёртвый? Вдруг стало понятно — мёртвый.

Вспомнилось, вспышкой промелькнуло к чему-то — яркий, будто стеклянный осенний день, Красное Село, разгромленный сарай, колода с топором и отрубленной петушиной головой, вкусный запах варёной пшёнки и дыма, Шестипал пудовыми кулачищами мутозит кого-то из товарищей, а на Мухина с матершиной налетает другой красногвардеец. Это в прошлом октябре было.

Собственно, там, в Красном Селе, Мухин с Шестипалом и познакомился. Слышал о нём и раньше, — об этом шестипалом все в Красной Гвардии слышали, а познакомился только в конце октября, на Пулковских высотах. Когда атака казаков Краснова — представлявшаяся такой жуткой, а оказавшаяся чистым шапито, — захлебнулась и стало понятно, что продолжения не будет, Мухин с братишками пошли пожрать к полевой кухне на окраине Красного Села. Седой и Живчик там тоже были, а вот юнги Петрова не было: чёрт его знает, где он шлялся в те дни. Там у разбитого артиллерией сарая сидели, как бездомные собаки у стены, красногвардейцы в рабочих куртках, свитерах и картузах. «Ты чего, и есть тот шестипалый?» — спросил кто-то из матросов, хотя Шестипал как раз держал ладони над костром и второй большой палец его был виден всем. «Ну», — по-коровьи промычал Шестипал, которому этот вопрос задавали уже в тысячный раз. «А чё, дрочить удобно такой рукой?» — нагло лыбясь, спросил кто-то. «По морде бить удобно», —прогудел Шестипал, не задумавшись: подобные вопросы ему тоже задавали в тысячный раз, и ответ на них у Шестипала был давно готов. В общем, закончилось всё потасовкой, но без оружия и особой злобы — так, поваляли друг друга в грязи, а потом, как повар крикнул, что каша с курой готова, пошли шамать все вместе, утирая расквашенные носы. Все тогда были рады, что Краснова отогнали, вот и не злились друг на друга сильно. А настоящая фамилия у Шестипала, — вдруг подумалось к чему-то, — была то ли Мочалин, то ли Маркелов… нет, не вспоминалось.

Бахнуло над ухом совсем близко, и только тогда Мухин перевёл взгляд на телегу и увидел, как валится наземь тот самый блондинчик с квадратиками на шапочке. Это Расчёскин, высадив стекло прикладом и длинно выставив ствол мосинки из окна деревенского дома, выстрелил почти над Мухиным. Блондинчик уже бежал прочь, но не успел далеко убежать. Двое его товарищей по-заячьи, пригибаясь, улепётывали к ближним огородам, оставив пулемёт, а из садов с другой стороны улицы тоже палили им вслед какие-то люди с винтовками — с трудом понималось, какие, так всё звенело и крутилось в голове, а в ухе начинало разгораться, будто кто-то дул на сидевший там уголёк. Мухин поднял маузер, два раза пальнул вслед убегавшим — один упал, но непонятно, от его ли пули, от чужой ли.

Мухин снова оглянулся на замершего в грязи Шестипала и разобрал, что за ним, чуть подальше, в длинной оставленной тележным колесом луже лежит ещё один человек: седой, в перемазанной грязью серой от воды рубашке, городских брюках с помочами, с карабином в руках — Тюльпанов. Пожилой слесарь был жив: он, по-ящеричьи извиваясь, полз прямо в луже, загребая локтями мутную жижу. Ранен он, что ли, или просто залёг и отползает? Ранен, ранен: на правом боку на серой мокрой рубашке проступает кровь.

— Ваня! — просипел Тюльпанов, по-собачьи глядя на матроса. Рядом с Тюльпановым вжикнула пуля, подняв фонтанчик мутной грязи: По Мухину, кажется, не стреляли, а вот Тюльпанов оставался на середине широкой улицы, с дальнего конца которой всё палили.

Вдруг что-то сдвинулось в голове, будто один рычажок гладко зашёл за другой, повернув шестерёнку, и наконец вспомнилось — Мотыгин. Максим Мотыгин.


Фрайденфельдс

— Ja, komandieri, — ломким голосом откликнулся Верпаковскис. По-русски он вообще говорил плохо и не любил, но всё-таки знал достаточно, чтобы понять приказ, и с Барановым, наверное, смог бы объясниться. Не мешкая, он тут же скрылся в лесу.

— Сказано вам, в цепь, тля питерская! — зло шикнул Дорофей Агеев на Рахимку, Бугрова и Зотова, которые побаивались удаляться от пулемёта — он в их представлении давал какую-никакую, а защиту. — Туды, туды! — ткнул он пальцем в разные стороны леса.

Когда бойцы скрылись за елями, в поле зрения Фрайденфельдса остались только Кульда, Землинскис, Калиньш, Пярн у пулемёта, с ними растерянный юнга Петров да двое бойцов в непосредственной близости — один калужанин из той троицы, что били на хуторе питерца Зотова, рыжий, рябой: его имени Фрайденфельдс сходу не припоминал; другой — Живчик: этот не залёг, а сидел спиной к ёлке, как был. Живчик злобно зыркал по сторонам и матерился под нос: пистолета у него не было, винтовкой он пользоваться не мог и, видимо, полагал, что, если враг появится перед ним, придётся испепелять его взглядом.

На какое-то время всё вблизи стихло: из-за реки стрекотал, потом притих пулемёт, наперебой палили винтовки и доносились крики, ещё более издалека так же ухала артиллерия. Кульда, присев за еловым стволом, принялся суетливо поправлять на шее своё нелепое кашне из наволочки. Землинскис лежал за пулемётом и зачем-то тихо цокал языком, изображая из себя то ли хронометр, то ли метроном. Калиньш придерживал ленту. «Мне что делать-то тут?» — шёпотом спросил присевший рядом на корточки Петров, опасливо поглядывая на латышей. Калиньш скосился на него и криво ухмыльнулся, но ничего не сказал. Сидевший рядом Пярн звучно хлопнул севшего на щеку комара, а затем снял фуражку и яростно поскрёб себя по макушке. Потом он, будто перед зеркалом, аккуратно пригладил засаленные светлые волосы и только собирался надеть фуражку обратно (ещё бы, небось, и выровнял, взявшись за тыльную часть и козырёк, будто гвардейский офицер какой), как где-то впереди, за деревьями, глухо хлопнуло, сверху просвистело и тут же бахнуло.

Граната бахнула где-то высоко в верхушках елей и сильно позади, но все равно бойцы вжали головы в плечи, заоглядывались было — но тут бахнула ещё одна, тоже на безопасном расстоянии. Ружейные гранаты, — понял Фрайденфельдс, — артиллерию им и не требуется наводить, у них своя ручная есть. Сейчас ещё полетят.

А Пярн тем временем-таки надел фуражку и — да, хладнокровно выровнял, взявшись за тыльную часть и козырёк, будто гвардейский офицер какой.

Мухин:

Мир зашатался, сжимаясь до узкого туннеля, на дальнем конце которого тряско плясала из стороны в сторону телега с наваленными на ней рогожными мешками, английский пулемёт за ней да трое врагов. Пулемёт не переставал долго строчить, казалось, что беззвучно — настолько всё в голове слилось в один грохот, как у проезжающего над ухом товарняка. Однако, чёрное рыло пулемёта смотрело не в сторону Мухина, а прочь и вкось от него, по направлению к дворам с другой стороны моста. Видимо, оттуда тоже набегали наши, но сейчас в этом было не разобраться: ходило всё в глазах, мешалось как в мясорубке, непонятно было даже, бежит кто-то из своих сейчас ли за Мухиным, кричит ли вместе с ним, палит ли из винтовки вслед: всё это было за пределом узкого туннеля, а в конце его — только телега с обитыми ржавым железом колёсами и дощатыми бортами, пара уткнувшихся в жирную грязь оглоблей, на телеге рогожные мешки с выпукло торчащими кромками и за ними — пулемёт. Двое склонились над пулемётом, а третий — тот самый, который Мухина и заметил у угла, — долговязый безусый молодой блондин с узким, нерусским лицом под странной синей пилотской шапочкой с двумя рядами пижонистых белых квадратиков по краю, с неотрывным ужасом глядел на него, дёргая из кобуры револьвер.

Почти у самого уха мерзко вжикнуло, и как-то отстранённо подумалось о том, что появившиеся сзади солдаты, оказывается, в него стреляют — и десять раз могут подстрелить, пока он добежит до телеги.

Фрайденфельдс:

Ерошка Агеев, поднявшись на локте с серой земли, мрачно зыркнул из-под кустистых бровей на Фрайденфельдса — в самое пекло, мол, посылаешь, морда латышская? — но ничего не сказал.
— Обходят! Обходят! — пронесся шепоток между бойцами, но Ерошка спокойно обернулся к своим:
— Не ссы, не ссы… Дорошка, Терёшка, Влас, айда за мной!…

Кульда с Землинскинсом и Калиньшом принялись деловито разворачивать пулемёт, все питерцы попадали на землю, поводя стволами винтовок, всматриваясь в пересечения сизых еловых лап, в перерезанные тенями глубокие просветы между ними. Ерофей Агеев с названными быстро, по-ящеричьи пополз в указанном направлении — но проползли они только с десяток шагов, едва скрывшись за ближайшими ёлками: неизвестные, похоже, сами шли по лесу, выходя ровно на отряд, и первые заметили то ли пластунов, то ли пулемёт, то ли питерцев. Оглушительно треснул винтовочный выстрел, за ним ещё один, полетели иглы с еловых ветвей где-то сбоку. «Болос, болос!» — послышался нерусский голос, в ответ, протяжно прокатывая два слога, закричал другой, что-то приказывая на английском, — по интонации было не понять, что. Но более выстрелов не последовало.

— Отходят! — закричал Ерошка Агеев, прильнув щекой к винтовке, но вслед интервентам не стреляя. А Землинскис бешено оглянулся на командира — мол, причесать их вслед? Кого причёсывать, было, впрочем, не разглядеть — разве что пустить длинную очередь наугад: авось зацепит или хоть напугает.

Мухин:

Какое-то время казалось, что вот-вот, и течение подхватит Мухина, каждый шаг в охватывающей тело, перехватывающей дыхание толще воды давался тяжело, ноги тонули в вязком дне, — но вот, наконец, дно пошло вверх, и уже скоро Мухин, хлюпая сапогами с навязшими на них соплями водорослей, выкарабкался на глинистый бережок за старой баней, мажа ладони и колени в полужидкой грязи.

На воздухе сразу стало даже холодней, чем в воде, — мокрая одежда липла к телу как ледяная плёнка, малейший ветерок пробирал до костей, против воли дробно колотили зубы. Вылезающие вслед за Мухиным из реки красноармейцы выглядели не лучше — мокрые, продрогшие, отплёвывающиеся, с сосульками слипшимися волосами.

— К-куда? — отхаркиваясь, прохрипел голый до пояса и бледный от холода Шестипал, озираясь по сторонам с винтовкой в руках. Мухин извазюканной ладонью указал на ближайшую избу, и побежали туда.

Перебрались через низкую изгородь из кривых серых палок, пробежали по пустому, неряшливому двору: капустные грядки, рядок смородинных кустов, серый бурьян по углам, завалинка, покрытая выцветшим мокрым ковриком, рыжий от ржавчины обруч от бочки под ногами, тележное колесо со сломанной спицей, свежие следы от пуль в чёрных брёвнах дома. Окна темны, никого не видно. Уже подбегали к крыльцу, и тут из будки рядом с ним выскочила, гремя цепью, рыже-бурая псина — скаля жёлтые, как у курильщика, зубы, принялась бешено лаять на красноармейцев, порываясь соскочить с цепи. Не останавливаясь, Артюхов пальнул в неё от бедра: собака, скуля и повизгивая, упала на землю, дёргаясь в агонии.

Стуча зубами, остановились у угла дома, выглянули за угол направо — да, вот пулемёт, тут! Мухин увидел — поперёк деревенской улицы поставлена распряженная телега, а сбоку от неё на земле примостился пулемёт на треноге. У пулемёта — несколько человек в иностранной форме. Один, вероятно, заслышав лай пса и близкий выстрел, смотрел как раз в сторону Мухина и, встретившись с ним взглядом, бешено захлопал по плечу своего товарища у пулемёта, показывая рукой и лопоча что-то на своём. Мухин отпрянул обратно за угол, и тут его толкнули в бок.

Это был Расчёскин. Ни говоря ни слова, он указал налево по деревенской улице, откуда скорым шагом приближались люди с оружием в руках — один, другой, третий, а вскоре уже и десяток появлялись из-за поворота широкой, тонущей в жирной грязи деревенской улице, настороженно оглядывались. Не дожидаясь, пока солдаты их заметят, Расчёскин отпрянул назад, хлюпая сапогами, взбежал на крыльцо дома и дёрнул ручку двери, жестом показывая — «За мной!».

Фрайденфельдс:

Фрайденфельдс со своей позиции видел, как Мухин с добровольцами вошли в реку, пересекли её и выбрались на противоположный берег. Тем же занимались и барановцы справа от моста — там тоже, видел он, красноармейцы один за другим лезли в воду, кто-то уже и выбирался на травянистый берег с другой стороны — но тут же по ним начали стрелять откуда-то из домов и огородов. Один из пересекших реку барановских бойцов, лёжа, широко размахнулся и метнул гранату — взрыва не последовало. Другие барановцы, не желавшие лезть в воду, стреляли по огородам с опушки леса; знаменоска с красным флагом и командир в чёрной коже тоже куда-то подевались. Издалека, со стороны станции, раз за разом бухала артиллерия. Калужане и латыши лежали под ёлками, настороженно поводя стволами вслед за фигурами Мухина и добровольцев, пока те не скрылись за углом избы. Оставшиеся в охранении питерцы вертели головами, не зная, то ли всматриваться в лес, где ничего не происходило, то ли следить за другим берегом.

— Люди! — вдруг громко зашептал Рахимка над самым ухом Фрайденфельдса, показывая в лес. Фрайденфельдс оглянулся и действительно увидел, как между серо-зелеными еловыми ветками промелькнула и тут же скрылась за деревьями чья-то фигура, а сбоку от нее — еще одна. Кажется, неизвестные шли сюда и отряд Фрайденфельдса пока не замечали: их, сидящих и лежащих в лесу без движения, заметить было, конечно, сложней, чем Фрайденфельдсу — неизвестных.

Как Мухин и ожидал, калужане энтузиазма не проявили: Дорофей Агеев потупил взгляд, встретившись со взглядом матроса, а Ерошка сам зыркнул в сторону товарищей — сидите, мол, не высовывайтесь. И, столь же ожидаемо, первыми вызвались питерцы.

— Я пойду, — первый сказал Максим Шестипал.
— Я тоже, — тут же присоединился к нему Нефёд Артюхов.
— Ладно, я с вами, — хмуро сказал Тюльпанов, тяжело поднимаясь с земли, хотя по пожилому слесарю было видно, что лезть в ледяную воду ему отчаянно не хочется.
— Я тоже пойду, — хлопая глазами и сам, видимо, не до конца понимая, куда идти, встрял юнга Петров.
— Сиди уж, марафетчик, — устало хлопнул его по плечу Седой, останавливая юношу.

Седой тоже вызвался было идти, но Мухин сказал ему, чтобы тот оставался здесь за старшего, и матрос спорить не стал. Мухин оглядел остальных питерцев, но несостоявшийся мародёр Зотов, вечно простуженный Бугров и глупо пялящийся на товарищей Рахимка вызываться добровольцами не собирались, понуро отводя взгляд. Латыши от пулемёта наблюдали, не вмешиваясь, молчали и калужане.

— Вызываюсь, — неожиданно донеслось из-за спины. Это рябой и лопоухий калужанин Саша Расчёскин, уже скинувший шинель, сейчас торопливо стягивал через голову линялую, в пятнах пота косоворотку, обнажая тощую спину. Про него говорили, что он на фронте был разведчиком, — припомнил Мухин. Всё помалкивал-помалкивал, а сейчас гляди-ка — вызвался добровольцем. Оголившись до пояса, Расчёскин, дрожа от холода, принялся цеплять себе на пояс шинельный ремень с подсумками.
— Санька… — с неясным выражением окликнул его Ерошка Агеев с земли.
— Цыц, Ерошка, — отозвался Расчёскин. — Слышь, шестипалый, сапоги не сымай, — деловито обернулся он к Шестипалу, который по примеру Расчёскина уже скинул свою замызганную куртку и сейчас собирался разуваться. — Небось не утонешь, а босиком много не навоюешь.

Мухин и четверо добровольцев спустились к речке, настороженно следя за домами на той стороне. Никого не было видно — только серые сараи, косые изгороди, заросшие огороды, тёмные избы. Вражеский пулемёт притих, но захлебнулась и атака отряда Баранова — через мост переть уже опасались, хотя кто-то и пытался пересечь реку за мостом — но Мухину с берега это было не разглядеть. Да и думать об этом было нечего — пора было лезть в воду.

Уже подступая к тихо струящейся чёрной воде в зарослях осоки, Мухин почувствовал, как тянет от воды погребной, колодезной стужей. Не так с морем: бывает, что море холодное, и на широкой полосе берега всё тоже тонет в промозглом, сыром тумане; бывает и наоборот, что море холодное, а на пляже пригревает солнце, и море с берега обманчиво кажется ласковым и тёплым. С рекой иначе — если она холодная, она честно об этом предупреждает всякого, но предупреждает уже у самой воды, обдавая волглым холодком у глинистого бережка. Стуча зубами от холода, добровольцы остановились у воды. Переглянулись. Все по примеру Расчёскина уже скинули верхнюю одежду — Шестипал разделся до пояса, обнажив крупное, рыхлое и бледное тело, другие — до нательных рубах. «Ну, буде ждать-то», — обернулся Расчёскин на остальных и первый решительно зашёл в воду.

Студёная вода тяжело хлынула за голенища сапог, когда вслед за Расчёскиным и Мухин вступил в реку, нетвёрдо переступая по полужидкому, студенистому дну, затянутому зелёными колыхающимися водорослями, протянутыми по течению как русалочьи волосы. По мере того как Мухин заходил в реку глубже, ноги, бока, потом грудь обжигало холодом: дыхание перехватывало, нутро сжималось, скулы деревянели, крупно стучали зубы. Чем дальше, тем сильнее било в правый бок ледяной струёй течения: идти становилось всё сложнее.

Товарищи шли рядом — Мухин видел, как слева и спереди, высоко подняв винтовку над головой, бурунцами взбивает воду Расчёскин — голый до пояса, но в пехотной фуражке без кокарды, со сбившимися за спину латунным крестиком и чёрной иконкой на цепочке. На покрытом гусиной кожей боку Расчёскина виднелась бледная звёздочка шрама — вот лизнула её мыльная сизая волна, ещё раз лизнула, и скрылся шрам под водой: вода доходила до пояса, затем до груди, а они не прошли ещё и середины реки.

Сзади послышался шумный плеск — Мухин оглянулся и увидел, как над водой появилась кашляющая и отплёвывающаяся голова Тюльпанова. Матерясь, Тюльпанов с брызгами поднялся из-под воды, вытащил из воды карабин, попытался поймать слетевший картуз, но не смог — он, качаясь, как мячик на волнах, быстро уплывал прочь.

Пронзительная стужа от воды лизала бока, толща свинцово, тяжело плещущейся воды поднялась совсем близко к лицу, захлёстывая уже плечи, подбираясь к подбородку, отчаянно давило течение, грозя свалить с ног, — а было всё ещё неясно, уйдёт ли дно ещё ниже или вот-вот пойдёт вверх.

Чисто — понял Фрайденфельдс, вместе с бойцами выйдя на старую позицию. Оставшихся на берегу убитых и раненых интервенты уже убрали, — только тот, что свалился в реку, там и оставался, камнем застыв в пенистой чёрной воде. Никого не было видно ни в огородах, ни в шевелящихся под холодным утренним ветром кустах. Мёртвая, тихая деревня.

Как и было приказано, латыши принялись устанавливать пулемёт под ёлку: со стуком поместили тело на станок, Землинскис улёгся за пулемёт, клацнул шатуном. Слева и справа, кто на колене, кто на пузе, располагались калужане: поводили стволами мосинок, выискивали цели: никого. Питерцы с растерянным видом принялись располагаться полукругом, прикрывая тыл, сами, похоже, не понимая, от кого — все уже как-то само собой принимали, что на этой стороне речки безопасно. Рахимка и Зотов улеглись было вместе с калужанами, чтобы стрелять по той стороне реки — бестолково расставляющий своих бойцов Тюльпанов закричал на них, принялся показывать, куда идти, в какую сторону смотреть. Живчика усадили спиной к ёлке шагах в пяти позади пулемёта — тот, баюкая раненую руку в грязной перевязи, ругался сквозь зубы, что даже нагана у него нет, чтобы стрелять, ежели вдруг чего.

Фрайденфельдс отвлёкся на минуту, чтобы направить на нужное место осоловело мнущегося на месте Лёшку Петрова, и пропустил тот момент, когда пулемёт без команды застрочил.

— Между домами! — по-русски, чтобы поняли калужане, закричал Землинскис, останавливая очередь. Бросившись к пулемёту, Фрайденфельдс вгляделся по направлению, указанному Кульдой, и действительно увидел на той стороне реки движение — несколько фигур перебегали в узком промежутке, открывающемся между сараем почти на самом откосе речки и чёрным, большим крестьянским домом. Перебежали, кажется, все: слишком узок был промежуток и слишком далеко противник, чтобы, не пристрелявшись, попасть.

— Окна держите, братцы! — прогудел с земли Ерошка Агеев, прильнув щекой к прикладу мосинки.

Окна изб хмуро глядели из-под грязно-белых резных наличников, кое-где занавешенные белым домотканым полотном, кое-где просто тёмные как омут: ни огонька внутри, ни человека. Никто не спешил вылезать под выстрел и из-за углов, шагах в трёхстах справа пустовал деревянный мост, мерно потрескивала стрельба издалека, с юга. На короткое время всё замерло: молчал пулемёт, тупорыло уставившись из-под ёлки, молчали калужане, распластавшиеся с винтовками на сером усыпанном еловыми иглами и шишками песке, нервно оглядывались в их сторону питерцы, вглядывающиеся в чересполосицу сумеречного леса, — и тут справа бахнуло.

Сначала одиноко бахнул пистолет, где-то не очень близко, и уже через мгновение до отряда донесся гул множества голосов, кричащих что-то мощно, нечленораздельно и слитно, как кричат, когда поднимаются в атаку. И действительно, справа, в том месте, где реку пересекал мост, показались люди — в шинелях, в куртках, в бекешах, с папахами, фуражками и картузами на головах, — выбегающие из лесу с винтовками в руках. Кто-то палил, задрав ствол вверх, кто-то просто с криком летел к мосту и берегу. Было похоже, что бойцы построились на опушке и выбежали из лесу цепью, но цепь почти сразу поломалась — никому не хотелось лезть в холодную воду, и чуть не половина цепи, сгрудившись, побежала к мосту. Когда первая цепь со стрельбой и криками уже почти достигла реки, из лесу показалась вторая, отличная от первой тем, что вдалеке, почти у того места, где кромка леса закрывала обзор Фрайденфельдсу и Мухину, появился знаменосец с красным флагом — а приглядевшись, можно было увидеть, что это женщина: в длинной серой юбке, чёрной кожанке и алой косынке на голове, она остановилась посреди луга, активно махая над головой красным флагом и крича что-то товарищам — слов издалека, в общем гуле было не разобрать, но и без того было ясно: зовёт бойцов в атаку.

Первые бойцы уже со стрельбой и криком выскочили на мост, рванули по нему на тот берег — и тут с той стороны загрохотал пулемёт. Красноармейцы бежали по мосту плотно, сбившись в кучу, являя собой идеальную цель для пулемётчика — и Фрайденфельдс видел, как были скошены первые атакующие, добравшиеся уже до середины моста, как упали на заезженное деревянное полотно моста следующие за ними, как переваливался кто-то через перила, бросаясь в воду.

Бодро начавшаяся атака враз захлебнулась: подбегавшие к мосту из леса попадали на землю, принимаясь без разбору палить куда-то за мост. Женщина-знаменоска тоже упала было на траву, но быстро поднялась сначала на колени, а потом и на ноги и снова принялась, крича что-то, махать красным флагом — уже не над головой, а параллельно земле, напоминая этим какую-то тореадорку. Из лесу всё ещё продолжали, уже без всякого порядка, выбегать люди — один из них, весь в чёрной коже, бежал с высоко поднятым над головой пистолетом и стрелял из него в воздух, поднимая бойцов в атаку. Пулемёт всё ещё молотил длинной очередью по мосту, по лужку за ним, но левей, кажется, не доставал, и бойцы — кто пригнувшись, кто на четвереньках, — подползали к невысокому глинистому бережку. Сзади набегали другие, и первые, подступившие к реке, заходили в воду. Высоко подняв винтовки над головами, они быстро погружались до пояса, затем до груди, до шеи — кого-то сносило течением, кто-то, бултыхаясь в белых бурунцах, выпускал винтовку и принимался по-собачьи грести к берегу, кто-то, оставаясь на ближнем берегу, продолжал палить в сторону другого берега. Знаменоска махала флагом, командир палил из пистолета, бойцы пёрли через чёрную воду, невидимый вражеский пулемёт молотил по мосту и лугу, Кульда и остальные вопросительно оглядывались на Фрайденфельдса. Надо было что-то решать, и быстро.

— Kamerad Lett! — сходу обратился к Фрайденфельдсу Фукс, видимо, ожидая, что помощи Трошки в разговоре с латышом не потребуется. — Ich bin Fuchs, Sie müssen von mir gehört haben.

Фрайденфельдсу же было вовсе не до biedam vācietim. За время драп-марша он успешно накрутил себя, что вроде и надо побыстрее, но что и надоело отступать, и все такое прочее, в общем, был глубоко погружен в себя. Больше спотыкался, чем отступал, так что подвыдохся немножко за день, да и вообще за последнее время. Даже устал удивляться, только посмотрел непонимающим взглядом на злостного нарушителя формы одежды (по форме больше-то и понял, что немец) и для начала его отшил (все равно половины слов не понял по давности годов), обратившись к Мухину:

- Комиссар, это что еще за явление? Или белая пропаганда про немецких наемников, оказывается, не того,.. как это... не-без-основательна?
– Никак нет! – откликнулся Мухин. – Это наш немцок, большевик, я партибилет видел. Фукс. Говорит, из отряда Баранова, – он пожал плечами. – Мы на них в лесу натолкнулись.
Что дальше будет? Может, договорятся сейчас командиры, да и ударят по интервентам вместе?

Знакомый предбоевой азарт, унявшийся было, снова заговорил в душе моряка.
"Вот бы и ахнули!" - подумал он, но решил, как говорится, "разумением не смущать начальство."
Кто его знает, сколько там у этого Фукса людей, может, ты да я да мы с тобой.

– Немец-большевик? Забавно. – под нос пробубнил Вацлавс и, шумно выдохнув, снова проигнорировал немца:
– Стрелки – развернуться, контролировать сторону, откуда мы вышли. Пулеметчики, проверить расход, доложить.

И только сейчас все-таки решил поговорить с "явлением", потому что уже отмазок было не придумать.

– Ich habe nichts... über Sie und Baranow... эээ... хёрен, да... хёрте, гехёрт... gehört. Entschuldigung, mein Deutsch ist schlecht.

И тут до взводного дошло:

– Слушай, Мухин, как же вы с ним разговаривали, если он по-русски ни бельмеса?
— Дык я переводил-то, — выступил из-за спины Фукса Трошка. Фукс оглянулся на своего помощника с облегчением: было видно, что без этого кривоватого и неказистого мужичка немцу-большевику в этих местах никуда.
— Troschka, übersetz! — распорядился Фукс и начал бойко частить по-немецки, бегая глазами с Фрайденфельдса на пулемёт.

— Мы тут это, — оживлённо жестикулируя, почти без запинки пересказывал Трошка, хоть и скорей объяснял своими словами, чем передавал речь Фукса, — мост перейти собирались, а вы из пулемёта жарить начали, мы и остановились. А раз у вас тут пулемёт (Фукс действительно указал на максим), вы их сейчас должны прижать к земле, прикрыть нас, так сказать. А мы через мост вдарим, деревню возьмём и в самый тыл англичанам выйдем! — на этих словах Фукс азартно пристукнул кулаком о свою изгвазданную в грязи ладонь.

Глаза Мухина загорелись.
"Ну же, командир!" – говорил его взгляд.
– Умные все стали, я смотрю, — Фрайденфельдс хмыкнул и, почесав щетину, спросил: – Спроси, сколько у вас людей. Или вы вдвоем деревню брать собрались?

Здесь помощь Трошки даже не потребовалась: переводчик только раскрыл рот и обернулся на своего командира, как Фукс гаркнул:
— Skolko? Batallion!
Похоже, Фрайденфельдс умел художественно хмыкать по любому поводу. В этот раз он хмыкнул уже недоверчиво и, не стесняясь, высказался:
– Ну у меня вон все бойцы, что есть, а вроде как пулеметный взвод считаемся. Сколько у вас конкретно людей, стрелков?
И потом уже он задумался. Если действительно есть какой-то отряд Баранова, и этот отряд размером действительно с батальон, что, конечно, сомнительно, но возможно, то, видимо, придется просто взять под козырек. А кто там еще такой этот Баранов есть?..

— Towaritsch Lett, — проникновенно сказал Фукс, беря Фрайденфельдса за плечо, — Zeit ist goldwert, wir sollten nicht mehr trödeln! Usnere Kameraden, — он показал куда-то в сторону, откуда всё так же глухо доносились звуки боя, треск пулемётов, винтовочные хлопки, — jetzt sterben dort!
— Никак невозможно нам мешкать, — перевёл Трошка, — отряд Филипповского там погибает, помогать им сейчас надо. И так-то, — добавил он уже от себя, — мы до рассвета вдарить были должны, а вона уж солнце-то…

Солнце действительно уже поднималось выше, косо светило через ёли, окрашивая лес в блаженный, очень мирный утренний цвет.

— Эр фрагт вифиль фон унс хабен вир, — спросил Трошка у Фукса.
— Keine Sorge, wir haben einige hundert Männer, — быстро сказал Фукс.
— Нас несколько сот, — перевёл Трошка. — Питерцы, псковичи, интернационалисты вот, — кивнул он на Фукса.

Следившие за разговором Тюльпанов и остальные васильеостровцы переглянулись. «Наши здесь!» — читалось на их лицах.

Вацлавс наконец-то перестал хмыкать, но выразил недовольство по-другому, вскинув сильно прищуренный взгляд на толмача. Уж каких слов немецких латыш и не знал, но вот слова "Филипповский" колбасник точно не произносил. Кажется, кое-кто позволяет себе художественный перевод сказанного. И, кажется, знает порядочно. Слишком много сосредоточено в одной личности.
Вместе со всем осознанным, испытание переводчика тяжелым взглядом давало время обдумать все выше сказанное. "Несколько сот", конечно, сказал, как... Ну вот как требовать веры от неконкретных людей. Впрочем, иного выхода все равно нет. Если их хотя половина от одной сотни.
– В любом случае, если действительно имеется старший командир, то я обязан ему подчиниться. И я выполню это. Однако мне необходимо доложить, что произошли некоторые изменения в обстановке на фронте, нам удалось кое-что разведать за время движения. И, раз речь идет о переподчинении, то я должен это доложить старшему командиру.
Лицо Фрайденфельдса было очень невозмутимым, и речь он держал с достоинством.

— Ихь мусс дас цум командирен мельден, — быстро перевёл Трошка.
— Ich bin ein Komandir! — возмутился Фукс. — Wenn du etwas hast, — вперился он глазами в Фрайденфельдса, — melde dich bei mir, und dann müssen wir anfangen. Sofort! Zeit, Zeit, Zeit! — Фукс энергично застучал себя пальцем по запястью, на котором, однако, вместо часов был наручный компас. — Wir sind bereits zu spät!
— Товарищ Фукс сам командир Рождественского интернационального отряда, — перевёл Трошка, — докладывайте ему, и нам нужно срочно выдвигаться, мы и так запоздадли!
— Wir können alles verlieren, wenn wir unentschlossen sind! — нетерпеливо добавил Фукс.
— Нельзя медлить, впросак попасть можем, — перевёл Трошка.

– Извините, но я не вижу ни отряда, ни ваших полномочий.
Вацлавс довольно нервно сглотнул, расстегнул шинель, засунул под нее левую руку и стал ковыряться в нагрудных карманах гимнастерки. Все это время он говорил:
– К интервентам ночью прибыло подкрепление. Мы видели товарный поезд, не меньше десяти вагонов, с тремя орудиями на платформах. В Малые Озерки вошло около роты солдат, причем не англичан и не французов. Их мы и обстреляли, и, наверное, гарнизон сейчас наготове.
Наконец Фрайденфельдс достал то, что хотел – сложенный вдвое листок бумаги, а там штамп СВУОЗ, печать, "Удостоверение". Пред''явитель сего есть действительно командир пулеметного взвода Латышской пулеметной команды ФРАЙДЕНФЕЛЬДС Вацлавс Дзинтарсович, что подписью и печатью удостоверяется.
Очевидно, неуемный латыш ожидал того же от соратника по Интернационалу.

— Mein Trupp ist da, wir sind nur Aufklärung, — ответил Фукс, махнул рукой куда-то себе за спину и внимательно выслушал сбивчивый перевод Трошки, поспевающего за словами Фрайденфельдса.

Фукс, не глядя, передал удостоверение Фрайденфельса Трошке. Тот, по-полуграмотному шевеля губами, принялся читать, а затем, возвращая бумагу Фрайденфельдсу, обернулся к Фуксу:
— Машиненгевертрупляйтер, дер аусвайс ист ин орднунг.
— Gut, — нетерпеливо откликнулся Фукс. — Wir haben keine Zeit für Papierkram. Später werde ich dir alle Papiere zeigen, die du brauchst, aber jetzt brauche ich eines von dir: bedecke uns mit Feuer, wenn wir die Brücke überqueren.
— Потом вам товарищ Фукс любые документы покажет, — перевёл Трошка, — а пока нам надо будет, чтобы вы их к земле прижали, когда мы в атаку пойдём. Через мост-то.
— Wir gehen jetzt, — добавил Фукс, уже собираясь уходить. — Wir zählen auf dich, Kamerad, lass uns nicht im Stich.
— Мы пошли, — перевёл Трошка. — Рассчитываем на вас, товарищ, не подведите нас, этсамое.

"Так и так они в атаку пойдут!" – подумал Мухин, недобро глядя на Фрайденфельдса. – "Так что ж мы, сидеть и смотреть будем? Или в лес уйдем, по грибы по ягоды?! Давай уж, решайся, морда латышская. Думай, как ловчее будет их прикрыть."
– А у вас у самих-то пулемётов нету что ль ни одного? – спросил он вдруг "гостей". – Из одного много не навоюешь. Да и патронов бы!
— Четыре пулемёта! Патронами сочтёмся! — крикнул Трошка, оборачиваясь на ходу: Фукс уже широко шагал прочь, махая рукой остальным своим разведчикам, о чём-то в сторонке разговаривавшими с питерцами. Разведчики, быстро подхватив винтовки, поспешили за Фуксом и скрылись в лесу.

Повисло короткое молчание. Бойцы выжидательно посматривали то на Фрайденфельдса, то на Мухина, то друг на друга.

— Надо поддержать германцев, братва, — болезненно морщась, сказал наконец Живчик, с усилием поднимаясь с земли. — Всё лучше, чем тут по лесу шататься.

Кто-то закивал, кто-то в задумчивости промолчал, не возражая, однако.

— Братцы, братцы, — вдруг подал голос Нефёд Артюхов. — Я насчёт атаки-то ничего, я только сказать хочу одно, чтоб вы знали все. Я тут с этими, — кивнул он в сторону, куда ушёл Фукс с бойцами, — побалакал. Они сказали, гнилое дело у них там.
— Что значит гнилое дело? Ты ясно говори! — обернулся к нему Тюльпанов.
— Да как сказать-то… — замялся Артюхов, — там эти ребята, они наши, питерские, кстати, так вот они говорят, что у этого их Баранова там бардак в батальоне. Бабы какие-то, пьянство, немцы эти ещё… Я сам толком не понял, только понял, что… ну, в общем, толком ничего не понял.
— Не понял, так и помалкивай! — грозно вскинулся на него Тюльпанов.
— Я предупредить только… — пожал плечами Артюхов.

В этот момент из-за леса, откуда-то издалёка, через всё ещё доносящуюся пулемётную стрельбу, донёсся протяжный, жалобный паровозный гудок.

Услышав обращение «ворриерс», бойцы заулыбались: как и полагается, с покровительственно-снисходительным выражением — дескать, нам лестно, что вы учите наш язык, а что знаете ещё неважно — это не беда, мы вашего вообще не знаем (но, невысказанным продолжением, — нам ведь и не надо).

— Ликатч? — удивился Джимми и вопросительно взглянул на рыжего товарища.
— Никакого министра Ликатч мы не знаем, — пожал плечами тот и добавил: — Прохода нет. Извините, baryshna, — и уже по тому, каким заискивающим тоном он это сказал, было ясно, что прогонять от входа Вику прямо сейчас, как это они бы сделали с иным просителем, эти двое изголодавшихся по женскому вниманию солдат не станут, а попытаются завязать разговор.

Ждать долго не пришлось: Джимми тут же поинтересовался, откуда Вика знает английский, потом великодушно похвалил её знание языка, потом поинтересовался, не посещает ли она вечера в YMCA или YWCA — эти две организации недавно открыли отделения в Архангельске и проводили там танцы и концерты, потом представил своего рыжего товарища: познакомьтесь, baryshna, это Сэм, мы оба из Йоркшира (а не из Шотландии, оказывается!), Сэм из деревеньки в северном Йоркшире, а он, Джимми, из самого Йорка. Это как Нью-Йорк, — пояснял Джимми давно заготовленной остротой, — только более первоклассный (classy).

— Первоклассный, только посмотрите на этого баронета, — толкал его в бок локтем Сэм. — Не слушайте его, baryshna, он сын шорника и сам шорник, — а Вика тем временем давно уже приметила за спинами солдат движение.

Пока Сэм с Джимми увлечённо трепались, открылась створка парадной двери правительственного общежития, и на двор вышли двое. Первый — немолодой, лысоватый мужчина с седой бородкой, в когда-то приличном, но видавшем виды уже, лоснящемся костюме с нечистым, мятым воротничком, — прихрамывая, спустился по ступеням крыльца, за ним вышел другой — помоложе, с простым русским лицом и бриллиантиновым пятном поверх замазанной ссадины на скуле. Этот, с оскорблённо-гамлетовским видом держащий руки в карманах серого пальто-тренчкота, хмуро окинул взглядом двор, часовых у входа и Вику, но не проявил интереса. Оба мужчины сошли с крыльца и принялись закуривать — пожилой достал портсигар, угостил молодого, тот долго, с раздражённым видом чиркал спичками, закрываясь от ветра. Они завели негромкий, судя по всему, начавшийся ещё внутри дома разговор — Вика за трескотнёй йоркширцев не могла расслышать каждого слова, но в паузе разобрала:

— Вы-то остаётесь, а мне теперь как быть? — спрашивал молодой.
— Не извольте беспокоиться, — отвечал пожилой, и в интонации его Вика уловила знакомые нотки — так говорили многие её старшие товарищи по «Новому миру», интеллигентные евреи, долго прожившие в черте оседлости. Остаток фразы она разобрать не смогла — как раз в этот момент Джимми принялся рассказывать про то, откуда он родом.
— Да я не о том же! — раздражённо воскликнул молодой. — А приживальщиком я не буду, кое-какие крохи достоинства остались и у меня!
— Да подождите же вы, к чему эти сцены? — продолжал увещевать пожилой. — Вот Пётр Юльевич вернётся…
— И что сделает Пётр Юльевич? Что вы все сделали, пока… — и снова остаток фразу потонул в потоке трёпа йоркширцев:

— Шорник — это человек, который делает упряжь, — Джимми принялся пояснять Вике смысл английских слов. — Упряжь — это для коней. Для лошадок. Лошадка, — он изобразил ржание, — понимаете?

— Я сегодня же съезжаю и при первой возможности покидаю Архангельск! — выкрикнул молодой, импульсивно пройдя несколько шагов по двору с папиросой в руке. — И еду в Сибирь! В Сибирь! Здесь наше дело проиграно, и если вы ещё этого не поняли, вам это скоро объяснят!
— Ну Михаил Александрович, — совсем уж жалобно протянул пожилой.
— И объяснение вам это не понравится, так-то! — с триумфальной оскорблённостью завершил тираду молодой.

Только успели оттащить пулемёт за ёлку, снять со станка, только успели отойти вглубь леса, как первая пуля чиркнула по еловому стволу совсем рядом — сообразили, откуда стреляют, начали стрелять в ответ. Но Фрайденфельдс с пулемётчиками и калужанами были уже в безопасности.

Здесь, в еловой чаще, откуда ни деревни, ни речки даже уже видно не было, а только просвечивало со стороны опушки, их встретили питерцы, напряжённо заглядывавшие в лица возвращающихся — ну что там, мол?

— Причесали как полагается, — довольно сообщил всем Ерошка Агеев, не дожидаясь расспросов. — Рота их там целая. Причесали…

Сверились по компасу, двинулись вбок, на норд-вест. Из деревни всё ещё стреляли по лесу наугад, поэтому, чтобы безопасно занять новую позицию, пришлось отойти порядочно. Наконец, сочли, что уже достаточно. Оставив, как и в прошлый раз, Мухина с питерцами в лесу, Фрайденфельс с латышами и калужанами направились к опушке.

Выглянули: да, отошли порядочно — те ранее торчавшие прямо напротив дома и огороды, где попрятались интервенты, теперь остались в стороне, стрелять нужно было влево-вкось. Зато справа показался деревянный мост через речку, ранее скрытый лесом. Мост был пуст, никого не было видно и у передней линии домов за речкой — кроме двух солдат. Сейчас они оттаскивали раненого, оставшегося лежать на дороге после пулемётной очереди. Оттаскивали бестолково: пытались сначала поднять на ноги, не смогли, принялись, пригибаясь и оглядываясь, волочить его по грязи за руки. Из огородов, из-за углов бревенчатых изб тем временем вразнобой палили по лесу в ту сторону, откуда ранее стрелял пулемёт, — видимо, прикрывали.

Землинскис с Калиньшом с лязгом установили пулемёт на станок, лёжа вытолкнули его тупой нос вперёд. Можно было дать ещё очередь по этим двоим, всё ещё волокшим раненого, по огородам, где за кустами кто-то наверняка сидел. Калужане тоже подползали, с винтовками в руках, к крайним ёлкам, устраивались за стволами.

А Мухин тем временем опять остался с питерцами в лесу. Те не горели желанием вступать в бой, особенно ввиду того, что стрельба с другого берега речки отсюда была отчётливо слышна, но и беспокойства особого не проявляли, а просто, как обычно, расположились — кто присел на корточки, кто устроился на поваленном, заросшем бахромой сизой плесени, трухлявом стволе. Стоял вместе со всеми и Мухин. И вдруг из-за спины, совсем рядом, раздалось:
— Стой! Руки вверх! — это кричал Федя Зотов, заприметивший какое-то движение в лесу, вскинувший винтовку.

Мухин обернулся, вгляделся туда, куда целил Зотов, но глаз сходу ничего не выхватил в мешанине стволов, еловых лап, серой туманной хмари между ними. Товарищи тоже обернулись вслед, поднимая стволы, но из леса никто не спешил показываться.
— Немцы, братцы! — ошарашенно заявил Зотов, не переставая держать лес на прицеле. — Чтоб мне провалиться, немцы! Эй, хенде хох!

На секунду показалось, что Зотов просто от брожений по лесу спятил, но тут же из глубины леса глухо донеслось, вполне по-русски:
— Вы красные аль белые?
— Ты скажи! — тут же гаркнул в ответ Тюльпанов, прижимающий карабин к щеке.
— Ты первый скажи!
— Да наши это! — послышался второй голос с характерным оканьем. — Вона, матросы у их! Красные мы, братцы! Отряд Баранова!

Питерцы переглянулись — ни про какого Баранова никто не слышал, — но оружие опустили. А из-за ёлок один за другим появились пятеро — трое вроде калужан, в шинелях, мятых солдатских фуражках, с винтовками в руках, ещё один крестьянского вида — бородатый, в драном и измазанном грязью овчинном бекеше и барашковой шапке, а пятый — самый странный из всех. Его-то, видимо, Зотов и приметил: это был высоченный — головы на полторы выше Мухина — крепкий детина с заросшим светлым волосом щекастым лицом, с неряшливыми пшеничными усами, в серо-зелёной германской форме, перепоясанной русским солдатским ремнём, за которым с одной стороны висела деревянная кобура, а с другой — кинжал в кавказских изукрашенных ножнах. На голове у странного типа была сдвинутая на затылок каракулевая папаха с красной звёздочкой посередине — такие ещё не у всех были, не наделали достаточно. В руке этот бармалей держал маузер.


— Kto takie? Kto kommandier? — надменно оглядывая питерцев, спросил он — действительно, с отчётливым немецким выговором.

— А что, здесь правда есть всё? — недоверчиво спросил Никита у ближайшего гнома (гномы здесь были везде, это Никита уже знал). От неожиданности он даже забыл назвать гнома карланом, как решил было делать, чтобы довести всю эту породу до белого каления.
—В столовой есть все! Можно брать даже мороженое! — ответил гном, показывая на транспарант над потолком.

И здесь действительно было всё, понял Никита, ошеломлённо оглядываясь: в бесконечность уходили ряды стоек с цветастыми вывесками, как на фудкорте, длинные заставленные блюдами витрины, приглашающе кланялись перед Никитой гномы-официанты, колдовали за прилавками гномы-работники фастфуда в белых передниках, в поварских колпаках и даже — показалось Никите, — в халате поварихи столовой его средней школы. Никита присмотрелся: и верно — на блестящей металлической столешнице перед гномом-поварихой стояли миски с овощным салатом, тарелки с рисовыми ёжиками под неаппетитной подливкой, большая кастрюля из нержавейки с загадочной надписью краской «I 6 Л» на боку, а рядом — блюдо с толсто нарезанными кусками серого хлеба и рядок маленьких пакетиков дешёвого сока. Гном в халате с кокетливо завитыми на уродливой морщинистой голове кудряшками вскинул на Никиту раздражённый взгляд и гнусаво произнёс: «Утюгов! Чего толпимся! Проходим, порцию берём!» «Ну нафиг», — мысленно сказал себе Никита, поёжился и ускорил шаг, боясь лишний раз оглянуться.

Удивительно, но перемещение даже к самым дальним стойкам не требовало усилий — стоило сделать шаг, и всё изобилие заведений, цветастых вывесок, блюд на витринах, официантов, сдвигалось и головокружительно неслось мимо, как в ускоренной съёмке. Более того, не столько Никита шёл куда-то, сколько Столовая перемещалась вокруг него, и Никита видел, что, к какому бы заведению он ни направлялся, стол, за которым расположились одноклассники, находится более-менее рядом. «Каждому Кажеция представляется по-своему», — вспомнил Никита слова Кастора и подумал, что парень таки прав.

Он сделал ещё движение, Столовая опять крутанулась вихрем, и Никита обнаружил, что стоит у стального прилавка, в углублении которого установлена кастрюля с бурлящим, пряно пахнущим красным варевом, в котором плавают кусочки какой-то белой массы. Узкоглазый гном в зелёном китайском ватнике помешивал варево здоровыми, в локоть длиной, палочками для еды, соединёнными на концах на манер циркуля.



— Это что? — настороженно спросил Никита.
— Мапо дофу, — ответил гном. — Бери, мальсик, бесипилатно, — и, зачерпнув половником варева в щербатую мисочку, передал еду Никите вместе с чашечкой парного риса и палочками в бумажном пакетике.

Никита почуял подвох. Коммунисты, — понял он. Когда коммунист врёт? Когда у него губы шевелятся. В уме Никиты появился Бенджамин Франклин в лучах сияющего солнца и трубно возгласил с облака: «There is no such thing as free lunch». Никита погрозил карлану пальцем и уверенно сказал:
— Из летучих мышей сделали! — но всё же решился попробовать. Он был не очень последовательным юношей.

Лучше бы он этого не делал. Сычуаньское мапо дофу немедленно обожгло рот так, будто бы нёбо, язык, гортань Никиты сейчас поливал полыхающими струями огнемётный взвод Народно-Освободительной Армии Китая. Разинув рот и с ненавистью глядя на карлана, Никита бросился прочь.

Долго он искал что-то подходящее: глаза разбегались, попробовать хотелось и вот это, и это, и ещё вон то. У стойки с мороженым Никита не удержался: взял рожок зеленоватого, мятного с шоколадом лакомства. «Точно бесплатно?» — поинтересовался он у гнома-мороженщика. Мороженщик подтвердил: точно бесплатно. Мир Никиты рушился на его глазах. «Я в коммунизм, наверное, попал», — испуганно думал Никита, перемещаясь между бесчисленными стойками. — «Но неужели здесь есть действительно всё? Всё, что только можно себе вообразить в качестве еды?» — и, не успел он подумать об этом, как его глазам открылось поистине ужасающее зрелище.

Над огромным перламутрово перемигивающим углями железным мангалом на вертеле, зарумянившийся до хрустящей корочки, со сморщенным яблоком во рту, в дрожащем, волнами шедшем от мангала воздухе жарился… сам Никита. Увидев это, Никита остолбенел, мороженое выпало у него из рук. Меланхолично поворачивающий вертел гном-шашлычник, чернявый, бровастый, в нечистом переднике, обернулся к Никите и сказал:
— А чего ты хотель, мальчик? Тут всё есть. Вообще всё есть, жи есть.

Никита в ужасе бросился к другому прилавку и увидел, как за ним рабочего вида гном в каске варит кирпичи — крошит красный силикатный кирпич молотком, бросает осколки в заполненный прогорклым техническим маслом чан, с каменным стуком помешивает варево ребристым арматурным стержнем.
— Ну и чего смотришь? — хмуро спросил он Никиту. — Варёный кирпич. Нишевое блюдо.

Никита беспомощно оглянулся в поисках спасения, понимая, что забрёл куда-то не туда, в какой-то дальний угол этого вавилонского фудкорта, где было буквально всё: во всей огромной Столовой не было двух одинаковых блюд. Исходя из этой неоспоримой предпосылки, Никита сделал вывод, что Столовая всеобъемлюща и что на ее витринах можно обнаружить все возможные комбинации потребляемых и даже не потребляемых человеком продуктов (число их, хотя и огромно, не бесконечно) или все, что поддается готовке. Всё: паштет из мужских носков, куски голубого сала, суп из покрошенного и разваренного полного меню Столовой, мириады вариантов окрошки на квасе и кефире из фальшивых меню Столовой, жаркое из трилобита девонского периода, мапо дофу из летучих мышей, стейк из существа с неведомой планеты на другом конце галактики, точная копия сегодняшнего ужина мастера этой игры, миниатюрная копия Кажеции из сахара, запечённый мозг страдающего прионной болезнью дикаря, свадебный торт с фигурками Кастора и Герды наверху и Недусей-стриптизёршей внутри, цементный свадебный торт с фигурками Кастора и Герды наверху и противопехотной миной внутри, коктейль «Слеза комсомолки» (безалкогольный), полный текст этого модуля в шоколадных буквах, советский пломбир, по вкусу точно соответствующий не реальному, а запомнившемуся когда-то в далёком детстве, фруктовый лёд с замороженной кошкой Недуси, сорбе из противогаза Герды с ложечкой в виде пехотной лопатки, мороженое из кровавых слёз читающих этот пост, и, кульминацией этого божественного пира, — деликатес деликатесов: крем-брюле из слёз ОХК, понимающего, что этот пост у него теперь будет висеть в профиле! Это слёзы счастья, дорогие читатели: они прозрачны, чисты и сладки. Кушайте на здоровье.

В проносящемся мимо него калейдоскопе еды мечущийся взгляд Никиты внезапно выхватил знакомое: родной, милый жёлтый символ на высоком шесте, сияющий Никите путеводным маяком. Никита сломя голову кинулся к вожделенной красной вывеске, бухнулся локтями на прилавок у окна выдачи, вскинул голову и, тяжело дыша, выпалил свой символ веры, свой якорь, свою вечную триаду, на которой зиждилось его душевное спокойствие:
— Бигмак! Картошку! Колу!

— Я был в Петрограде, но там не присутствовал, — мрачно прокомментировал Дедусенко рассказ Виктории о Чернове. — Меня там в тот день не было.

Посыл речи генерал-губернатор, однако, уловил: сидел теперь как пришибленный, и было заметно — оставаться одному в компании Янека, Индриксона и Юрченкова ему очень не хочется. Уже уходя, Вика заглянула в чайную и увидела, что Дедусенко с печальным видом молча сидит на своём месте в чайной, а через пару столов от него так же молча уселся Янек, по-совиному уставившись на генерал-губернатора.

***

5:40

На улице было всё так же пусто, как ночью, но ржавое, хмурое утро уже висело над городом. После затхлой чайной оглушительно пахло сыростью и водой. На мусорной куче в углу двора гортанно кричали, угрожающе взмахивая крыльями друг на друга и открывая нежно-розовые клювы, две чайки. Дождь перестал: под порывами ветра на свинцовых лужах вздрагивали лоскуты тонкой ряби, мостки на тротуаре были покрыты мокрым рыжим ковром из палых листьев.

Улицы были ещё пусты: город был в том утреннем полуобморочном состоянии, когда рабочие на квартирах ещё досыпают последние минуты под угрожающее тиканье будильников, а дворники в своих полуподвальных каморках уже нацепляют фартуки. Прислуга в богатых домах растапливает печи, и сонно ругается, зло брякая утварью, кухарка на горничную. Дождавшись, когда последнего пьяного иностранца отволокут домой, устало ужинает (завтракает?) на кухне ночная смена кафе «Париж», и только латыш Марк, имя которого на родном языке звучит очень революционно, в пустом зале елозит шваброй по паркетному полу, собирает заляпанные скатерти в корзину: зато он в дополнение к еде получит пол-плитки американского шоколада. Типография завершает печать номера «Северного утра», рабочий относит перевязанные бечёвкой, остро пахнущие типографской краской, влажные пачки газет в рассыльную, а снаружи топчется, обхватив себя руками за плечи, первый разносчик — двенадцатилетний паренёк-беспризорник. Пекарь в сером переднике и колпаке достаёт из печи рядок горячих, упоительно пахнущих буханок, цокает языком, заметив сгоревшую, и откладывает её для себя. В трамвайном депо гражданин вешает серое пальто и кепку в шкафчик раздевалки, надевает форменную куртку с фуражкой и превращается тем самым из непримечательного гражданина в кондуктора. В обществе «Капля молока» лаборант заливает молоко в бутирометр, а привезший бидоны холмогорский крестьянин с овчинной шапкой в руках неотрывно глядит на непонятный прибор, подозревая тут подвох. Переводчик за обложенным словарями столом вскидывает красные глаза от исписанных листов на стенные часы и с удивлением обнаруживает, что пора ложиться спать. Извозчик на постоялом дворе шумно дует на блюдце с жидким чаем, а вернувшийся с ночной смены распрягает лошадку, предвкушая, как сейчас почистит её, даст ей овса и наконец брякнется в ещё тёплую от товарища койку. Стоит на часах у ворот правительственного общежития, рядом с полустёртой надписью «УБЛЮ», осоловелый от недосыпа британский часовой, в сонном отупении мечтающий о том, чтобы его наконец сняли с поста.



Широкие ворота во двор были закрыты, а у будочки рядом с резной калиткой стоял британский солдат с винтовкой и в брезентовой накидке — очень молодой и нескладный, рыжий, пучеглазый, с лошадиным вытянутым лицом, такой типичный томми, как с картинки в нью-йоркском Mid-Week Pictorial: в журналах любили публиковать фото именно таких, простоватых парней, как бы утверждающие — если уж такие, как этот, воюют и не жалуются, то и любой сможет.

— Oi! Stoy!… — протяжно и устало окликнул он приближающуюся Вику, а затем обернулся себе за спину, в будочку. — Get your arse up, Jimmy, someone’s coming.
— Shut your trap, dingbat, — донёсся сонный голос из будочки. Говорили оба с каким-то диковинным выговором, последняя фраза звучала скорее как «shoot your troop»: Вика, хоть и в Лондоне жила когда-то, но совсем в бессознательном возрасте, и в британских диалектах не разбиралась.
— No go, lass! Nyet entry! — преувеличенно артикулируя каждый слог, обернулся к ней рыжий, запретительно махая рукой. — Get up, you goldbrick, — снова сдавленно шикнул он себе за спину.

Из будочки вылез его товарищ, названный Джимми — тоже в накидке, без головного убора и винтовки, щекастый, рыхловатый, с коротким ёжиком на голове и почти славянским круглым лицом, которое встречается у англичан низших классов. По тому, как Джимми щурится, разлепляя глаза, и с трудом подавляет зевок, было ясно — ещё полминуты назад он там дрых.

— The bl… — невнятно буркнул он, промаргиваясь. — Oh, it’s a lassie! — с внезапным прозрением заметил он, таращась на Вику. — Hey, baryshna, — он так и сказал, «барышна».
— You can't go in there, — продолжал увещевать Вику рыжий. — Entry — nyet!

5:00
Пароход «Шенкурск», Вага
Близ деревни Шиловская

Сонное царство установилось на пароходе, споро бежавшем вверх по Ваге. Все провели бессонную ночь в ожидании боя, а когда выяснилось, что воевать в Усть-Паденьге не с кем и напряжение отхлынуло, на всех накатил сон, заразный не менее испанского гриппа. Прекратились споры в салоне первого класса: там вповалку на диванчиках и полу спал исполком. Дрыхли на мокрой от росы белой палубе и в каютах третьего класса красноармейцы. Даже капитан Матисон, отстояв ночную вахту, ушёл к себе в каюту, оставив управление на помощника, по-старинному здесь называвшегося водоливом, а не старпомом. Позёвывали и тёрли красные глаза красноармейцы у носового пулемёта, тупо вглядываясь в искрящуюся на солнце реку.

Такое же сонное оцепенение царило и в каюте Романова, где сидел сам военком, чекисты и Иван Боговой. Курили, пили крепкий чай, открыли окно на палубу — теперь по каюте гулял, шевелил листками на столе свежий, холодный, отдающий водой ветер, а спать всё равно хотелось мучительно: голова уже была как чумная, мысли проворачивались как каменные жернова, неодолимо приступала зевота и больше всего хотелось откинуться на кожаную обивку дивана и прикрыть глаза. Бессонов так и сделал — и вот, спал, откинувшись на спинку дивана, обморочно приоткрыв рот. Красноглазый Глебушка стоял у окна, выглядывая наружу, чтобы не дышать едким дымом от махорки, которую курил Заноза: папиросы у того вышли, он как-то добыл махры у бойцов и как ни в чём не бывало дымил свёрнутой из ракитинской листовки «собачкой», стряхивая пепел в консервную банку.

Сидевший рядом Иван Боговой нервно и сосредоточенно крутил в руках свой наган, как головоломку: пятнадцать минут назад он вместе с Чмаровыми проделал-таки указанную Романовым процедуру над братом: вывели того на палубу, окатили из ведра ледяной, тинистой важской водой, поднятой из-за борта. Предуисполкома самому было неприятно участвовать в этой экзекуции, но Чмаровы поблажек давать не собирались и все возражения Ивана Богового решительно отметали: им, кажется, очень по душе пришлось такое наказание, они бы и вторым ведром Ваську-пьяницу бы окатили, но раз приказано одним — значит одним. Приказано искупать, значит, искупаем — чтобы, так сказать, искупил. Иван наблюдал за экзекуцией хмуро, скрестив руки, видимо, сам ещё не решив, на кого больше сердиться — на братца-пьяницу, на посмеивающихся Чмаровых или на Романова. После того, как водные процедуры были окончены, Иван отвёл мокрого, жалкого братца в свободную каюту и оставил там, заперев дверь. Каюта была за стенкой от той, где сидел сейчас Романов, ни звука оттуда не доносилось: видимо, Василий уснул.

— Деревенька какая-то, — сказал Глебушка, указывая в окно, где в золотистом утреннем тумане проплывала мимо деревушка — бедная, как и все здесь, бревенчатая, но в нежном утреннем свете будто с картинки.
— Шиловская, — подошёл к окну Иван Боговой. Помолчали.

Раздались тяжёлые шаги по коридору, Глебушка с Боговым отошли от окна, предуисполкома сунул наган в карман пиджака. Скрипнув кожаной курткой, поднялся с дивана Заноза. Дверь открылась: на пороге стоял Степан Чмаров, рядом с ним Филимон, а между ними — Падалка: в расстёгнутой на вороте гимнастёрке, небритый, заспанный, он, кажется, слабо соображал, зачем его сюда привели. Винтовки у него при себе не было. За его спиной маячила угрюмая фигура Костея Калмыкова.

– Вот уж действительно матросская душа. – с усмешкой ответил взводный, но усмешка была с явным жестким оттенком. – Маневры, значит, суворовские, атаки в лесах, не знамо на кого, это мы завсегда. А когда вот врага перед тобой выстрелить из-за кустов – такая война нам не нравится. Все бы "ура-алга" кричать, или как там у вас, "полундра"? Много ты, видать, войны-то видел, куда уж нам, глупым. Умно, ничего не скажешь. Кто ж обвинит геройски погибшего за партию большевиков, да?
Фрайденфельдс демонстративно перевернулся на живот, уставив взор на деревню, но тут же заговорил сам с собой:
– Хотя всем соваться тоже глупо, да. Больше наступает – больше ляжет. Так-с... Strēlnieki, uz cīņu! Слышь, Мухин. Возьмешь людей, шестерых, что с головы, положишь в цепь за нами в три стороны для прикрытия. Остальных забирай, и идите вправо, вдоль берега, шагов на пятьсот, только вдоль берега смотрите, не потеряйте реку или озеро. Немного рассыпетесь и ждите нас. Может, ничего и не будет. Туман, да еще река – пока даже пристреляются, сто раз уйдем, не то что искать. Выполнять. Стрелки, ну что там? – повернул голову к своим латыш.

Пока Мухин и Фрайденфельдс говорили, колонна продолжала идти по берегу реки. Голова её уже заворачивала на деревенскую улицу, прочь от речки, а теперь был виден и хвост. Нет, это не взвод, — поняли все, — это рота марширует, тут их около сотни.

— Gatavs, komandieris, — откликнулся Кульда, уже вместе со всеми приготовляющий пулемёт к стрельбе.

Мухин злится на командирскую отповедь, но собирается ответить "Есть!" Командир есть командир. Но тут на его грубоватом лице поступает идея.

- Погодь. А если наоборот? Мы по ним дадим из винтовок, а если пойдут, ну, тогда, и во фланг пулеметом.

— Не полезут в реку за нами., — подал голос Землинкис от пулемёта. — Вдарим ленту, а потом в лес.

– Надо щас бить, пока стоят, — сказал Фрайденфельдс. — Залягут, отстреливаться начнут и все. Давай, уводи людей, некогда переигрывать, щас и эти уйдут. Главное, чтоб у них пулемета не оказалось. – протараторил Вацлав, переползая к устанавливаемому Максиму и не успевая перейти на латышский. – Кристапс, слышь, — обернулся командир к Землинскису, — на всю ширину, полленты. Залягут, начнут палить, мы меняем позицию вон туда. Успокоятся, встанут – и мы еще им полленты. Ну, если у них у самих пулеметов нет. Парни, сразу готовьтесь тащить пулемет.

Парни зашевелились, рассредоточиваясь вокруг пулемета полукругом. Сам командир оказался позади, встав на колени.
– Понял, – сказал Мухин. – В смысле есть.

Так, значит так.

– Агеевы! Уьянин! Цыганков! Кузнецов! – скомандовал матрос громким шепотом, припоминая фамилию шестого. – Денисов! Ляжьте так, полукругом. Двое туда, двое сюда, двое так. И чтоб прикрывали командира, как мать родную! Остальные – за мной в колонну. Пригнуться. И не курить!

"Мне что отлить, что потерпеть, командир. Я своё слово сказал."
– Удачи!

И пошел, сам чуть пригнувшись, посматривая из-под бескозырки на интервентов. Сколько ж вас, мать честная! Пол-ленты... какие там пол-ленты, командир. Ну, война так война. Дело привычное теперь уже.

— Айда, братва, — распорядился Ерошка Агеев, оглядывая своих, как бы подтверждая указание Мухина. — Вжарить отсюдова, что ж, можно. Вжарить отсюдова милое дело.

Распорядился он, однако, так, что тыл прикрывали только Цыганков с Кузнецовым: остальные четверо калужан изготовились к стрельбе по врагу.

Сочно клацнул в пулемёте шатун, толчком выдвинули тупой нос «Максима» из-под ёлки Кульда с Землинскисом. Лежали по сторонам, прижимая приклады к щекам, калужане. Мухин с питерцами уже скрылся в лесу. Всё было готово: интервенты с той стороны речки ничего не подозревали, — так нестройной цепочкой и брели по дороге над речным откосом: кто с винтовкой за спиной, кто в руках, кто — положив на плечи на манер несущего крест Иисуса.

Шагали они без усталости, с ребячеством даже — не так бредёт по дороге бывалая пехтура на исходе тридцативёрстного марша, не так даже в его начале: все понимают, что впереди, все идут как бы заранее устало. Новобранцы, вот кто так беспечно ходит — только что вывалившееся с эшелона мясо, которому всё ещё в новинку, и дальний перестук пулемётов, стрельба пачками — всё это и хоть и пугает, но скорей будоражит, вызывая беспокойное веселье, подобное тому, которое испытывают, скажем, арестованные демонстранты в каталажке, нервно и без конца перекидывающиеся шутками.

Вот так и эти шли: беспечно и — даже за туманом было заметно — весело: кто парой, о чём-то разговаривая, кто вертел головой по сторонам с видом туриста, один остановился, склонил голову, прикуривая. Прикурил, перебросил пачку товарищу, тот ловко поймал. Голова цепочки уже завернула между домами, удаляясь прочь от речки, виден был и хвост — какой-то тип там остановился, возясь с сапогом — нет, с ботинком, эти носили ботинки: снял, приплясывая на ноге, принялся вытряхивать попавший камешек, кто-то из удаляющихся обернулся, окликнул отставшего — и тут Землинскис вжарил.

Затрещали патроны в убегающей ленте, судорожно забилось тело пулемёта, первые пули выбили строчку под ногами солдат в середине цепочки: не пристрелялся, не попал сразу — но тут же деловито-сосредоточенный Землинскис повёл ствол выше: один, другой, третий опрокинулись на землю, вряд ли успев что-то даже сообразить. И тут же рядом захлопали винтовки, защёлкали затворы: калужане начали лупить пачками, без команды.

Цепочка интервентов развалилась мгновенно: кто попадал в грязь, кто брызнул в стороны, кто перевалился через низкий штакетник ближнего огорода в кусты, — а с кустов уже летела листва, когда Землинскис повёл очередь по ним. Кто-то, дёргая с плеча винтовку, бросился прямо на пулемёт, к речке, нелепо заскользил боком по глинистому откосу — да так и грохнулся в чёрную воду, подняв ворох брызг. Кто-то, застыв на месте, бешено вертел головой, силясь понять, откуда бьют, и тут же повалился на колени, выронив винтовку под ноги. Заорали на разные голоса — кто вопросительно, кто повелительно, кто мучительно и все дико. Скрывшиеся в кусты, за дома принялись беспорядочно стрелять: куда? Кто-то, пригибаясь, удирал за угол избы — пулемёт затюкал в чёрные брёвна, вышибая в них цепочку светлых щербин, но не успел довести ствол Землинскис — беглец скрылся.

Землинскис остановился, азартно зыркнув на командира — ну что, мол, продолжать? Ствол пулемёта исходил седым дымком. Калиньш даже взгляда не поднимал, продолжая придерживать остановившуюся ленту — лишь бы не было перекоса. Кульда, Пярн и Верпаковис даже дышать забыли, наблюдая за побоищем из-за спин товарищей. Калужане ещё палили: лежащий ближе всего к Фрайденфельдсу лохматый светловолосый Илюха, лёжа на боку и высунув от усердия язык, грязными пальцами доставал патроны из подсумка. На той стороне лежало с десяток тел — кто без движения, лицом в раскисшую чёрную грязь, кто прижимая руки к телу и тонко, жалобно вопя. В чёрной воде речки замер, раскинув руки, упавший, торча боком из-под воды как коряга в белых бурунцах. Голова его была под водой, только бок с задравшейся полой кителя торчал и рука тянулась по течению.

Одиноко лежал ботинок: обладатель его прятался сейчас в кустах смородины, босой на одну ногу, с размотавшимися на ней обмотками-леггинсами. Рядом с ботинком он оставил винтовку, а чуть ближе к кустам ещё и пилотку. Он не понимал, что только что произошло. Он хотел закричать, но боялся себя выдать и, вжимаясь щекой в сырую землю, глубоко зарывшись в неё пальцами, только повторял про себя «матка боска, матка боска». Он был двадцатилетний поляк из Детройта, призванный только в июне. Ему обещали, что он будет тут ротным переводчиком, а не вот это всё.

— Вот вам хлеб, вот вам соль, — приговаривал Илюха, набивая в винтовку патрон за патроном. — Вот хлеб, соль, а эт на сладкое, — затолкнул он последний.

Вот так же и по ним, по калужанам, латышам, питерцам и рязанцам, позавчера вдарили — никто даже не понял, откуда, только засверкало, затрещало из-за леса, полетели оттуда гранаты, все и ломанулись назад. Вот теперь вам за это. Жрите, жрите, гады.

5:30

— А вот это точно уж опушка, — всё ещё сиплым шёпотом, боясь повысить голос, обратился к Фрайденфельдсу Шестипал. Про опушку он говорил уже третий раз — в лесу, тем более в туманном полусвете, постоянно что-то мерещилось в пересечениях ветвей — то движение, то просвет, то, наоборот, валун или почему-то печка, а вот Шестипалу постоянно мерещилась опушка — но в этот раз он угадал. Действительно, выходили на лесную опушку и, судя по всему, как раз к Озеркам. Фрайденфельдс, Мухин и Тюльпанов прошли к самому краю леса, выглянули, присев, из-за ёлок.

Узкая полоска скошенного луга, за ним небольшая речка, а за ней, на невысоком глинистом откосе, в рассветной дымке, смутными очертаниями — хмурое северное село: рядок тёмных бревенчатых домов, серые сараи. Грязное всё, чуть не первобытное: серые косые изгороди, бурьян на задворках, тряпки на верёвках во дворах, доски поперёк исполинских луж, — а ведь и тут живут люди, и кто-то даже, наверное, любит свою родину, в которой полгода грязь, дожди и хмарь, как сейчас, ещё треть года морозы, тараканы за печкой и солнце на пару часов в день, и только лето как короткая самоволка из ада с неизбежным затем наказанием. Где-то там, за домами, должно быть то самое озеро, по которому село и называется, но сейчас никакого озера, конечно, не видно. Никто не стреляет. Людей тоже не видно, все попрятались.


От Обозерской всё ещё стреляли, стрекотали пулемёты, палили винтовки, но без прежнего пыла: раньше молотили с задором, не жалея патронов, то ли от испуга, то ли пытаясь взять врага нахрапом стрекотали, как не в себя; сейчас пыл поостыл — простучит пулемёт один раз, другой, захлопают винтовки, потом всё стихает. То ли захлебнулась атака, то ли оборонявшиеся отступили — непонятно.

Мухин оглянулся на бойцов за спиной. Бойцы имели жалкий вид. Хуже всего, конечно, выглядели питерцы — каждый из них являл собой наглядную картину того, как выглядит городской человек, проскитавшийся по лесу двое суток: измученные, грязные, пропахшие костром, в своей неприспособленной для ночёвок под открытым небом городской одежде, они более всего напоминали уже не какой-никакой отряд Красной Армии, а свору оборванцев. На Живчика с Лёшкой и вовсе было жалко смотреть — раненый матрос, хоть и крепился всю дорогу, стараясь идти со всеми в темпе (благо, быстро по лесу всё равно не получалось), был бледен и странно для себя молчалив — обычно-то, Мухин знал, Живчик был балагуром и задирой, а тут, с самого выхода из лагеря сегодня утром, едва ли слово проронил, а всё больше скрежетал зубами. Сейчас он по-турецки сидел на серой, усыпанной шишками и жухлыми иглами земле, и баюкал руку в перевязи — уже лохматой, грязной, с чёрными мокрыми разводами. Юнга Петров выглядел не лучше — всю дорогу сомнамбулически, натыкаясь на что попало, плёлся за всеми, сейчас без сил опустился на колени, свесив голову и мало интересуясь происходящим. Седой, с красными от недосыпа глазами, шёл вместе с юнгой и Живчиком, подгонял первого, помогал перебираться через поваленные стволы второму, преувеличенно оживлённо разговаривал с ними. Сейчас он, усевшись на земле, скрутил цигарку, сунул было в рот, но тут же вынул. «Мутит уже», — сказал он Живчику и сунул курево тому в губы. Рахимка заглядывал вслед выдвинувшимся на разведку командирам, будто не понимал, что тут он вообще делает и куда они все пришли. Гаврила Бугров, в своём охотничьем кепи выглядевший как спившийся Шерлок Холмс, долго сморкался в изгвазданный уже до неприличия платок — не без интеллигентных привычек был пролетарий, и платок всё ещё носил с собой. Федя Зотов и Нефёд Артюхов молча покуривали. Максим Шестипал беспокойно озирался.

Не дрогнут ли в бою, не побегут ли сдаваться? Все уже уставшие, как черти, продрогшие, — могут не сдюжить. По-настоящему идейные среди отряда только вот Седой, Живчик и Шестипал — первые два матросы, а Шестипал в Красной Гвардии ещё с весны 1917-го. Шифровки ему какие-то в ВРК носить по адресам доверяли: носил. Остальные могут дать слабину: юнга в Красную Гвардию пошёл только потому, что все пошли и вообще это весело, Тюльпанов с Бугровым и Артюховым, конечно, за рабочий контроль, трудовой народ и социальную революцию, но вот готовы ли будут отдавать за неё жизнь, неизвестно. У Тюльпанова так-то сын маленький и дочка на выданье в Питере, он говорил. Зотов мутный какой-то типчик, даже не рабочий сам, а неизвестно кто — вроде в кинематографе кассиром был. Деньги вот украсть вчера пытался, эти мушкетёрские сапоги на нём явно не свои. Про Рахимку и говорить нечего: он позавчера прямо предлагал сдаваться. Этот может просто от страха дать драпу.

Калужане выглядели пободрей — эти были к походным условиям привычны, да и в шинелях на голой земле спать было удобней, чем в куртках да бушлатах. Калужане тоже были все извазюканные, заросшие, но странным образом это им даже шло, выглядело на них естественно, как естественней дикарю ходить в звериных шкурах, чем в кителе. «Уж такое это наше дело, — как бы говорили они всем видом. — Мы ребяты деревенские и в окопах сидывавшие, нам оно не в новинку». Сейчас калужане, как и на привале, расположились отдельно, в кружок — кто-то достал из кармана припасённый с вечера кусок сыра, другие о чём-то переговаривались между собой. Эти тоже могут побежать, с них станется. Ну дала Советская власть им землицу, а толку-то в той землице, если сам в неё уляжешься? Но калужане люди бывалые и просто так, от страха, не побегут: могли бы сто раз в тумане отделиться и смыться, пока по лесу брели, но не стали — неизвестно же, чья возьмёт. Может, наши там уже всех интервентов перебили, тогда чего сдаваться? А если интервентская брать будет, ну тогда пошто зазря гибнуть? Нет, эти до последнего патрона отстреливаться не станут, если круто дела пойдут.

А вот кто точно станет, так это латыши. Они, конечно, тоже все грязные, невыспавшиеся, замёрзшие (Кульда вон наволочку вместо шарфа на шею намотал), но посмотришь на них, и сразу видно — армия. Эти знают — если что-то их народ и поставило так высоко сейчас в России, так только дисциплина. Это русскому сейчас в России можно своим умом жить, а латыши тут, среди чужих, сильны только пока держатся вместе и слушаются приказов, как в старые времена. Потому и Пярн сейчас латыш, хоть по-латышски, знал Фрайденфельдс, умел сказать пару фраз. Они понимают: пропадёт дисциплина, и все пропадут — русский может как-то среди своих затеряться, а латыша вычислят и не пощадят. Потому-то и посматривают сейчас латыши на питерцев, на фронтовых вшей этих калужских свысока — русские свиньи, совсем оскотинились. А мы не свиньи, мы армия, а перестанем ей быть — и сгинем. Нет, за латышей можно быть спокойными.

А Фрайденфельдс, пока Мухин оглядывался, приметил на том берегу какое-то движение. Мутное жёлтое солнце уже выглядывало из-за леса, но пока ещё не успело рассеять туман, и в мыльной дымке еле проглядывалось, как по раскисшей в грязи дороге со стороны Обозерской идут военные — один, другой, третий цепочкой, друг за другом, и, кажется, их тут может быть не меньше взвода. Винтовки за плечами, одеты легковато — без шинелей, на головах пилотки. Подробней разбирать не получается, всё скрывает туман.

Дедусенко встретил Вику в полутёмной пыльной чайной, освещённой серым полусветом, пробивающимся через щели в зашторенных окнах. Он сидел за голым деревянным столом рядом с погасшей спиртовкой с жестяным чайником, покрытым по днищу окалиной. Рядом со спиртовкой стояло голубенькое блюдце с одиноким окурком на детском рисуночке поверх фаянса — дореволюционный миловидный котёнок с бантиком.

В чайной было с пяток столов с лавками и табуретами, и то, что сейчас Дедусенко в одиночестве сидел за одним, у стеночки, придавало ему какую-то дополнительную оскорблённость в виде — будто бы в наказание отправили генерал-губернатора стоять в тёмный чулан. У них в нью-йоркской квартирке был такой чулан, заставленный всякой рухлядью, которую отец то ли по еврейской, то ли по русской привычке сохранял, хоть и не знал зачем, и Вику туда он тоже, бывало, ставил в наказание — не на сухой горох в угол, а в тёмный захламлённый чулан. Вот с таким видом она там, должно быть, и стаивала в детские годы, вот так же оскорблённо и поднимала на отца взгляд, когда тот наконец разрешал выйти.

— Вот как, — подозрительно буркнул он, исподлобья глядя на Викторию. — Значит, вожаки решили все вопросы без нас? Действительно, кому интересно мнение какого-то там члена правительства? Я, грешным делом, — и снова пошёл генерал-губернатор разгоняться, угрожая впасть в истерику, — полагал, что будет какое-то межпартийное совещание, но вы, но ваша партия, в очередной раз!… — Дедусенко раздражённо махнул рукой. — И что теперь? — вскинулся он на Вику, рывком поднимаясь из-за стола. — Что теперь, я вас спрашиваю?

Вика даже слегка вздрогнула, когда изображающий оскорбленного в лучших чувствах гражданина Дедусенко встал из-за стола. Ох и дурак же... На мгновение возник соблазн намекнуть ему, что в данный момент жизнь "члена правительства" не стоит и ломаного гроша, но девушке удалось подавить этот импульс: политически нецелесообразно, напомнила она себе.

- Что делать теперь, спрашиваете? - она не стала углубляться в оправдания и объяснения текущего положения, сразу перейдя к вопросам практическим. - Лично я планирую заняться вопросами, которые из рабочих кварталов не разрешить. Для начала нам необходимо разведать положение в стане путчистов, их планы на ближайшее время, а также подумать, какие палки можно вставить в колеса чаплинской телеги.

— Какие палки? Какие палки, вы спрашиваете? — сейчас Дедусенко, даром что природный русак, в речи которого даже хохляцкий выговор не сильно ощущался, выглядел как какой-то местечковый скандалист, которого обсчитали на Привозе. — Я вам скажу, какие палки я, лично я, могу им вставить в колёса. Я готов рискнуть. Мне всё равно, что там думает ваше начальство, мне уже ясно, что они не считают меня за фигуру. Но они ошибаются. Виктория! Едемте в Искагорку, к Капустэну! Сейчас, пока заговорщики ещё не установили контроль над городом! Вы не договоритесь с ним одна, ваше начальство не договорится тем более, а я договорюсь! Искагорка будет наша уже к обеду!

- Stop! - выставив руки ладонями вперед, совершенно по-американски выпалила Вика. - Я уже сказала - плохая новость состоит в том, что вас считают фигурой. Считают милые ребята с золотыми погонами, которые сейчас переворачивают город в поисках последнего недобитого члена правительства. Может быть, они еще не захлопнули наглухо все возможности сообщения с Искагоркой - но вашу физиономию им видеть точно не обязательно. Да, наладить связь с Капустэном - хорошая идея. Мы можем переправить ему ваше послание - ясное дело, не представляясь большевиками. Опять же - телефон там должен быть хотя бы на станции, верно? Но если я с вами где-нибудь по пути в Искагорку наткнусь на чаплинских волков - это же будет смерти подобно для всего дела! Так что давайте не горячиться, пожалуйста. Мне тут и без вас оставили целое подразделение импульсивных мужчин, которых надо всеми силами удерживать от необдуманных поступков...

— Вы что же думаете, я сам не знаю, что меня ищут? — вспылил Дедусенко. — Когда вы ещё в куклы играли, я, между прочим, в подполье работал, у меня опыт всего этого есть! Вы что думаете, я боюсь попасться? — да уж, конечно, видела Вика, он боится, только хорохорится. — Есть безрассудство, а есть оправданный риск! Да даже вот… да даже вот взять вашего Ленина — что он, прошлой осенью побоялся вернуться в Петроград? Виктория, пожалуйста, доверьтесь моему опыту, я дольше вас в этом деле — сейчас самое время проскочить мимо них! Уже через несколько часов может быть поздно! А телефонному звонку вашему Капустэн не поверит, будьте покойны. Он подумает, что это провокация, только и всего.

Во времена, когда я играла в куклы, у эсеров считалось хорошим тоном отправлять на тот свет генерал-губернаторов гремучим студнем и прочими доступными средствами, подумала Вика. С тех пор утекло слишком много воды и много крови, чтобы я ценила ваше мнение по поводу конспирации, Яков Тимофеевич. Вслух же она сказала иное:

- Ленин прежде всего не постеснялся скрыться из Петрограда летом, - девушка устало вздохнула. - Потому что в случае ареста его бы попросту не довезли до тюрьмы живым, что явно не принесло бы делу пользы. Для вас же при столкновении с офицерами быстрая смерть как раз будет лучшим исходом. Слишком многое стоит на кону, а риск ничуть не меньше, чем идти в тюрьму и вытаскивать оттуда Фрица, прикрываясь вашим именем. Нет, я не могу вам этого позволить. Что же касается варианта с письмом - так давайте вместе придумаем, как сделать, чтобы для Капустэна ваше послание прозвучало убедительно. Пусть хоть сам отправляет своих людей в город на разведку, если не поверит. Для провокации подобное сообщение все равно выглядит слишком сложно.

— С вами ни о чём не договоришься… — вздохнул генерал-губернатор, устало опускаясь обратно на лавку, опустив взгляд, со стуком покрутил на столе блюдечко с котёнком. — Но, впрочем, была не была, я напишу Капустэну записку. Вряд ли, впрочем, он поплывёт со своими сюда через Двину. Но хуже не будет. Вы, я надеюсь, сумеете доставить её конспиративно? — похоже, что Дедусенко уже принял на себя роль мастера-конспиратора, чуть ли не экзаменовать собирающегося Вику по приёмам подпольной работы.

- Да уж как-нибудь постараемся, - Виктория, наконец, позволила себе язвительный тон. Подойдя к двери в мастерскую, она приоткрыла ее и сказала:

- Янек, будь добр, принеси из канцелярии письменный прибор.
— А? — откликнулся Янек, спускавшийся по лестнице: они с Индриксоном как раз закончили перетаскивать с первого этажа на чердак винтовки. — Сейчас, — Янек снова пошёл наверх.
— И молока! — добавил вслед ему Дедусенко. — Молока, — пояснил он Вике. — Конспиративные сообщения нужно писать молоком. На бумаге не видно, а потом нагреваете на лампе…

Дедусенко, похоже, считал Вику совершенным младенцем в отношении конспирации и решил поучить её азам этого ремесла. Может быть, Вика действительно не знала каких-то хитроумных приёмов подпольной работы, но уж про молоко-то знала — не далее как в июне в Кремле Надежда Константиновна со смехом рассказывала ей, как в прошлом году она, собираясь к Ильичу в Финляндию, сожгла на лампе половину плана явки, нарисованного молоком, и потом блуждала по незнакомому городу несколько часов, отыскивая нужный дом.

Дедусенко тем временем успел бы с многозначительным выражением рассказать Вике ещё и о том, зачем на явках устанавливают условный стук, но тут вернулся Янек с довольно остро наточенным карандашом и несколькими листами дешёвой желтоватой почтовой бумаги.

— Молоко нет, — без выражения сказал он, кладя принадлежности для письма перед генерал-губернатором.
— В чайной нет молока? — насмешливо фыркнул Дедусенко, оглядываясь по сторонам.

Янек промолчал, уставившись в Дедусенко пустым взглядом. Вика неплохо уже была знакома с Янеком и знала, что так этот флегматичный латыш глядит, когда внутренне закипает от ненависти; а вот Дедусенко, раздражённо вскинувший на стоящего перед ним столпом Янека то ли посчитал отсутствие ответа признаком тупости, то ли с чего-то решил начать строить Янека, как какого-нибудь своего подчинённого:
— Что это за чайная, в которой даже молока нет? Ладно чайная, но что вы за подпольщики, если даже…

Но взорвался не Янек, а Индриксон, который, как оказалось, вошёл в чайную вслед за ним.

— Слышь, дядя! — угрожающе надвинулся он на Дедусенко с таким видом, что генерал-губернатор испуганно отпрянул. — Ты-то молоко сам когда покупал последний раз? Почём оно сейчас, знаешь?!

Судя по враз онемевшему лицу Дедусенко, цены молока тот не знал и сам вряд ли толкался на базаре в молочном ряду. А Вика толкалась, цену знала и понимала, отчего Индриксон так взбеленился: кружку горячего молока с утра теперь в Архангельске не каждый мог себе позволить. С продовольствием в городе вообще была беда — уж кому, как не главе отдела продовольствия, было об этом знать, — но на мясо, рыбу, хлеб, рис хотя бы выдавались карточки; молоко же продавалось приезжими из деревень по свободной цене, росшей изо дня в день: ещё пару недель назад по рублю за штофную бутылку, сейчас уже по два с полтиной. В «Париже», конечно, два с полтиной стоила какая-нибудь чашка кофе (подавали и с молоком, по желанию), но вот для не имеющих средств завтракать в бывшем губернаторском особняке молоко давно уже стало редким лакомством. Родителям малолетних детей выдавали его в земском обществе «Капля молока» по маленькой бутылочке дважды в неделю, и туда-то стояли хвосты.

— Губернатор паршивый, — презрительно бросил Индриксон, остывая, и швырнул на стол перед Дедусенко свой электрический фонарик. — На, пиши. Жрать нечего, а он насмехается.

И, взяв Янека за плечо, Индриксон вместе с ним удалился обратно в мастерскую. Дедусенко, ничего не говоря и стараясь не глядеть им вслед, принялся писать на листке, подсвечивая фонариком. Но, не успел он вывести и первую строчку, как из мастерской послышался голос Юрченкова, вернувшегося с разведки.

— Прошёл мимо по Садовой да по Троицкому, — начал он рассказывать, отряхивая о колено мокрый картуз. — Стоят англичане, посты, пикеты или как это называется? Караулы, во. Вокруг общежития стоят. Сонные все уже, носами клюют. Внутри тихо всё, ничего не заметил. Ну, с улицы не шибко заметишь, но ералаша никакого нет. Даже русских офицеров ни одного не видел, всё англичане одни.

— У меня готово, — донёсся тем временем из чайной опасливый голос Дедусенко. Сам к Индриксону он выходить не спешил. Пришлось Вике пройти в чайную и принять из рук губернатора полоску бумаги с парой карандашных строчек мелким почерком.

Для ППК.
Въ городѣ переворот, офицеры взяли власть. Правительство въ ихъ руках. Поднимай всѣх своих, пошли кого нибудь, куда тебѣ укажет податель сего. Нѣскольких надежных человѣкъ.

Тот, съ кѣм ты говорил 15/VIII с. г. (или 16) о морозостойких сѣменах из Канады. О долларах тоже помню. СВЕРХСРОЧНО!!!

На слова Вики о Дедусенко Теснанов кивнул с таким видом, что, мол, потом к этому вопросу вернёмся. А на словах о Фрице вопросительно обернулся к Сержу.
— Да там ерунда же! — непонимающе обернулся Серж. — Как взяли, так и выпустят.
— Что произошло, давай рассказывай, — строго потребовал Теснанов.
— Ну, — замялся Серж с видом нашкодившего гимназиста, — мы хотели наглядную агитацию провести, написали на стене ихнего общежития «Ублюдки».
— Так это вы были? — ахнул Теснанов.
— Ну, — понуро подтвердил Серж. — Я смылся, Фрица замели, вот и вся история.
— Чёрт знает что, — озадаченно сказал Теснанов.

- Боюсь, насчет "выпустят" - суждение преждевременное, - покачала головой Вика. - Если переворот у них выгорел как надо - это значит, все, бардак переходного периода закончился, и теперь за нас всех примутся всерьез.

— Да, — хмыкнул Теснанов, — положеньице. Ладно, Фрица мы сейчас всё равно не вытащим, сейчас главная наша задача — поднимать людей на стачку. А для этого… — Теснанов обвёл собравшихся взглядом, — для этого нам, товарищи, нужно понимать, что произошло. Действовать будем так. Ты, Вика, раз ты так радеешь за этого Дедусенку, остаёшься здесь с ним. У вас две задачи. Первая — разузнать, что произошло. Мы не можем поднимать народ на стачку без повода, мы должны понимать, что случилось. Вторая задача — охранять Дедусенку. Если он сбежит и растрезвонит всем о нашей организации, нам крышка. Я сейчас отправляюсь в Соломбалу, в порт: Дедусенко меня видеть не должен. Связь — по телефону, но осторожно: барышни на станции всё слушают. Кого тебе оставить в помощь?

- Я могу сделать кое-какие выводы прямо сейчас, Карл Иоганнович, если дадите мне пару минут, они достаточно тривиальны, но сверить наше понимание ситуации необходимо. Переворот организован военными во главе с Чаплиным, скорее всего, с санкции британцев - во всяком случае, у "главнокомандующего" твердая репутация бессовестного британского наймита даже среди остальных холуев Антанты. И, видимо, основная причина происходящего - вопрос о мобилизации. "Социалисты" из ВУСО месяц вертятся вошью на гребешке, стараясь с одной стороны потрафить интервентам, с другой - не растерять остатков доверия в среде крестьянства. А господ "союзников" более всего сейчас интересует, как набрать побольше пушечного мяса для крестового похода на Москву и Питер. Эсеры с энесами, разумеется, шкурой чуют, что они нужны антантовцам, исключительно пока способны обманывать крестьян и пока имеют в деревне хоть какое-то влияние, а, начав принудительную мобилизацию, они это влияние потеряют - и станут ненужным балластом. Словом, не позавидуешь нашим калифам на месяц...

И вот в этом для нас заключается самая хорошая новость: если терпение англичан лопнуло, и они сделали ставку на военную диктатуру - значит, основной ее целью как раз и будет принудительное забривание мужичков в солдаты, ибо дураков добровольно воевать с Советской Россией за август так и не прибавилось. Крестьяне, которые в свое время не хотели сражаться и за нашу Республику, теперь являются их проблемой. Ну а насчет рабочих и говорить нечего: весь август буржуазная пресса только и делает, что плачется по поводу их "классового эгоизма". Это, мне кажется, и должно стать нашим первым лозунгом, понятным каждому пролетарию, которому грозит смерть на войне за чужие интересы: долой мобилизацию, долой войну, требуем перемирия с Советской Россией.

Теснанов терпеливо всё выслушал, прикрыв глаза и кивая головой на слова Вики.
— Товарищ Владимирова, — наконец, сказал он. — Товарищ Владимирова. Мне не нужны «если». Мне не нужны предположения. Мне нужны факты. Чтобы выводить людей на стачку, мне нужны факты. Как мне выводить людей на стачку, если ни вы, ни я толком не понимаем, что произошло? Поэтому сейчас наша главная задача — выяснить, что там у них произошло. До той поры наш главный лозунг для рабочих будет… скажем так: «Долой тиранство офицеров, даёшь социалистическое правительство». Под таким лозунгом рабочие пойдут.

Виктория глубоко вздохнула. Как ни парадоксально, позиции Теснанова и генерал-губернатора, которого Карл Иоганнович едва не определил в мешок, на данном этапе полностью сошлись. Ох уж эти провинциальные практики с их презрением к дедуктивному мышлению! И что еще он хочет, чтобы Вика выжала из Дедусенки? Какую информацию - все, что можно, он уже выложил по сути, дальнейшее будут чистыми домыслами? Чтобы добыть какие-то конкретные данные, придется идти на разведку, очевидно...

- Хорошо, товарищ Теснанов, я добуду вам факты. Насчет связи и любопытных барышень на телефонной станции - нельзя ли решить эту проблему, ведя переговоры по-латышски? Если там не служат ваши соотечественницы - можно будет говорить практически свободно.

Кивнув на Индриксона, она в задумчивости сцепила пальцы.

— Это хорошая идея, — одобрительно кивнул Теснанов. — Удивительно, что мы раньше не додумались. Andrejs, vai tev tā būs problēma? — обернулся он к Индриксону.
— Nav problēmu, — не очень уверенно ответил Индриксон. По-латышски, знала Вика, он говорил не очень бойко.
— Vai tu esi pārliecināts? — спросил Теснанов.
— Es domāju… — задумываясь над каждым словом, начал Индриксон, — ka būs labāk… если Янек это сделает.
— Хорошо, Янек так Янек, — кивнул Теснанов. — Только скажи ему, скажи ему чтобы lai izvairās no tādiem vārdiem kā "revolūcija" vai "streiks" vai "boļševiki". Понял?
— Saprotu, — бойко ответил Индриксон, видимо, со смущением за своё незнание родного языка. — Protams, protams.

- И еще один вопрос, — сказала Виктория. — Бечин же тоже сюда идет? С ним мне что делать? Я рассчитывала, что вы с ним переговорите и сумеете прийти к общему знаменателю. А теперь? Пускать ли мне его к губернатору? Губернатор как раз Бечина и искал, когда на нас вышел. Не придет ли Михаилу Ивановичу в голову глупая идея забрать Дедусенку с собой? Это было бы очень некстати.

— Да, Бечин может тут натворить дел… — задумался Теснанов, когда речь зашла об этом вопросе. — С другой стороны, он наверняка уже знает, что Дедусенко у нас…
— Не знает, — подал голос Серж.
— Не знает? — обернулся к нему Теснанов.
— Нет, нет, точно. Я ему не говорил. Я сказал только про переворот и про вас, Карл Иоганнович, что вы собираетесь. Про Дедусенко я ему ни слова.

- Хм, ну, тогда, полагаю - лучше его будет сразу же отослать в порт, предварительно обрисовав ситуацию, - ответила Виктория. - Рассказать про ночную суету, про выстрелы, показать дежурящих у общежития англичан - этого будет достаточно, чтобы замотивировать его на работу. О перевороте, на случай вопросов, узнала я, подслушав в кафе разговоры офицерья перед их выступлением. Мы же пока попробуем разобраться в ситуации - у меня уже есть пара идей для разведки...

— Вот и ладненько, — согласился Теснанов. — Повторяю, Вика: Дедусенко остаётся под твою ответственность. Если он сбежит и разболтает всем о нашей организации, вина за это будет лежать на тебе. Кого тебе оставить в помощь? Янека, а ещё кого?

- Я понимаю, - кивнула Виктория. - Так что вместе с Янеком нужны будут и Андрей, и Серж. - Мне придется побегать по городу, возможно даже - заглянуть в кафе. А там, по ситуации - кого-то еще надо иметь под рукой в качестве курьера. А возле Дедусенко надо иметь минимум пару крепких ребят, чтобы у него и мысли не было забаловать. Сейчас я с ним ненадолго останусь одна, чтобы провести "доверительный разговор" и дополнительно обработать, Серж, ты тогда дежурь снаружи и встречай Бечина - скажешь, что Карл Иоганнович уже в порту, а здесь у нас не более чем наблюдательный пункт за происходящим в общежитии - он, конечно, рассердится, что заставили сюда топать, но ты уж прояви красноречие, хорошо?

— Хм, хорошо, — подумав, согласился Теснанов. — Тогда я иду в порт один, а вы, — обвёл он взглядом Сержа, Индриксона и Юрченкова, — оставайтесь здесь. Вика за главную, слушайтесь её во всём. Если кто ещё из наших появится, — обратился он к Вике, — можешь тоже их тут оставить, если они тебе понадобятся.

Все закивали.

— Я пошёл, — сказал Теснанов, надевая шляпу и подбирая оставленный у стенки мокрый зонт. — Комендантский час уже кончился, за меня не беспокойтесь.

Теснанов вышел вместе с Сержем, оставшимся у крыльца караулить Бечина, а к Вике с ухмылочкой обратился Индриксон.
— Доверяет тебе Теснанов. Ну, командирша, командуй, значит. Что с винтовками делать будем? — он указал на восемь «Арисак», всё так же стоявших у стенки. — Я думаю, надо их обратно на чердак снести. Мало ли кто сюда заглянет.
— А я могу пока мимо общежития пройти, — подал голос Юрченков. — Посмотрю тихонько, что вокруг творится, может, замечу чего.

— Идём всем скопом на ту сторону, там глядим в оба, — так понял и передал своим приказ Фрайденфельдса Тюльпанов.

От пулемётной позиции на опушке Фрайденфельдс видел, как потянулась через мост орава петроградцев — настороженно ступая по шпалам, скрываясь между бледных стальных ферм, приближаясь к тёмной стене леса на том берегу. В хвосте питерцев волочились Живчик и Лёшка Петров: нагруженный не только гармошкой Мухина, но и двумя винтовками — своей и Живчика, — он еле переставлял ноги, один раз запнулся о шпалу и упал.

4:30

Перешли, безмолвно скрылись в лесу, свистнули, чтобы шли остальные. Потянулись через мост и калужане с латышами, тоже спокойно пересекли. Никого на той стороне не было, никакой засады. Однопутная железная дорога здесь, на правом берегу, прорезала холм, и в том месте, где командира ожидали бойцы, путь проходил между невысоких, в полтора человеческих роста, земляных скатов. Стрельба не переставала: всё так же долбили и пулемёты, и винтовки, но теперь, на этой стороне реки, стало ясней, откуда бьют: определённо били и оттуда, куда шла железная дорога — со стации Обозерской, но также и из-за леса, правее. Кажется, в той стороне и были те самые Озерки.

Ни в какие цепи, конечно, отряд и не подумал растягиваться — рассыпаться цепью по этому лесу сейчас значило почти наверняка тут же потеряться. Тьма ещё стояла полная, беспросветная: ни огонька, ни луны, ни звёздочки, над едва сереющими во мгле скатами угрюмо нависал тесный, пугающе стучащий и шуршащий еловый лес, и бойцы кучей сгрудились в ущелье между скатов, опасаясь отходить друг от друга. В этой сырой, отдающей гниловатой сыростью тьме невозможно было даже разобрать, кто где, и только совсем близко подойдя, можно было понять — вот Шестипал напряжённо выставил винтовку в сторону леса, вглядываясь во мрак, вот надрывно кашляет и отхаркивается кто-то из калужан, вот жалобно пискнула гармошка, когда юнга изможденно опустился на корточки, вот смутно белеет пятно на чьей-то шее — это Кульда с наволочкой, приспособленной под шейный платок. «Чево теперь?» «Куда теперь-то?» — переговаривались между собой кто-то из калужан.

— Это что ещё там мигает? — спросил вдруг кто-то, неразличимый в темноте.
— Чево мигает?
— Вон, вон тама, гляди! — указал в сторону некто бородатый, в папахе.

И правда — над елями спереди и справа по направлению железной дороги по облакам разливалось какое-то бледное и неживое мерцание, едва заметное над острыми верхушками елей.

— Рассветает, может? — кажется, это спрашивал несостоявшийся мародёр Зотов.
— Ракета это, дурья твоя башка, — грубо откликнулся кто-то из Агеевых.
— Какая ракета?
— Сигнальная, какая ещё бывает-то, — вмешался в разговор Седой. — Сигналят кому-то.
— Мож, просто для свету пульнули, — возразил Агеев.

Затухающее было мерцание вспыхнуло ярче. Действительно, было похоже, что в той стороне одну за другой запускали белые сигнальные ракеты — самих их за деревьями видно не было, но свет отражался от низких облаков.

Латыши на своём посту, видимо, проснулись позже, чем основной лагерь: когда Фрайденфельдс с Тюльпановым и ещё пятерыми питерцами шумно, с треском пробрались к ним через гробово-чёрный, лезущий из темноты еловыми лапами лес, Пярн только ещё раздувал костёр. Низко сгорбившись, эстонец изо всех сил дул на перемигивающие перламутровые угольки, вырывая из них слабые трепещущие лоскуты пламени, подкладывал отсыревшую и всё никак не занимающуюся скрученную бумажку. Остальные латыши, вместе с коротавшим с ними ночь Бугровым, кто следил за попытками Пярна, а кто напряжённо прислушивался к дробно долетающей издалека глухой пальбе.

— Viss kluss, komandieris, — помогая командиру подняться, сипло ответил на его вопрос Кульда, заспанный, в шинели с поднятым воротом, с какой-то замызганной серой наволочкой вокруг шеи, вместо шарфа. — Tā ir otrā pusē, — показал он себе за спину, на мост за курносо торчащим между ёлками максимом.

Действительно, стреляли с другой стороны реки, издалека: частые выстрелы сливались в неразборчивую глухую трескотню. Длинными, неэкономными очередями стучал пулемёт, прерываясь будто на вдох: максим, не максим? Сложно сказать, слишком уж далеко — с вёрсту-другую, не иначе, — но на льюис было непохоже. Льюисы Фрайденфельдс на фронте видел, из них так длинно не палили — диск у них на 47 патронов всего. Похоже на максим, и лупят в белый свет, как в копеечку. А может, гочкис? Может, и гочкис — чёрт его разберёт, эти гочкисы Фрайденфельдс и в глаза-то не видел. Хотя нет, у тех тоже ленты короткие. Кольт? А может, и кольт: тоже не скажешь так издалека. Немецкий пулемёт он бы и контуженный отличил, этих-то чёртовых рулад наслушался, а кольтов наслушаться не пришлось. Похоже на максим, но точно не сказать. И там не один такой пулемёт, не меньше двух: не успела одна длинная зингеровская трель замолкнуть, тут же вступила вторая, перекрывая её. Кажется, бой там разгорался, палили вовсю, не думали замолкать. Нет, там не пара отделений. Рота? Батальон? Пока непонятно. Артиллерии нет.

Фрайденфельдс подошёл к своему пулемёту, выглянул за ёлки: сплошной молочной пеленой затянутая река, серые, едва различимые в ещё глухой предрассветной мгле фермы моста, немая и жуткая лесная чернота за мостом. На мосту — никого, за ним вроде тоже тихо.

Молча кивнув на просьбу Вики, Янек ушёл на второй этаж, где была канцелярия профсоюза, а Индриксон с Дедусенко остались в мастерской. Делать было нечего, оставалось только ждать.

— Ну что, господин генерал-губернатор? — спросил Индриксон у опустившегося на ящик Дедусенко. Спросил с таким выражением, мол, «как до жизни-то такой вы докатились, а»?
— Да перестаньте вы, — тоскливо посмотрел на него Дедусенко. — И без вас тошно. Товарищей моих только что расстреляли.
— Может, не расстреляли? — уже серьёзней спросил Индриксон. Дедусенко только молча пожал плечами.
— У вас чай есть? — спросил Дедусенко.
— Найдём, — вздохнул Индриксон.
— Только печку затапливать не надо, — быстро сказал Дедусенко. — Заметят.
— Там спиртовка, не боись, — не оборачиваясь, бросил Индриксон, уже скрывшись в тёмном проёме в чайную.
— Замёрз я как-то… — в пустоту пожаловался генерал-губернатор.

А Вика, усевшаяся на другой ящик, уже чувствовала, как вслед за облегчением от миновавшей опасности подступает тяжёлая дрёма, неизбежная как смена общественно-экономических формаций. Ещё вчера Вика вымоталась так, как только в революционной России, оказалось, можно выматываться: говорят, что Нью-Йорк стремительный город, но куда ему до местной беготни, особенно когда живёшь двойной жизнью. Сперва ночная смена в кафе с гусарящим офицерьём, — чугунные от усталости ноги, комариный звон в ушах от пьяных криков, — освободилась только после обеда, потом ещё пришлось стоять в хвостах за селёдкой и хлебом на ужин, бегать по другим мелким хозяйственным делам, легли с Аней спать только к десяти, а в половине четвёртого уже пожаловали Серж с этим Дедусенкой.

Вика уже дремала, прислонившись спиной к стене деревянных ящиков, когда в мастерскую вернулись Индриксон с Дедусенко со стаканом жидкого чая цвета рыбьего жира — принесли ей.
— Виктория… — с неожиданной заботливостью обратился к ней Дедусенко, — вы бы, может, вон туда легли? — показал он на разложенную Янеком постель у холодной печки.
— Туда не надо, — сказал из-за его спины Индриксон, почти незаметный в холодном сумраке мастерской. — Там обхаркано всё.
— Обхаркано? — не понял Дедусенко.
— Чахотка у него, — пояснил Индриксон.
— У кого?
— У Янека. Он там спал. Чахотка у него.
— А, — протянул Дедусенко и поставил стакан рядом с Викой.

Тянулось ожидание, закрывались глаза, проваливалась сидящая на ящиках Вика в крутящий мутный сон, сквозь который временами сквозила чья-то речь, слышались чьи-то осторожные шаги по скрипящему полу, шипящее чирканье спичкой, тонкий запах табака, а когда открывала глаза, видела, например, сгорбленного Дедусенко с папиросой, грустно заглядывающего в щёлочку штор, или вот слышался стук шагов по лестнице, а потом в проёме двери появлялась долговязая фигура Янека. «Кто-то идёт, — говорил Янек. — Шенщина», — но, судя по спокойному голосу подпольщика и по торопливому звуку шагов, очевидно проходящих мимо, беспокоиться было не о чем, и Вика снова закрывала глаза. «У него чахотка, а мы тут дышим этим», — бурчал в стороне голос Дедусенко, мелко звенел ложечкой о стакан Индриксон, дробно колотились капли об отлив окна, временами сверху доносился кашель Янека. Снова наплывал сон, — выспаться было важно, с утра будет не до сна, утром нужно будет поднимать пролетариат на стачку. Стачка, стачка, первая в жизни стачка: митинги, прокламации, профсоюзы — нужно было спать, но и не думать об этом всём не получалось, и налезало во сне одно на другое: лесопромышленники, транспортники, строители, железнодорожники.

Что вообще Вика знала о местных профсоюзах? Не так уж мало знала, успела войти в курс дел (как сейчас говорили) за месяц в Архангельске, можно было делать выводы.

Ситуация с профсоюзами


Глухо забрехал во дворе знакомый пёс, вскочил с места Дедусенко, у косяка сеней занял место с фонариком и наганом Индриксон, застучали по лестнице сапоги Янека. «Вроде свои! Один!» — громким шёпотом сообщил Янек, и действительно — на сдавленный оклик «Стой!» Индриксона откликнулся знакомый картавый голос: «Гриша это. Не стреляй, Андрюша».

Это был Григорий Юрченков, человек, Вике хорошо знакомый. Собственно, благодаря Юрченкову-то она и вышла на подполье в августе: по случайности ехала с ним на одном пароходе в Архангельск, он-то Вику и свёл с Теснановым и остальными. Юрченков был человек, что называется, непримечательный: тридцатилетний мужчина, среднего роста, худощавый, безусый, со стрижкой ёжиком, весь какой-то сероватый на лицо, он одинаково походил и на рабочего, и на крестьянина-отходника, и на полуинтеллигентного служащего. В революции Юрченков был давно — ещё подростком видел Кровавое воскресенье в Питере, распространял литературу во время службы на флоте, потом дезертировал и с тех пор (с 1909 года!) жил без паспорта, на нелегальном положении — батрачил, мотался между Архангельском и Питером, выполнял партийные поручения и, что интересно, ни разу за это время не попался. Видно, что к подпольной жизни он привык, как, бывает, привыкает каторжник к своей каторге и, освобождаясь, грабит ближайшую лавку лишь чтобы вернуться на привычные нары. Сейчас Юрченков жил в Кузнечихе, пригороде Архангельска, — разумеется, без документов. Он работал маляром в артели профсоюза строителей и был ближайшим помощником Прокушева, руководителя профсоюза строителей.

— Нюрка зашла, — коротко пояснил Юрченков, оглядывая собравшихся. — Она дальше пошла наших собирать. Начальнику сообщили уже, он идёт.
— Начальнику? — переспросил Индриксон.
— Начальнику, начальнику, — с нажимом ответил Юрченков. — Он просил не трепаться перед этим вашим… — указал он на сидящего у окна Дедусенко. — А ты что, правда Дедусенко?
— Собственной персоной, — скорбно сказал генерал-губернатор, подозрительно оглядывая вошедшего.
— Собственной перцовой, — повторил за ним Юрченков и оглянулся по сторонам. — Чаи тут гоняете. А пожрать есть чего?
— Найдём, — зевнув, поднялся с ящика Индриксон. — Хлеб должен быть.

Индриксон с Юрченковым удалились в чайную, и снова потянулось ожидание.

4:55
За окном стоял уже призрачный предрассветный час: небо пепельно просерело, с веток надрывно орали вороны. Дедусенко спал за верстаком, уронив голову на сложенные руки, Индриксон с Юрченковым о чём-то тихо беседовали в стороне. Снова залаял пёс, снова встал ко входу в сени Индриксон — и на этот раз в сенях показался Серж.

— Гриша, Андрей, привет, — возбуждённо поздоровался с товарищами подпольщик, оглядывая мастерскую. — Так, губернатор здесь, отлично. Вставайте, губернатор! — Серж затряс Дедусенко за плечо.
— Что такое? — поднял голову Дедусенко.
— Губернатор, подъём! — повторил Серж.
— Меня Яков Тимофеевич зовут, — недовольно сказал Дедусенко.
— Это неважно. В общем, сейчас вам нужно… так, Андрей, чайная свободна?

В этот момент по лестнице со второго этажа спустился Янек.
— Серж! — поприветствовал он товарища.
— А, Янек, привет. Чайная свободна, спрашиваю?
— Свободна, а что?
— Так, губернатор, вам туда. Вставайте, пойдёмте.
— Зачем? — не понял Дедусенко.
— Так надо. Ей-богу, губернатор, не вынуждайте, как родного вас прошу. Раз надо, значит, надо.
— Как родного… — фыркнул Дедусенко, поднимаясь. — Секретничать будете, ясно.
— Пойдёмте, пойдёмте… Янек, последишь за ним?

Дедусенко вместе с Янеком удалились в чайную, Серж выглянул в сени и лишь затем на пороге мастерской появился Карл Иоганнович Теснанов — полный, в галошах, с мокрым зонтиком, в бежевом плаще и шляпе он больше походил не на большевика-подпольщика, а на доктора, тем более что и вошёл, оглядывая собравшихся, с таким видом, будто сейчас спросит, где больной.

— Он в чайной, — быстро ответил на невысказанный вопрос Серж. — Вас не видел.

Теснанов кивнул.
— Так, так, — одышливо присвистывая, сказал Теснанов. — Вика, Андрей, Гриша.
— Янек с ним, — быстро добавил Серж.
— И Янек. Так, так, — повторил Теснанов. — Бечина ещё нет, значит? Первый вопрос, товарищи, важный вопрос: он знает, что мы большевики? Так, значит, знает. Тогда второй вопрос: никто не упоминал перед ним моё имя?
— Я точно нет, — уверенно сказал Серж. Индриксон отрицательно помотал головой, Юрченков промолчал.
— Хорошо, хорошо, — кивнул Теснанов. — Прокушева упоминали? Нет? Хорошо. О вас он что знает? По именам вы друг друга называли? Плохо. А по фамилиям? Ну хоть это хорошо. Не забывайте, наша организация на подпольном положении, провал для нас значит расстрел. Имейте в виду, товарищи, — Теснанов понизил голос, будто опасаясь, что Дедусенко сможет его услышать. — если Дедусенко узнает, что главы наших профсоюзов большевики, выйти от нас он сможет только одним способом — вперёд ногами, в мешке.

Все примолкли. Было видно, Теснанов не шутил. А ведь фамилия Теснанова упоминалась в присутствии Дедусенко — вдруг вспомнила Вика. Когда они ночью вылезали из их комнаты через окно, Серж спросил, куда им идти сперва, и Аня ответила — «к Теснанову».

3:30 7.09.1918
Два часа до рассвета,
Пасмурно, +8 °C

Мухин дремал, сидя спиной к еловому стволу, неудобно подвернув на плечо голову: шея, поясница, спина в том месте, куда упирался сучок, тупо и монотонно ныли сквозь кружащую дрёму, но поворачиваться, прикрываться, устраиваться удобнее, разлеплять глаза не было сил.

В сумбурный сон Мухин провалился, когда сидеть рядом с Петровым стало уже невозможно, когда глаза закрывались уже против воли. «Иди, иди, я тут посижу», — сказал тогда Мухину Седой: благо, юнге к этому времени уже полегчало. Сперва, когда Мухин вдувал ему в рот воздух, а Седой с Живчиком рядом трепали юнгу за плечи, били по щекам, пытались докричаться, толку не было, но вдруг юноша открыл глаза, ещё бессмысленно глядя куда-то мимо склонившихся над ним, жутковато, по-рыбьи округлил губы, снова заклекотал, и ещё через какое-то время в первый раз смог едва слышно выдавить что-то вроде «бе бобу». «На меня смотри! Глаза не закрывай!» — орал на юнгу Седой. «Петька! Слышишь?» — вторил ему Живчик. И так это продолжалось уже четвёртый час: Живчик тоже уже свалился рядом с Петькой, сморило и Мухина, и только Седой, держа голову юнги на коленях, продолжал его тормошить.

— Кто такая Муся? Петька, не спи! — сквозь дрёму доносился усталый голос Седого. — Муся кто такая?
— Как… какая Муся? — еле ворочал языком юнга.
— Ты мне скажи, какая Муся! — настаивал Седой. — У тебя на портсигаре написано, не у меня.
— Не зна…
— Чего глаза закрыл! Не спи! Кто такая Муся? Мамзелька твоя? Почему не рассказывал? Портсигар! Гляди!
— Не… не мой портсигар… на Невском взял, у Гости…
— Краденый, небось, — скрёб в голове голос Седого, мешаясь с разными сонными образами, вращающимися бессмысленной мельницей во сне. — За сколько взял? Эй, не спи! Дышать полегче стало?
— Вдохнуть тяжело… — мелко стучал зубами юнга. — Чугунка какая-то на груди… и крутит живот…
— Не спи, не спи, — монотонно повторял Седой, сам уже клюя носом.
— Чево спать, подъём трубить пора. Половина четвёртого, — вмешался третий голос. Это сидевший у единственного ещё потрескивающего костерка Илюха подошёл к ним, показывая Седому маленькие дамские часики на цепочке. — Латыш сказал, в пол-четвёртого всех будить.
— Ну буди. Я тогда чуть-чуть… — измождённо откликнулся Седой, опустился на землю рядом и провалился в сон, едва успев прикрыть глаза.

4:15

В глухой, ещё непроглядной мгле собачьего часа бойцы оцепенело, как на костылях бродили по размётанному лагерю, натыкались во тьме на сваленные вещмешки, котелки, кружки, банки, винтовки. Выглядели все так, будто ночь проспали не на земле, а в ледяной могиле. Дули на чёрные с красной сердцевиной угли, подбрасывали в разгорающийся огонь сырой валежник, тянули руки к пламени, стуча зубами, доставали запасённые на утро банки со щами, вскрывали, ставили консервы в костёр.

Низкие, мутные ночные тучи быстро бежали над головой, предвещая пасмурный день, бледнела затянутая молочным туманом река за черным лесом. Закоченевшие, заросшие, невыспавшиеся бойцы грудились вокруг костров, прихватывали рукавами прокисших, набухших водой шинелей горячие консервные банки и со стороны, должно быть, выглядели сворой грязных, оборванных, небритых и вонючих босяков-зимогоров. Самым жалким из всех, конечно, был юнга Петров: страдалец сидел в сторонке, выглядя, как с тяжёлого похмелья, — трясся от сильного озноба, зябко кутался в бушлат, мутно глядел на подходящих к нему с вопросами, едва понимая, что от него спрашивают, то и дело сглатывал от подступающих приступов тошноты. Ему поднесли кипятка в исходящей дымом кружке: юнга жадно приложился, сделал глоток, другой, тут же скривился и, скрючившись набок, изверг воду с остатками вчерашнего ужина рядом с собой. Седой обморочно спал тут же, скрючившись на земле и не обращая внимания на происходящее.

И тут из-за леса донеслись выстрелы. Стреляли где-то далеко, за рекой, едва слышно, — зато часто и много: вразнобой потрескивали винтовки, потом тихо, но отчётливо затюкал длинной очередью пулемёт, и снова — винтовочная трескотня. Где-то там, далеко отсюда шёл бой, — это было уже очевидно всем бойцам, напряжённо прислушивающимся к стрельбе.

— Откуда бьют? — завертел головой Шестипал.
— От станции? — предположил Тюльпанов.
— Из-за реки, должно от станции, — подтвердил Ерошка Агеев.
— Должно, так, — подумав, согласился его брат.
— Наши! — воодушевлённо воскликнул Федя Зотов.

ТЕЛЕОБРАЩЕНИЕ КАУДИЛЬО ЕВРАЗИЙСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ ЭДУАРДА ЛИМОНОВА
сделанное в ночь переворота перед самоубийством вождя

Лимонов сидит в кладовке студии «Омск-ТВ» среди вёдер и швабр, обращаясь в камеру. Из-за двери доносятся крики, стрельба и взрывы — прилепинцы уже ворвались в здание и штурмуют последний оплот лимоновцев.

Лимонов: Братья и сёстры! Бойцы армии и флота, впрочем, какого к дьяволу, флота, у нас нет флота! Впрочем, и армии у нас теперь тоже нет. У нас вообще не осталось ничего, кроме пары десятков бойцов моей личной гвардии, защищающих меня от взбунтовавашихся Эскадронов Смерти. Всё кончено. Танец Русской Свободы завершён.

Но пускай усталый и потный танцор разоблачается в гримёрке, пускай на сцену опущен занавес, а аплодисменты отгремели — но остались воспоминания о том, что у нас было: воспоминания о пылающей Казани в седых облаках пыли от взорванных мечетей и церквей, о прокалённой солнцем калмыкской степи, по которой с рёвом неслись наши пулемётные тачанки, о кровавом отступлении к Уралу, столь же катастрофичном, сколь и картинном, о сражении в заснеженной тайге приполярного Урала, и вспоминая всё это, я могу сказать лишь одно — у нас получился славный перфоманс!

Теперь прошу лишь об одном: о снисхождении к членам моей личной гвардии, бойцам дивизии имени Малькольма Экс. Дайте им исполнить мою последнюю волю. Она такова: когда я умру, я хочу, чтобы мой труп несли в гробу шестеро моих чернокожих гвардейцев. И чтобы весь путь к кладбищу, неся мой гроб, они танцевали. Танцевали, танцевали, танцевали!

Лимонов стреляет себе в висок.

Расположились лагерем в тесном, тёмном и сыром ельнике поодаль от насыпи и моста, набрали сухого валежника, развели костры. Закатное солнце выглянуло на короткое время из-за кромки туч, заливая лес, реку мягким бронзовым светом, и ухнуло за почерневшие в сумерках ели. Стало холодать, но костры уже трещали, выхватывая из темноты нависающие еловые лапы в скачущих тенях, нахохлившиеся, с поднятыми воротами шинелей фигуры бойцов: кто скрёб ложкой по внутренности консервной банки, кто согревался пустым кипятком — вода была болотная, с противным ржавым привкусом, но до проточной воды с середины речки было не добраться.

— Заместо чаю нам приправа, — невесело пошутил Федя Зотов, дуя на исходящую дымком жестяную кружку, прихватив её рукавом шинели.
— Ходим, ходим по лесу, — сказал Нефёд Артюхов, пусто глядя в пляшущий огонь, — а англичан так и не видели.
— Тебе невтерпёж? — поинтересовался Седой, выкинув за спину пустую банку из-под щей с кашею.
— Да нет, — откликнулся Нефёд. — Так как-то… Может, их и нет, интервентов, никаких. А только так: лес, лес, лес…
— Эк тебя, брат, на какие мысли потянуло… — вздохнул сидевший по другую сторону костра Тюльпанов. Нефёд ничего не сказал. Помолчали.
— А я ногу натёр. И в болоте чуть не утонул, — жизнерадостно заявил Рахимка, будто с гордостью за такие подвиги. Нефёд грустно прыснул.
— Ногу он натёр, — послышался голос Живчика. Для него соорудили что-то вроде постели из срезанных еловых лап: на ней он и сидел, опершись спиной о еловый ствол, зябко завернувшись в бушлат. — Меня вот как, ух… — Живчик поморщился. Выглядел матрос хреново: долгий путь через лес ему дался с трудом, не один раз он задерживал отряд, требуя себе передыха: сперва ещё терпел, потом, не сдерживаясь уже, стонал сквозь зубы на каждом шагу и выглядел так, будто идёт с пудовой гирей на руках. Первое время, когда объявили привал, он просто безучастно сидел под ёлкой, отходя от боли, и даже есть отказывался — потом, правда, навернул консервов со всеми.
— А меня тоже чуть не убило, — сказал Максим Шестипал, помахивая перед собой веточкой с угольком: в воздухе оставался тонкий красный след. — Я как слышал — вжик мимо уха! Вот так — вжик! Чуть бы правей, всё, не было б Максимки.
— Нет, ну гады, конечно, эти ходяшки, — сказал Федя Зотов. — Мало что всех поу…
— А, не! — перебил его Шестипал. — Чуть бы левей!
— Что? — обернулся к нему Зотов.
— Чуть бы левей, говорю! У меня мимо правого уха вжикнуло.
— Да ну тебя… — отвернулся Зотов, протягивая ладони к костру.
— А, хотя нет. Ему, получается, нужно было правей брать, — продолжал размышлять Шестипал.
— Поля эта, — сказал Седой. — Как она там сейчас? Одна…
— Какая, братишки, штука, — ни к кому не обращаясь, сказал Нефёд. — Я, когда бежал туда, вообще не боялся. А сейчас тоже думаю… — он поёжился.
— Я тоже не боялся, — ворчливо заявил Живчик. — Чохом туда, как дурной, ломанул. Как увидел сарай этот, у меня как глаза замстило…

Снова повисло молчание.

— А сыр хотите? — Рахимка полез в свой мешок и достал оттуда целую вощёную голову сыра. — У меня есть!

Все оживились, принялись резать. Заметив оживление, от костра калужан поднялась фигура в шинели. Отводя ветки, подошёл Влас Цыганков, с интересом заглянул за спины питерцев.
— Запасливая татарва! — сказал Цыганков. — Ну-ка поделись!
— Ты меня татарвой не называй, — важно заявил Рахимка. — Мы, татары, вами три века владели.
— Иди, иди отсюда, — махнул на калужанина куском сыра Шестипал. — Для своих тут.
— Да дай ему, не жмоться, — мягко вмешался Тюльпанов. — Вместе под пули ходили.
Федя Зотов сидел, уставившись в огонь, избегая глядеть на Цыганкова, с которым подрался на хуторе. Цыганков взял сыр, по-бабьи держа у груди, откромсал ножиком большой, чуть ли не в треть головы, кусок, и, уже собираясь уходить, бросил Рахимке:
— Ну, храни тебя твой татарский бог.

— Хорошо ты это упёр, Рахимка, — уважительно сказал Тюльпанов. Рахимка улыбался, видимо, радостный, что оказался полезным. — Правильно он сказал, запасливый ты. Я этот сыр там видел, а взять даже не подумал.
— Мы, татары, все запасливые, — гордо заявил Рахимка, пряча остатки сыра в мешок. — Вот вы не знаете, а ваш Пушкин татарин был.
— Пошёл молоть, — недовольно сказал Зотов, задумчиво обгрызая свой кусок. — Знал я армяшку одного, у того чуть ли не этот, как бишь, Юлий Цезарь был армянин.
— Этого не знаю, — сказал Рахимка, — а Пушкин был татарин, верно говорю, почему не веришь?
— С ним поговоришь, — продолжал Зотов, потягиваясь, — тот армянин, этот армянин, все великие люди армяне. О, вспомнил: Суворов у него был армянин.
— Суворов не знаю, — упрямо повторил Рахимка.
— А сам он был старьёвщиком, — почему-то печально закончил Зотов.
— Рахимка, Рахимка, — оживился Седой. — Ну-ка достань свой сыр, ещё кусман отхвати. Юнге нашему оставить надо.
— Да, а где юнга? — оглянулся Тюльпанов.
— Там где-то был, — махнул себе за спину Шестипал, насадивший свой кусок на ветку и державший его над огнём. — Сейчас придёт.

Оплывающий над огнём кусок сыра соскользнул с ветки и упал в середину костра, подняв ворох искр.
— Шля-па, — прокомментировал Седой.
— Шляпа, — скорбно согласился Шестипал.
— Давайте спать, братцы, — подытожил Тюльпанов, с кряхтеньем устраиваясь под ёлочкой.

00:15 07.09.1918

Первый раз этот звук Мухин услышал ещё несколько минут назад, обходя спящий лагерь: вповалку спали у своих костров питерцы, калужане; время от времени, хрустя сапогами по веткам, в сонной тишине подходили оставленные на часах Илюха и Шестипал, подбрасывали валежника в затухающее пламя, останавливались, тупо глядя в огонь, потом со вздохом отходили прочь к тем местам, где начиналась уже густая, полная темнота — такая густая и полная, какая только может быть в беззвёздную пасмурную ночь, в густом осеннем лесу. В этой темноте что-то всё ухало, скрипело, двигалось, — внезапно, например, хлопая крыльями, взлетала где-то ночная птица, и против воли давила первобытная, животная жуть, страх темноты, в которой всё что-то мерещилось глазам, слышались непонятные, пугающие звуки.

Поэтому-то, когда Мухин первый раз услышал этот звук, ещё дальний, тонкий и чистый, он подумал, что это ему тоже мерещится, да и не мог ещё понять, что именно это был за звук; а вот теперь он повторился, уже громче, отчётливей, и Мухин понял — это паровозный гудок. Прислушавшись же, он понял, что разбирает уже и приглушённый, сливающийся в ровный гул стук колёс поезда.

Мухин сейчас был с дальней от железной дороги стороны лагеря и двинулся к костру васильеостровцев, рядом с которым спал и Фрайденфельдс, уже отстоявший свою смену в карауле. Принялся перелезать через спавших вповалку товарищей: перешагнул через Шестипала, неловко переступил через Живчика и — зацепился сапогом за что-то и грохнулся прямо на лежащего рядом с ним юнгу Петрова, выставленными руками ему прямо на грудь, а коленями в бок. Живчик болезненно и сонно застонал, поворачиваясь, а вот Лёшка Петров, против ожидания, не пошевелился, и даже в неровном, тусклом свете костра Мухин увидел, что прыщеватое, с пробивающимися чёрными усиками лицо подростка неестественно бледно и покрыто холодной испариной. Сам он лежал, не зябко завернувшись в свой бушлат, как прочие, а будто потерявший сознание — свесив голову набок, полуоткрыв рот. Он дышал, но редко и почти неслышно.

20:00

Присыпать тормозной башмак снегом было плохой идеей, да и сам Анчар, выглянув в промежуток между вагонами, понял это: пускай снег и покрывал ровной очень белой кисеёй шпалы и дорожки между путями, но так высоко, чтобы полностью скрыть рельсы, ещё не нападал, — стальные полосы тускло тянулись поверх снежного покрова; чтобы скрыть тормозной башмак под снегом, потребовалось бы насыпать целый сугробчик, высокий, неестественный и приметный. Но идея поставить на пути тормозные башмаки всем понравилась, хотя, конечно, солдаты на дрезине могли бы заметить и их, особенно если у них там была включена фара (у Вестика спросили про неё, но он не мог сказать, тем более что видел дрезину днём).

— Хорошо, — сказал дядя Сажин, который как-то сам собой принялся всем распоряжаться. — Мы с Васей сейчас посмотрим башмаки вон с того конца, — показал он на дальний от вокзала хвост состава, — а вы посмотрите там, у депо этого их.
— Э, не, — решительно отказался Гренадер, — я туда не пойду, там солдаты.
— Что, прямо там в депо сидят? — спросил Чибисов.
— Я точно не знаю, где они сидят, но где-то там рядом в нас стреляли. Могут быть и в депо запросто, — ответил за Гренадера Никанор.
— Скорее всего, там и сидят, — подал голос Даня. — Тоже, небось, все залубели, где-то греться им надо. Не, я с Гренадером согласен, я туда тоже не пойду.
— Ладно, ладно, — отозвался дядя Сажин, — поглядим с этого конца только. Небось, пару башмаков да найдём.

Действительно, искать тормозные башмаки долго не пришлось — пара их оказалась под колёсами крайней теплушки как раз того состава, третьим вагоном в котором шла цистерна, так что снимать их всё равно бы пришлось. Дядя Сажин с Васей повозились немного и скоро притащили два тяжёлых чугунных полоза с ручками.

— Ну ладно, орлы, — сказал дядя Сажин, оглядывая отряд. — Сейчас будем вагоны расцеплять и вот те две крайние теплушки оттаскивать вон на тот путь, — показал он на соседнюю колею, состав на которой был короче и где до стрелки оставалось ещё место, чтобы поставить туда два вагона. — Значит, мы все как есть крепкие мужики берёмся за эти две энтевешки и отвозим их вон туда за стрелку, затем там останавливаем. Потом вот барышня нам стрелку переводит, и мы толкаем энтевешки обратно, и они входят аккурат вот на этот путь. Так, — железнодорожник по-хозяйски оглядел отряд. — Пойдём, барышня, я научу, как стрелку переводить.

Дядя Сажин, Гера и ещё несколько заинтересовавшихся вышли из ущелья между стенами товарных составов (снова хлёстко ударил ветер, забил в лицо снег) и подошли к стрелке — столбу с фанерным щитом в форме то ли лиры, то ли греческой амфоры. Сколько раз и Анчар, и Гера, да и кто угодно видели такие щиты из окна поезда, подъезжая к какой-нибудь станции, а вот никогда не задумывался, зачем они нужны, какой смысл в этом щите, в столбе, на котором он укреплён, в поворотной перекладине на уровне пояса. А вот, оказывается, всё это имело своё назначение, было не просто так, и даже вычурная форма щита, вероятно, была сделана такой с умыслом, чтобы сразу было понятно, что этот знак отмечает.

— Значится так, барышня, — принялся объяснять дядя Сажин, — вот это есть как есть стрелочный механизм. Тебя как величать, я запамятовал? Гертруда Эдуардовна? Вот смотри внимательно, Гертруда Эдуардовна, ничего сложного. Берёшься вот так за вот эту крестовину и вот так вот… — дядя Сажин закряхтел, подналёг на перекладину, поворачивая её вокруг столба, — ах ты, дрянь, примёрзла… вот! — перекладина с ледяным хрустком поддалась, повернулась на 90 градусов, за спиной что-то металлически лязгнуло: две загибающиеся стальных полосы отошли от примыкающих рельсов. — Вот и всё. Назад легче будет. Я сейчас ставлю стрелку в нужное положение, — железнодорожник подналёг на перекладину, переместил её обратно (это и правда вышло легче), — а ты, пока мы вагоны вон туда не выкатим, ничего не делай, поняла, Гертруда Эдуардовна? А как выкатим и остановим, ты берёшь и переводишь эту стрелку обратно, вот как я в первый раз делал. Хорошо поняла, Гертруда Эдуардовна? Ну-ка повтори, что делать будешь. Хорошо, тогда стой здесь, — удовлетворённо кивнул дядя Сажин и с остальными пошёл обратно к вагонам, где Вася уже заканчивал разъединять винтовую сцепку между цистерной и вторым от конца товарным вагоном. Всё-таки дядя Сажин не удержался от того, чтобы уже от вагона не крикнуть Гертруде ещё раз: — Пока ничего не дёргай! Я скажу, когда переводить.

— Ну ладно, мужики, давай берись за вагоны, толкать будем, — сказал он остальным, собравшимся около теплушек. Балакин отложил бомбу на снег, взялся за бурый борт хвостового вагона, Никанор с Гренадером встали за второй теплушкой, кто-то полез на другую сторону, чтобы взяться за борт там. Анчару нашлось место у самой двери второго вагона, у надписи белым трафаретом «40 человѣкъ 8 лошадей»: как раз удобно получилось взяться за железную ручку у сдвижной деревянной двери.

Он уже упёрся плечом в борт вагона, дожидаясь команды, но дядя Сажин вместо этого обратился к Зефирову, стоящему перед Анчаром, у заднего края первого вагона:
— Э, не, юноша, ты тут не вставай, — взял он студента за плечи и отвёл, показав, где встать лучше. — Не стой у буферов: я таких, как ты, знаю — залезешь между буферами, тебе потом грудь так раздавит, что родная мамаша в трупецкой не опознает.
— У меня нет мамы, — грустно сказал Зефиров, покорно становясь за широкой спиной Вестика.
— Царствие небесное, конечно, а у буферов всё-таки не стой, — покачал пальцем дядя Сажин. — Ну что, все взялись? Давай, на раз-два-три: раз, два, три!

Анчар упёрся ногами в подмёрзший гравий, налёг плечом на выкрашенную бурым скобу, и сперва коричневая громада вагона была так неотзывчива, что показалось, что своротить её невозможно, что это то же, как пытаться сдвинуть каменную стену, но вдруг вагон поддался, мягко, будто валясь куда-то, пошёл под плечом вперёд и очень плавно, беззвучно покатил — только буфера между первым и вторым железно громыхнули, отозвавшись судорогой по всему телу вагона. Оказалось, что катить вагон всемером действительно несложно, не трудней, чем толкать перед собой гружёную тачку — знай себе налегай плечом да переставляй ноги.
— Давай, давай, давай, — подбадривал дядя Сажин, то забегающий вперёд, то отстающий. Проехали мимо Геры, стоящей у стрелки, и дядя Сажин скомандовал, маша руками на манер волны: — А ну тормози! Тихонько, тихонько замедляй его, тяни на себя. Шагай-шагай, не останавливайся, чёрт! — кто-то за Анчаром упал на гравий, видимо, попытавшись разом остановить махину, упершись ногами в гравий. — Ай, дурак! — крикнул дядя Сажин, — благодари Бога, что не под вагон упал!
— Неловко вышло, — послышался одышливый голос Чибисова, поднимающегося с земли. Вагоны тем временем замедлялись, буфера снова гулко пристукнули друг в друга и разошлись, натянув сцепку. Наконец, вагон, чуть дёрнувшись, замер. Все оглянулись на пройденный путь, кажется, сами удивляясь, что две таких махины столь легко удалось оттащить шагов на сто от теряющейся уже в снежной мути цистерны.
— Переводи стрелку, барышня! — приложив руки рупором, крикнул Гере дядя Сажин, и та налегла на толстую железную перекладину и провернула её, снова отведя косо уходящую вбок пару рельсов от прямой колеи.
— Ну, взялись, потащили! — скомандовал дядя Сажин, и все, развернувшись, поволокли вагоны в обратном направлении. Как и в прошлый раз, вагон легко стронулся с места, плавно набрал ход: в общем, всё оказалось действительно несложно.

— Не, рано затормозили… — командовал железнодорожник, когда вагоны уже въехали на путь, соседний с тем, где стояла цистерна. — Давай ещё чуток вперёд!
— Зачем? — спросил кто-то из казанцев из-за спины Анчара. — Так не сойдёт, что ль?
— Так не сойдёт! — гаркнул железнодорожник. — Хвост за пределом, габариту цистерне не хватит. Говорю, убирать проход надо, так не пререкайся!

Пока мужчины опять сдвигали пару вагонов, убирая теплушки за предельный столбик, потом заново их тормозили, Гера так и стояла у стрелки под хлёстким острым снегом, рвущим поднятый воротник шубки, серо мельтешащим перед глазами как те мушки, которые, бывает, затмевают взгляд, когда резко поднимешься. Жутковато было стоять так одной — не так, может, жутко, как раньше у белой будочки, но всё же очень неестественен, непривычен глазу был этот тонущий во тьме железнодорожный пейзаж, и мозг сам начинал достраивать фантомные образы: тёмные очертания товарных вагонов начинали казаться огромными сундуками, гробами, комодами, указатели со щитами на столбах — костлявыми пугалами, и то там, то тут перенапряжённый взгляд вылавливал во тьме слабые огоньки: кажется, вот сверкнуло что-то, а присмотришься — ничего, химерный всполох, обман зрения, уставшего глядеть в рябящую снегом мглу. И сначала, в очередной раз оглядываясь по сторонам, Гера подумала, что свет со стороны Николаевского вокзала иллюзорен — и лишь приглядевшись, поняла, что нет, через кружащий снегом мрак мутно, но уже отчётливо пробивается белый ацетиленовый фонарь. Свет пока не приближался — кажется, его источник остановился где-то у того краснокирпичного кубоватого здания, которое все называли депо.

— Да дава-ай, — протянул Илюха в ответ на слова Мухина. — Впервой, штоль…
— Говна-то, нужно было собачиться, — скривился Расчёскин, хмуро выступая вместе с Илюхой.
— Эй, Питер! — оглянулся Илюха по сторонам, видя, что больше никто к расстрельной команде присоединяться не желает. — Чаво волыните? Айда тож вставай сюда. Выведем, туточки и расстреляем, вот у стенки. Ну, давай, давай! — принялся он скликать товарищей.

Товарищи понемногу подтягивались со двора, с речного бережка; из-за овина с любопытствующим видом вышел юнга Петров, из-за угла вышел Ерофей Агеев, жующий, с консервной банкой в одной руке и сапожным ножиком с другой. Выудив из банки ножиком кусок и отправив мясо в рот, Ерошка отбросил банку с недоеденными щами — варево расплескалось по траве. Мухин неодобрительно посмотрел на Агеева и на выброшенную им банку, покачал головой. Ерошка отёр ножик о шинель, сунул за голенище сапога и, пережёвывая, вытирая руки о распахнутую шинель, тоже с интересом подался вперёд. «Давай, давай! Команду собираем!» — кричали Илюха с Расчёскиным.

— Эй, вылазь, ходяшка! — закричали они в тёмный смрадный проём двери овина. — Вылазь, кому сказано!

Ходяшка не вылезал и не отвечал.

— Вылазь! Ничё тебе не сделается! Вылазь! Давай! Аус! Шнель! — кричали ему один, другой, третий, но, похоже, из-за того, что изнутри овина было слышно, как перед дверью собирается целая толпа, из-за обращённых к нему криков ходяшка как раз-таки и отказывался вылезать, сидя где-то в смрадном мраке. Мухин посмотрел на овин, пожал плечами и подошел к срубу и постучал рукояткой маузера по косяку.
- Эй! Морда китайская! Выходи по-хорошему! До трех считаю! Раз! Двааа!

Ходяшка не вылезал, и от дверей его видно тоже не было — похоже, забился куда-то в самый угол. Даже в паре шагов от входа изнутри накатывал тошнотворная, едкая вонь, от которой невозможно было не кривиться. Илюха, зажимая нос, подошёл поближе, заглянул, отпрянул ото входа с гримасой омерзения, сплюнул.

- Три!
Мухин покачал головой.
- Илюха, винтовку оставь и за мной! - сказал он и двинулся внутрь, держа пистолет наготове. - Перепугался, вишь ты! Ничего, ща выковорим.

— Фу, смрадина какой, топором стоит! — с перекошенной от отвращения рожей сказал Илюха, но, набрав воздуха, последовал за Мухиным внутрь, задержав дыхание.

Дышать внутри было невозможно — даже, когда не вдыхаешь, зловоние полезло через нос; к горлу подкатывали рвотные спазмы, рот наполнился кислой слюной, съеденные недавно щи лезли наружу. В жужжащем роями мух полумраке глухого бревенчатого овина, освещённого только из входного проёма, было не разобрать, где сидит китаец, — во всяком случае, рядом с выходом его не было: вероятно, заховался где-то за горой помоев, лошадиных, коровьих красно-белесых костяков, полуразложившихся трупов, проглядывающих из-под костей. Илюха стоял без винтовки рядом, жмурясь и зажимая ладонями рот: сзади в проём, преодолевая отвращение, заглядывали бойцы.

- У, сука! С тобой по-хорошему, а ты вон как! - проворчал Мухин и зажал нос. Напрашивалось решение сжечь овин к чертовой матери и не мараться. Но Фрайденфельдс будет опять буровить.
- Эй, гад! Ща запалим тут все! Огонь, понял! Пожар, понял! Выходи лучше! - крикнул он и пнул в сердцах лошадиный скелет.
Потом зажал левой рукой нос, и двинулся дальше.

— Я с той стороны пойду! — еле выдавил Илюха и принялся обходить груду помоев с левой стороны, а Мухин пошёл справа. Но, не успел комиссар пройти и пяти шагов вдоль почернелой, старой бревенчатой стены, как увидел, что Илюха сдавленно закашлялся, согнулся в поясе — и его длинной струёй вырвало щами; и только стоило подумать об этом подумать, как к горлу Мухина тоже подкатил горячий, дерущий горло ком, который уже сдержать было никак нельзя, как ни зажимай рот рукой, — и комиссара тоже вырвало. Мухин блевал под ноги, прокашливаясь, — а изнутри всё лезли и лезли щи, судорогами скручивая живот, и тягучая слюна висела изо рта. В этот момент, ещё не проблевавшись, Мухин услышал голос Илюхи:
— Вон он! Вон он, — не переставая с кашлем блевать, Илюха показывал рукой в темноту за кучу, где действительно на карачках полз китаец, в измаранных грязью и калом, чёрных почти подштанниках, в серой холщовой и тоже изгвазданной рубахе: босой, с бритой круглой башкой, по-совиному таращившийся на блюющего Мухина.

Зажимать нос во время рвоты не было никакой возможности, а от запаха блевать тянуло еще сильнее. Чувствуя, как крутит живот, со стонущим ревом откашливаясь от кислого привкуса, Мухин смотрел на китайца с непередаваемой ненавистью.
- Давааай! Кха! На выход! Ползи! Кха! - наставил он на ходяшку маузер и сделал дулом пригласительный жест в сторону двери.
Надо бы сюда Фрайденфельдса сунуть, пусть посмотрел бы, как его "мужик" тут расстилается.

Ходяшка и так ничего не понимал по-русски, и так был в помрачённом состоянии сознания, а от вида наставленного на него маузера совсем помрачился — вместо того, чтобы куда-то ползти, схватил чёрной рукой лежащую рядом коровью челюсть: сукровисто-красную, с огромными, как рядок пуль, белыми зубами, скрючился на земле, закрываясь ею, дёргая лицом от садящихся на него мух. Кажется, он что-то лепетал на своём, но этого было даже толком не разобрать, потому что слева всё хрипел Илюха, согнувшийся в три погибели и указывающий на него рукой:
— Кончай его уже!
- Топай, чего задыхаться, - ответил Мухин, брезгливо глянув на руку, заткнул чистым еще средним пальцем ухо и выстрелил дважды.



Внутри овина выстрелы грохали, как пятипудовый молот в горячем цехе.

— Фу блядь, фу нахуй! — только и сказал Илюха, когда вывалился, как пьяный, из дверей овина на чистый воздух, тяжело дыша и отхаркиваясь. Бойцы, собравшиеся вокруг, смотрели на Илюху с комиссаром скорей сочувственно.
- Вот такие щи с кашею, братва! - невесело усмехнулся Мухин бледными, подрагивающими губами, спрятал маузер в кобуру и вытер рот. - Считай и не обедал. Все, окончен бал, погасли свечи! Стройтесь там с остальными, а мне умыться надо. Илюх, тебе тоже.
Холодная вода немного привела комиссара в чувства. Он сполоснул сапоги, умылся еще раз и постоял, прижав ладони к лицу.
Нет, ну а как иначе-то? Только так. Блевотины, трупов и крови будет еще много. Революция - это не по шпациру с дамочкой гулять.
И все же его вырвало еще раз, почти насухую, и пришлось умываться снова.
 
18:00

Хмурое пепельное небо низко висело над головой, и всё вокруг было таким же серым и унылым — справа тёмный, застарелый ельник с редкими нитками берёз, слева, за свинцовой неширокой речкой — такая же гребёнка елей. Между елями и речкой было открытое пространство шагов в пятьдесят — заросшее высокой рыжей травой и редкими корявыми плесневелыми ёлками болото с моховыми мочажинами. В них, оступаясь, тонули по колено, с матюками и хлюпом вылезали, хватаясь за сухие ломкие коряги. Обходили чёрные обросшие камышом стоячие заводи, чавкала под ногами травяная жижа, кислый и терпкий железистый запах бил в нос. С неведомых сторон чиркали и свистели какие-то неведомые птицы — чьи, чьи, чьи! Тропинка, о которой говорила Поля, сперва очевидная, теперь уж стала совсем неразличима — правда, сбиться с пути тут было невозможно: шли вдоль речки, как и было сказано.

Но все уж тысячу раз успели пожалеть, что попёрлись этим путём: ещё час, другой и стемнеет, а конца видно не было, хоть шли уже часов шесть, с кочки на кочку. Шли тяжело: нужно было тащить пулемёт, давать Живчику передохнуть (от носилок, как оказалось, толку не было: на них его сломанную лопатку так же трясло, как и при ходьбе), тащить винтовки ходяшек, да и заплечные мешки после хутора кой у кого отяжелели. Вымотались, изгваздались, набрали воды в сапоги, — но уж то было хорошо, что других таких дураков шлёпать по этим топям не было: ни интервента, ни красноармейца, ни гражданского так и не встретили за всё время.

Сперва-то ничего было, шли вдоль бойкой, шумной речки по утоптанной тропинке: по ней набрели на мост, по которому речку пересекал размокший в грязи тракт. Мост миновали, пошли по указаниям Поли дальше по тропинке, и вот здесь уже началось болото. Старались идти по краю, где уже начинался ельник, — но в него было не углубиться, слишком тесный он был, заваленный буреломом, заросший папоротником, и приходилось выбирать — либо обдирать себе шкуру о колючие сухие еловые ветки, либо хлюпать по топи. Один раз на другом берегу реки показался просвет, лужок с косым деревянным сараем, кажется, заброшенным. До него всё равно было не добраться, так что пошли дальше.

— Чёрт попутал тут переться, — ворчал Дорошка Агеев с двумя винтовками за спиной.
— Озерки, Озерки… Сдались нам те Озерки, — пыхтел себе под нос Нефёд Артюхов, приспособивший кривой дрын под посох. — Что там, наши в Озерках? Нет, конечно. И что мы там забыли?
— Топай знай, — подтолкнул его в спину Тюльпанов.
— Да я-то потопаю, — уныло отозвался Артюхов. — Вон и мост уж недалеко.

Железнодорожный мост, который с реки приметили уже давно, был всё ближе, а сейчас, замечали Фрайденфельдс с Мухиным, из-за стены елей впереди проглядывала и высокая щебневая насыпь. Охраны у моста никакой не было видно — ни нашей, ни интервентской, — значит, тут можно было пересечь речку.

Msg: 3 of 3
From: Mithgol the Webmaster
To: All
Subj: Re: КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ РОССИЮ
-------------------------------------------- Всем -------------------------------------------

Омское ебанько совсем ополоумело. От чудачеств анального засранца даже его прихвостни сходят с ума. Взирая, коленопреклоненно хватался за живот от нутряного хохота и едко потел, предвкушая падение еврейско-кащенитского каганата.

[ссылка на ftp. По ссылке видео 144р, ebanko_novosti.wmv]

Заставка новостей телеканала «Омск-ТВ». Идёт отсчёт времени до начала выпуска. Механический голос равномерно произносит: пудовичок, осьмушка, четвертушка, полушка, целковый, ноль.

Кадр: студия, аккуратно одетая ведущая за столом.

Ведущая говорит спокойным поставленным тоном советского диктора: «Здравствуйте, товарищи. В эфире новости последнего часа. Главная тема выпуска: торжественное открытие парка ледяных скульптур Погибших Бойцов на льду Иртыша. Слово нашему коллеге Антону Верницкому.

Смена кадра. Антон Верницкий стоит на заполненном людьми ледяном поле, где тут и там стоят ледяные глыбы.

Антон Верницкий: То, что вы видите перед собой, можно счесть просто кусками льда, но на самом деле это кубические скульптуры Павших Борцов, воздвигнутые здесь по плану монументальной пропаганды. Вот эта скульптура (показывает на криво поставленные один на другой три куба льда) изображает Виктора Пелевина, вот это (показывает на усечённую ледяную пирамиду) — наш великий русский композитор-авангардист Сергей Курёхин, ну а эту скульптуру узнает каждый без дополнительного пояснения (показывает на снеговика в потёках жёлтой мочи, облепленного говнарскими наклейками).

В кадр вваливается бухой панк: судя по виду, это ветеран дивизии им. В. Цоя: он в косухе, с обмазанным мёрзлым говном ирокезом. Вскинув руки и нетвёрдо держась на ногах, говнарь начинает орать «Горшок жив! Горшок жив!» — впрочем, тут же его скашивает автоматная очередь. Выстрелы вообще то и дело раздаются на заднем фоне.

Антон Верницкий: ранее на этом ледяном поле выступил с программной речью каудильо Республики Эдуард Лимонов. Я прошу коллег включить запись. Коллеги?

Смена кадра: перед собравшимися выступает Лимонов. Голова каудильо туго замотана бинтом от ранения, полученного им в боях за Казань. Лимонов своим знаменитым надтреснутым голосом обращается к собравшимся:

…я обвиняю Америку, этот населённый бледными тенями, растворяющийся в болоте несуществования континент! Я обвиняю американскую марионетку, Димона Кровавого, жалкого, трусливого гнома, потерявшего свою Белоснежку на руинах Казани и сейчас отыскивающего её прах, копаясь кривоватыми заскорузлыми пальчиками в сером пепле! Я обвиняю тебя, выродок, нравственный урод от рождения! Доведись мне встретиться с тобой за гаражами, я плюнул бы тебе на лысину. Скажешь, у тебя нет лысины? Она у тебя скоро будет! Я обвиняю тебя в самом страшном грехе, завезённом на нашу озарённую ленивыми рыжими закатами землю! Я обвиняю тебя в грехе пошлости! Я обвиняю тебя в прославлении труда, идиотской идеологии, основанной на поклонении материальному прогрессу. Кретин, я повешу тебя за галстук на кремлёвской стене! Я обвиняю тебя в презрении к утопии и поэзии, ко всему, направленному на совершенствование человеческой души... Как не противостоять этому поветрию наиболее разрушительным броском вперед – идеей, и самой творческой работой – тунеядством! Анархия — мать порядка! Слава постмодерну — героям слава! Упразднение труда! Экзистенциализм как гуманизм! Талласократия! Теллурократия! Ещё парочку! Москвошвея! Москвошвея!

Но закончить свою проповедь, товарищи, я бы хотел не этими безусловно важными словами, а обращением к нашим защитникам! Да, мы потерпели поражение в бою, но мы знатно повеселились и повеселимся ещё больше! Пермь горит, да и хуй с ней: у нас ещё есть Екатеринбург и Омск! Иногда, чтобы спасти Россию, надо уничтожить Пермь! Хороший город в честь палеозойского периода не назовут! Скачи, скачи, Димон, по Перми: мы ещё вернёмся сплясать с тобой адскую джигу на её развалинах! А вы, бойцы, помните, за что вы сражаетесь. Вы сражаетесь за воробьиную ораторию! За особый взлёт свободной мысли! За беспонтовый пирожок, горячий, только из печки! Велика Сибирь, а отступать некуда! За нами — лакановский objet petit a!

Смена кадра: студия.

Ведущая: в настоящее время праздник в парке Сгинувших Героев продолжается. По заявлениям пресс-секретаря Эскадронов смерти Сергея Смирнова, празднества проходят мирно и без эксцессов: за сегодняшний день от огнестрельных ранений погибло только пять человек, ещё три человека провалились под лёд вместе со скульптурой Сергея Переслегина и ещё два получили тяжкие увечья во время игры в хоккей противопехотной миной. Напоминаю, что для гостей праздника организован тематический фудкорт. В столовой имени Сергея Курёхина посетителям предлагают жаркое из воробьёв, полевая кухня «Винтовка это праздник» угощает пирожками «Беспонтовые», а в трактире имени Михаила Горшенёва каждый может найти для себя мясо.

К другим новостям дня. В районном суде Чегеваринского района продолжается процесс над трупом Михаила Вербицкого. Напомним, что математик и радикальный публицист был обвинен в гносеологической гнусности и избыточном понимании задач революции, вследствие чего расстрелян со штабом после возвращения из Южного похода. После расстрела было решено провести суд над трупом, для чего тело Вербицкого было эксгумировано. О том, как развивается процесс, наша корреспондентка Ирада Зейналова:

Смена кадра: Ирада Зейналова в зале суда, где идёт процесс над кособоко усаженным на скамью подсудимых полуразложившимся трупом Вербицкого. Судья, прокурор и адвокат напоминают по виду бухих студентов-гуманитариев.

Ирада Зейналова: Мы находимся в зале суда, где уже вторую неделю продолжается первое заседание по делу предателя Михаила Вербицкого. Запах здесь стоит неописуемый. Несмотря на неоднократные приказания каудильо заканчивать процесс как можно скорее, прения сторон несколько затянулись. Послушаем, что говорит прокурор сейчас.

Прокурор (пошатываясь): …товарно-денежные отношения упадочны, порочны и пошлы. Человеческие отношения должны быть основаны на страсти или страхе! Тоталитарные государства сопутствуют тотальности бытия. Иллюстрирую это аналогией. Пусть в коммунальной квартире на 1000 семей есть один лишь общественный туалет, который содержится уборщицей Марфой Власьевной…

Со своего места вскакивает, осоловело таращаясь по сторонам, до того спавший адвокат.
Адвокат (для твёрдости держась за плечо прокурора): Протестую, ваша честь!
Судья (промаргиваясь, заплетаясь в словах): Против чего?
Адвокат: Я забыл.
Судья: Протест принят. Продолжайте.
Прокурор наливает из бутылки, выпивает, морщится: А что я сказать-то хотел? (чешет в затылке) Ты сбил меня, ебланище! (вновь уснувшему адвокату) А, вот. Шёл по улице Фассбиндер, на хую вертел цилиндр, а навстречу шёл Селин, тащи скорее вазелин.
Судья: Селина не трожь, сука!!!
Адвокат (просыпается): Перемена мест!

Судья, адвокат и прокурор меняются местами, пересаживаясь по часовой стрелке. Разлагающийся труп Вербицкого безучастно сидит на скамье подсудимых, кособоко свесив голову с высунутым чёрным языком.

Смена кадра: студия.

Ведущая: и к другим новостям. Продолжается строительство башни Татлина в Челябинске. Напомним, что о начале этого грандиозного проекта было объявлено ещё весной прошлого года, но строительство столкнулось с затруднениями, в числе которых беспробудное пьянство рабочих и лишь частичный успех кампании по сбору металлолома для конструкций башни. Из минимально требуемых пяти тысяч тонн стали на настоящий момент удалось собрать двадцать три килограмма. Тем не менее, кампания монументальной пропаганды набирает ход: в недавней программной речи каудильо заявил о начале строительства статуи нашего великого земляка Егора Летова на берегу Иртыша. Высота ледяной статуи по плану составляет более 200 метров. На руках музыкант будет держать… (еле сдерживается) пятидесятиметрового… (заходится нервным смехом) пятидесятиметрового кота! Господи! Что я несу? (в истерическом припадке) Какой ещё пятидесятиметровый кот? Господи, что это за бред? Это какой-то кошмар, из которого я не могу проснуться! На улицах стреляют, насилуют, отопления нет, эскадроны смерти…

— Что? Куда? — задыхающимся голосом переспросил николаевец в ответ на расспросы Геры. — Патрули… солдаты стоят у входов и… и обходят, да, — николаевец задумался, — но я, я могу провести! — закивал он для убедительности. — Я конечно, я могу провести, оттуда, уф… оттуда можно пройти до вокзала, там уж как хотите. Я могу, да.
— Что ты брешешь?! — снова вскинулся на николаевца Борька. — Братцы, он нас в руки солдатам и приведёт! Постреляют всех у стенки, нынче с нашим братом не церемонятся!
— Вы как хотите, я туда не пойду, — хмуро заявил Гренадер. — Хватит, набегались. Обратно идти надо, на вокзал.

— Пробирка, конечно, разбилась, — в то же время, не обращая внимания на допрос николаевца, важно, с выражением профессионала, ответил Зефиров. — Конечно, бомба взорвётся в тепле. Я больше скажу, и того, чтобы весь лёд растаял, не требуется. Достаточно, чтобы капли потекли, чтобы серная кислота вошла в контакт…
— В контакт, в мантакт! — грубо перебил его Никанор, оборачиваясь. Он так и стоял в сторонке от остальных, закинув на плечо винтовку, как топор. — Чего заладил! Наших надо искать, вот как я скажу! Своих бросать — это вообще никуда не годится, так даже звери не поступают.
— А с этим-то что делать? — порывисто показал на лежащего на снегу николаевца Борька. — Стрелять, что ли?

Николаевец от этих слов, кажется, даже дышать позабыл, таращась на обступающих его.

— Да идёмте уже! — отчаянно гаркнул Балакин. — Долго тут стоять будем, нет?!
— Куда идти-то?! — шагнул к нему Никанор. — Ты, может, знаешь, куда идти? Чё тогда вылупился?
— Ты на меня не ори! — не выдержал Балакин и сунул руку в карман пальто за браунингом. Заметив это, Никанор крутанул было с плеча винтовку — но тут уж налетели на него товарищи, отводя ствол в сторону, отталкивая Никанора прочь от Балакина. Самого Балакина предостерегающе и молча схватил за руку его товарищ по типографии Чибисов; Балакин зыркнул на него, но ничего не сказал.

А не принимавший участия в споре Даня, молодой паренёк с женской пуховой шалью на плечах и винтовкой за спиной, тем временем, не оборачиваясь, понуро шагал прочь, скрипя валенками по свежему снегу, засыпавшему тёмную пустую улицу. Всё разваливалось, расползалось по швам, погасшая было ссора снова вспыхнула: все орали друг на друга, не могли решить, что делать, разбегались; было видно, что вторая за вечер неудача подкосила дух казанцев: каждый из них сейчас выглядел так, будто не знает, чего хочет больше — нажраться с горя до свинства и забытья в каком-нибудь трактире, поубивать всех вокруг в истерическом припадке ненависти или сдаться властям, только чтобы это всё закончилось. Только большевики Балакин и Чибисов выглядели ещё бодро, да студент-анархист Зефиров с глуповатой ухмылочкой наблюдал за тем, как орут друг на друга остальные, — его такое, кажется, забавляло, как и вообще всё происходящее.

30.08.2002
Казань

Такого жаркого лета столица Татарстана не видела давно — и речь не столько о погоде, о выцветшем белёсом небе, по которому каталось слепящее солнце, о раскалённом асфальте, плывущем под ногами в тридцатиградусный зной, о дрожащем мареве горячего, пахнущего бензином и выхлопными газами воздуха, сколько обо всём остальном, что творилось в этом плавящемся мареве этим летом. Казань тонула в клубах красной кирпичной и серой бетонной пыли — не проходило и недели, чтобы нацболы не принимались что-то взрывать, благо взрывчатки на Казанском пороховом заводе было вволю, и особо горячие головы в порыве залихвацкого задора даже предлагали взорвать сам завод, чтобы отпраздновать конец человеконенавистнического царства Новодворской. Но пока взрывчатка была нужна для других целей: взрывали древний Благовещенский собор в Кремле, взрывали и недостроенную мечеть Кул-Шариф там же, взрывали барочный Петропавловский собор, взрывали и мечети — Марджани, Апанаевскую, Закабанную; но никакой храм никакой религии не взрывали нацболы с таким наслаждением, как Храм Всех Религий в пригороде Казани Аракчеево. На сносе этого сооружения присутствовал сам каудильо Лимонов, объявивший эту постройку преступлением против художественного вкуса.



Такого весёлого лета в Казани не было, наверное, с 1918 года, когда здесь побывали поочерёдно красные латыши, затем каппелевцы и, наконец, прогнавший их Троцкий: город был переполнен войсками, но походил, впрочем, больше не на военный лагерь, а на вооружённый Вудсток — Переслегин читал в Национальной библиотеке лекции по информационным объектам, Пелевин, более не скрывающийся от читателей, устраивал творческие встречи на берегу Кабана, у местных говнарей с Книжки разбегались глаза — концерты Летова, Курёхина, Горшка и Паука иногда устраивались в один и тот же день, и неизбалованные изобилием приезжих рок-звёзд провинциальные неформалы не знали, куда им идти. Гопота с Жилки и Кварталов записывалась в дивизию Шнурова. С вокзала на Самару и Сталинград один за другим уходили эшелоны с войсками на помощь Андреевой. На смену им с востока, из-под Перми, приходили платформы, гружёные танками Т-72 и Т80: мускулистые, плохо говорящие по-русски негры из дивизии имени Малькольма Экс, осваивали технику, ревя дизелями на весь город по ночам и взламывая гусеницами асфальт. По разбитому асфальту на тонированных девятках по городу разъезжали опергруппы Эскадронов смерти в цветастых пиджаках, вылавливая нетрудовые элементы. По утрам по Сибирскому тракту, как колодники в старину, шли на восток колонны нетрудовых элементов, мобилизованных в Трудармию. По всему городу были расклеены плакаты дадаистского и кубистского оформления с призывами записываться в армию НБП. На месте снесённого Благовещенского собора в Кремле устанавливали памятник Емельяну Пугачёву, и в своей очередной речи каудильо растроганно заявил, что, не сумев взять Кремль в 1774 году, мужицкий царь Емелька наконец-то осуществил свою мечту: русский, татарский, а в перспективе — любой народ земного шара теперь полностью, абсолютно свободен от всяких уз: уз угнетения, традиции, логики, здравого смысла!

Весело жилось в Казани летом 2002 года.

Рябящая огненная тьма по краям глаз и нестерпимая, необычно острая жажда, — все первые знаки приближения солнечного удара уже чувствовал Трапезников. После очередного аута он взял с подноса подошедшего боя стакан с холодным мятным чаем и упоительно шелестящим ледяным крошевом, выпил залпом, захрустел льдом на зубах — но напиток будто провалился без следа, совсем не ослабив жажду, зато теперь вместе с противным мятным привкусом неотвратимо подступала тошнота. Было ясно — ещё минута, две на этой жаре, и он зайдёт за ту черту, когда продолжать игру будет физически невозможно, а останется только упасть на плетёный стул за сервированным уже столиком в тени у каменной ограды, в смертельной, жуткой слабости, с застилающей глаза тёмно-янтарной рябящей пеленой, с катящейся по телу холодной испариной. Но пока звенящие от напряжения ноги ещё держали, и в плавящемся масляном мареве плясало в щиплющих от пота глазах всё то же: коралловый корт, сетка, лениво надувающаяся под жареным ветерком, белая фигурка за ней.

Но и Вышнеградский уже был на пределе: игра, и без того в последнем сете шедшая деревянно, глупо, сейчас превратилась уже в пародию на самое себя, в лотерею ошибок, которые стыдно было допускать и начинающему, — Вышнеградский отбивал, как топором рубил, раз за разом подавал в сетку, один раз, бросившись за мячом, упал на колено, выронив ракетку — и тут Трапезников, сжимая скользкую от пота, горячую кожаную оплётку ракетки в руке, уже сам понимал, что теперь достаточно только не упасть с солнечным ударом — и матч его.

Но когда Чжуань шифу после очередной подачи Вышнеградского в сетку гортанно выкрикнул «Гейм! Сет! Матч», Трапезников и сам за кипучим вращением в голове, за шумящими приливами крови к глазам не понял, что матч выигран, — и машинально протянул руку за мячом, чтобы сервировать, и бой, на протяжении матча исправно собиравший мячи, даже подбежал с коробкой, и наконец до Трапезникова дошло, только когда с другого конца корта захрипел Вышнеградский, согнувшийся, опирающийся руками о колени:
— Поздра… поздравляю, Виктор… Константинович… — Вышнеградский измождённо махнул рукой, — мол, всё, конец, — не переставая тяжело и часто, как собака, дышать.

Ноги были как две пылающие палки, в ушах всё звенел пустотелый, чистый звук отбитого мяча, но всё это было уже неважно, потому что сейчас наступал тот момент матча, ради которого он и игрался на жаре — момент, когда можно стянуть с себя противно липнущие к телу белые фланелевые штаны и рубашку, встать под упоительно холодный душ в белой кафельной раздевалке, смыть с себя липкую плёнку солёного пота, — и выйти из-под него уже будто переродившимся: с приятно мокрыми волосами, в новой сухой и прохладной одежде, заботливо принесённой тем же боем, с жгучим алым отпечатком на лице, с чугунной, невыносимо приятной усталостью во всём теле, многократно усилившейся, когда наконец Трапезников сел в плетёное кресло в тени — и только вытянул ноги, как приливом от них к голове пошло чистое, не дающее думать блаженство, гудящее, как бесконечно долгий отзвук гонга.

Вышнеградский, тоже с мокро блестящими после душа волосами, сидел в соседнем кресле и, понятно, испытывал то же. Потому и разговор в первые полчаса после матча был бессмысленный, отрывочный — Вышнеградский сообщил о том, что Трапезников почти догнал его в серии (десять на девять побед), похвалил его драйв и сервис — хотя какой, к чёрту, там сервис: последние два сета оба лупили в белый свет, как в копеечку, поблагодарил за судейство подошедшего к столику Чжуань шифу (тот с достоинством поклонился), в очередной раз сообщил Трапезникову, что на такой жаре играть опасно — недалеко до апоплексии, — и, конечно, подозвав боя, потребовал виски.

Можно было бы сказать, что виски с содовой после матча было таким же шанхайлэндерским ритуалом, как всё остальное здесь, но это было бы неправдой: виски с содовой шанхайлэндеры, да и другие иностранцы, жившие в Китае, пили по любому случаю, начиная с полудня, с тиффина, как здесь называли ланч, и заканчивая поздней ночью — вёдрами глушили ещё в Пекине, где Трапезников ранее служил, так же пили и в Тяньцзине, и в Циндао, и в Гонконге, и, следуя примеру англичан, конечно, пили именно виски: разве что с началом войны в русских учреждениях шотландское виски было вытеснено американским бурбоном.

— Jimmy! — Вышнеградский щёлкнул пальцами, подзывая боя — подростка в долгополой китайской юбке и рубашке на завязках, с гладко выбритой макушкой и тонкой чёрной косичкой на затылке. — Catchee us whiskey-soda and some chow-chow. Some xiaocai, — добавил он «закуски» по-китайски. Остальная фраза была произнесена на пиджин-инглише — исковерканном до неузнаваемости английском, на котором местные общались с шанхайлэндерами.
— Can do, mistel, — поклонился бой. — What fashion xiaocai?
— No savvy what fashion, — поморщился Вышнеградский. — What fashion you hab got?
— A-Niu shop this road side today time hab got walkee fishee, also blong Taihu… clabbee, — бой задумался над последним словом, вспоминая.
— Maskee fishee, crab number one, — кивнул Вышнеградский. — Chop-chop!



18:30

На Шанхай уже томно спускались парные субтропические сумерки, а Вышнеградский с Трапезниковым всё сидели во дворике у прибранного уже корта за столиком с ребристым сифоном содовой, полупустой уже бутылкой американского бурбона и парой круглых коробов с ребристым, выложенным бумагой дном, на котором, поджав лапки, лежали абрикосовые варёные на пару крабы.



Первоначальное блаженное изнеможение уже отступало, сознание прояснялось, в голове тихо звенело от выпитого: в такой-то обстановке в Шанхае обычно о важных делах и разговаривали. Можно сколько угодно быть белым человеком, сколько угодно презирать китайцев — грязных, шумных, высокомерных, — но Китай тебя прогибает под себя и заставляет вести себя, как местные: вот и шанхайлэндеры давно приняли как должное, что важные вопросы обсуждаются за едой, после долгого, неторопливого и церемонного разговора о всяких мелочах — о жаре и влажности, о нерасторопности местных слуг, о перспективе строительства Сеттльментом нового стального моста через Сучжоу-крик взамен существующего деревянного, о ценах на недвижимость в Концессии и планах французских властей по обустройству этого района на парижский лад — с платанами и улицами, сходящихся лучами к одной площади, о конкуренции традиционного индийского опиума с местным китайским, который в последние годы начали растить в Юньнани и Сычуани (если там растёт хороший чай, почему бы не расти опиуму), и только с этой темы перешли на ту, что была по-настоящему важна и к которой переходить Вышнеградскому отчаянно не хотелось — на войну, на прибытие в Шанхай разбитых в Цусиме кораблей.

— С этими нашими доморощенными ушаковыми одна головная боль, — с хрустом отламывая крабу ножку, сказал Вышнеградский. — Ладно, вас разбили, это я могу понять. Ладно, вы решили не погибать геройски, а сдаться на милость англичанам* — это тоже ради бога. Но какого ж вы дьявола, уже сдавшись, даже за своими матросами уследить не можете? Я только сегодня узнал, представьте себе: помните этих, со «Свири», которых мы к Шэню определили?

Да уж, конечно, Трапезников помнил: такую нелепую беготню по инстанциям нескоро забудешь. На буксирном пароходе «Свирь», одном из трёх кораблей, сбежавших из цусимской мясорубки в Шанхай, была не только команда, но и сборная солянка офицеров и нижних чинов с других, погибших кораблей — подбирали в море, чуть ли не две сотни выловили. Долгое время небольшая «Свирь» всех их вмещать не могла, и Трапезников ездил в католический район Цзыкавэй договариваться с образованным в прошлом году Шанхайским обществом Красного креста, чтобы разместили интернированных у себя. Всем там заведовал китаец Шэнь Дунхэ, — миллионщик-чаеторговец, бывший министр цинского двора и вместе с тем — бегло говорящий по-английски выпускник Кэмбриджа. Принять интернированных он был не против, но ситуация осложнялась тем, что в хаосе, вызванном прибытием кораблей, никто не озаботился подписать официальные бумаги, удостоверяющие интернирование, а без них Шэнь принимать моряков отказывался. Пришлось ехать к даотаю, китайскому губернатору, тащить с собой командира «Свири» прапорщика Розенфельда, который выглядел как контуженный и, кажется, вовсе не понимал, где находится и что происходит. Вообще-то и Трапезникову было нелегко понять, что он тут делает, занимаясь работой, которой по всем правилам должны заниматься консульские — но у консульских было своих дел невпроворот, а размещать интернированных у Шэня поручили ему, вот и приходилось делать за дипломатов их работу. Но вот подписали, пароход официально сдали, Трапезников отвёз Розенфельда обратно к пристани, вернулся в банк и уже собирался ехать домой, как тут из канцелярии даотая снова позвонили: японцы, оказывается, протестуют! Говорят — подписал только командир «Свири», он ответственен за свою команду, а там у него военные с других кораблей, пускай они тоже подписывают. Даотай полностью встал на сторону японцев; ничего не поделаешь, пришлось снова ехать к пристани, на которой табором расположились моряки с погибших кораблей — с «Осляби», с «Урала», с «Руси», с «Блестящего» — искать среди них офицеров, ехать снова к даотаю, снова подписывать интернирование. Наконец, подписали, — и на следующий день толпа русских пешком потянулась через весь город в Цзыкавэй, расположилась там в классах закрытого на лето католического колледжа. И вот, не прошло и двух недель, и что-то с ними снова стряслось.

— В общем, сидели они там, — продолжал Вышнеградский, — отходили понемногу от всех этих ужасов. На работу какую-то их подрядили: ну, это я не знаю, в это не вникал. А вчера мне звонит их командир, прапорщик Розенфельд, и что вы думаете, он просит? Он просит у меня денег. Зачем бы Розенфельду понадобились деньги, спросите вы? А Розенфельду нужны деньги, представьте, на выкуп. Оказывается, этот идиот третьего дня не придумал ничего лучше, как устроить своим орлам выходной — отпустил их в увольнительную, посмотреть город, так сказать, приобщиться к прелестям нашей Жемчужины Востока. И куда, думаете вы, наши морские волки направились приобщаться? Ну куда, скажите, Виктор Константинович?

Вопрос был, очевидно, риторический: куда ещё могли направиться матросы в увольнительной в Шанхае, если не на Фучжоу-роуд? — улицу в центре Шанхая, на которой в ряд стояли «цветочные дома», «singsong houses» и «маникюрные» — а, впрочем, как ни назови, суть одна: бордели-опиекурильни. Так Трапезников начальнику и ответил.

— Ну разумеется, — печально кивнул Вышнеградский, откладывая косточку и вытирая пальцы о салфетку. — Либо туда, либо на Blood Alley.

Blood Alley, «Кровавый переулок», или, по-китайски, Жуэчу-по, был ещё одним злачным местом Шанхая, особенно популярным среди матросов торговых судов.

— Ну и что говорить? Всё как водится: вышло в увольнительную десять, вернулось девять. Какой-то… — Вышнеградский полез в карман, достал записную книжку, — рулевой Уринович со «Свири» пропал. Ну, казалось бы, пропал и пропал, какое наше дело? Нет, это не конец истории. Оказывается, вчера им туда в Красный крест анонимно приходит записка. Ну, Зелёная банда, вы их знаете: увезли человека, просят выкуп. Давайте, мол, две тысячи долларов… — Вышнеградский поднял палец, — по тысяче за каждого! Ага! Вы, наверное, сейчас недоумеваете — за какого каждого? Пропал-то один! И они, представьте себе, тоже недоумевают. Всех матросов, офицеров пересчитали по головам: все на месте, кроме одного. А в записке указано — двое. Кто второй — никто не понимает. И вот что самое любопытное — как теперь выкупать этого Уриновича, тоже никто не понимает. Ну положим, я договорюсь с консульством, чтобы они через Морское министерство нам потом возместили затраты на выкуп: деньги-то невеликие, не миллионы. Но и не маленькие! А тысячу не дашь: как Зелёным понять, которого из двух мы выкупаем? И кто второй вообще? А если выкупать сразу двоих, то нам вторую тысячу потом никогда никто не возместит. Виктор Константинович? Вы ведь имели дела с Зелёными? Сможете как-то с этим делом разобраться?

Действительно, Трапезников имел уже дела с Зелёной бандой, с их предводителем Хуан Цзиньжуном, «рябым Хуаном» — имя в самый раз для какого-то проходимца в сомбреро, даром что и серебряные монеты, которые его ребята требовали за выкуп, были из Мексики. Эти местные десперадос, однако, больше промышляли не налётами на поезда и банки, а торговлей опиумом, крышеванием борделей и игорных домов и, конечно, захватом заложников под выкуп. Где сейчас мог находиться Уринович с неведомым товарищем по несчастью? Да понятно где — где-то в Шанхае, в одном из неприметных многоквартирных домов шикумэней в Концессии, в трущобах Пудуна на другой стороне Хуанпу, в лабиринте средневековых улиц старого китайского города — так или иначе, обычно подобные дела было без выкупа не решить.

Но с чего начать? Можно пойти к Хуан Цзиньжуну — он глава китайского отделения французской полиции в Концессии, к нему можно обратиться напрямую. Впрочем, знает ли он об этом деле? Трапезников немного знал, как была устроена Зелёная банда, и понимал, что это скорей не единая шайка, а сеть мелких банд, объединённых общими ритуалами, по сложности не уступающими масонским, какими-то рангами, символами, амулетами, заклинаниями, прочей мистической китайщиной — и при этом голова этого дракона вполне могла не знать, что делает левая лапа.

Был у Трапезникова, впрочем, и ещё один контакт с Зелёными — один паятнадцатилетний парнишка-информатор, сам в прошлом году предложивший свои услуги. Ду Юэшэн, так его звали: долговязый, тощий и лопоухий китаец, только пару лет назад перебравшийся из трущоб Пудуна с другого берега реки в Сеттльмент. Веса особенного в Зелёной банде он не имел, да и посвящения пока, насколько Трапезников знал, не проходил — но парнишкой он был бойким и кое-какие связи уже имел, тем более что и крутился он в основном у «цветочных домов» на Фучжоу-роуд.

Ну и, конечно, можно было отправиться сперва в Цзыкавэй, разузнать всё, как следует, у самого Розенфельда и сотрудников Красного креста. Может быть, сперва стоит выяснить что-то о самом Уриновиче? Да и записка должна быть там.

Обходили общежитие долго: по тёмным, залитым дождём улицам миновали Новгородский проспект, вышли на Костромской — это уже была самая окраина города: бревенчатые полудеревенские дома с одной стороны, Обводной канал — его и каналом-то было не назвать: закиданная доверху мусором обваливающаяся кривая канава в земле. Сейчас её и вовсе видно не было: дождь залил канаву доверху, вода с плывущими по ней помоями широко разлилась по дороге, подступая почти к самым мосткам на той стороне, по которой шли Вика с Дедусенко; за свежим, отдающим грибами и лесом мокрым воздухом чувствовался тошнотворный помойный дух. А за каналом начинались уже Мхи: унылые болотистые пустоши с замшелыми валунами, зарослями бурьяна, кривыми чахлыми берёзками: ничего там не было, кроме свалок да кладбища.

Прошли пару кварталов мимо Мхов, свернули обратно к центру. Чернел город вокруг: редко-редко где-то огонёк в окне, ни фонаря на улице, ни прохожего в этот собачий час. Где-то далеко протарахтел мотор, ещё раз из-за высокого дощатого забора донеслись какие-то пьяные крики, грохот. Но наконец, добрались: сейчас ещё пройти дворами — Вика знала, как, — и можно было выйти к чёрному ходу мастерской Союза транспортных рабочих на Троицком.

Прошли во двор. Поленницы, гулко брякнувшее жестяное ведро под ногой, исполинские безнадёжные лужи с затопленными, хлюпающими под сапогами досками через них, разбухшая липкая земля под сапогами, призрачные серые космы кустов, дырка в заборе, через которую нужно было пролезать боком, — и вдруг совсем рядом раздался надрывный, бешеный лай соседского пса, лязг цепи. Дедусенко нервно отпрянул в сторону, но тут же, видимо, от смущения за свой испуг перед дамой, грубо выругался на пса, — тот забрехал ещё злей; издалека ему откликнулся другой, третий.

— Ну что, сюда? — нетерпеливым шёпотом спросил генерал-губернатор, показывая на дырку в заборе.

Вика сказала ему подождать здесь и протиснулась через забор первая. Двухэтажное здание мастерской — кирпичный первый этаж, деревянный второй — было темно. Вика постучала в дверь чёрного хода — ни звука. Потянула дверь — та оказалась не заперта.

Вика переступила через порог в спёртую холодную духоту маленьких тесных сенец, и вдруг перед глазами слепяще вспыхнуло, и совсем близко на неё сдавленно зашипели: «Стоять!»

Через два дня после выступления на площади Габриэле д’Аннуцио в Омске
Ночь
Между станциями Златоуст и Сим
Бронепоезд «Туссен-Лувертюр»

Вагон равномерно подрагивал; под его колёсами стучали стыки рельсов. На столике рядом с пустым чайным стаканом лежал свёрток. Следуя приглашающему жесту каудильо, Прилепин развернул его. Внутри оказался костюм: пиджак невообразимого сочетания цветов, такие же к нему брюки и огненно-красная косоворотка.


— Ваша новая форма, — коротко сказал Лимонов.
— Не слишком цветасто? — спросил Прилепин.
— В самый раз. Вам воевать не на передовой, а в тылу лучше, когда ваших молодцов все видят издалека.
— Значит, Эскадроны смерти… — будто смакуя, произнёс Прилепин.
— Именно так. Как только соберёшь первую группу, сразу начинай. Церкви — долой. Музеи — под снос. О мечетях не забывай, о тюрьмах, ментовках. С буржуями сам знаешь, что делать.

Генералиссимус перевёл взгляд на сидящего за столом Пелевина.
— Виктор, ты узнавал, твоя дивизия готова?
— Готова, — ответил Пелевин. — Ребята выгружаются в Симе. К десяти утра выступаем на позиции.
— Не затягивай. Не позднее завтрашнего утра вы должны идти в наступление с нами.
— Я бы и не затягивал, но ты почему-то взял меня с собой сюда, хотя я давно мог бы быть с моими казаками.
— Ты нужен был мне здесь. Я хотел поговорить с тобой о Гельевиче.
— Что о нём? — настороженно спросил Пелевин.
— Ты видел, с какой радостью он ухватился за поручение ехать с хлебом к Баркашову?
— Гельевич куда угодно готов поехать, лишь бы из Омска, — усмехнулся Пелевин. — Егор мне рассказывал, что он не любит этот город, боится камышовых людей и отравленного ветра.
— Да, но он решил отправиться на восток, а не запад, как мы с тобой, — продолжил гнуть своё Лимонов. — Понимаешь, о чём я?
— Гельевич всегда заигрывал с обществом «Память», — поддакнул Прилепин.
— Вот именно. А это его желание поставить Переслегина вместе с Курёхиным заниматься Культурной революцией? Ведь ясно же, что этим должен заниматься кто-то один, иначе каждый будет тянуть одеяло на себя. И опять вместо свободного взлёта мысли получим жалкое мещанское болото, в котором утонули и Маяковский, и Губанов, и Ерофеев, да и Леннон с Вишезом, если вдуматься. А если Дугин решит переметнуться к Баркашову, что тогда? Что тогда будет с нашей революцией? Но, впрочем, мы ещё вернёмся к этой теме. А сейчас — Виктор, Захар, не желаете ли составить мне компанию?
— Желаю, — сказал Прилепин.
— Тогда вперёд, — Лимонов поднялся из-за стола.

Выйдя из штабного вагона, они, сопровождаемые негром-телохранителем Лимонова, прошли в хвост поезда. Несколько вагонов, по которым они прошли, были тёмными и казались совершенно пустыми. Свет нигде не горел; из-за дверей не долетало ни единого звука. Один из вагонов кончался не обычным тамбуром, а торцевой дверью, за окном которой неслась назад чёрная зимняя ночь. Негр после короткой возни с замком открыл её; в коридор ворвался острый грохот колёс. За дверью оказалось небольшое ограждённое пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше темнела тяжёлая туша следующего вагона — никакого перехода туда не было. Лимонов облокотился о перила, глубоко затянулся своей сигарой и ветер сорвал с неё несколько ярко-малиновых искр.
— Там дальше вагоны тельмановской дивизии, — сказал Прилепин. — Их у нас называют шавками. Слышите?
Действительно, сквозь грохот вагонных колёс пробивалось довольно красивое и стройное пение. Прислушавшись, можно было разобрать слова:

Эх, Тесак мой, Тесачок,
Люблю тебя, как дурочка!
И своим топориком
Сделай мне ребёночка!

— Странно, — сказал Пелевин. — Почему они поют, что они любят Тесака, если они шавки? И почему они хотят от него ребёночка?
— Они называют себя дурочками, вот и хотят ребёнка от нациста, — сказал Прилепин.
— А, ну разумеется, — сказал Пелевин. — Они дурочки, вот и хотят ребёнка от Тесака. То есть на самом деле они шавки, но поют про то, что они дурочки. Чёрт знает что.
— У тебя живое воображение, Виктор, — сказал Прилепин.
— На самом деле я думаю о другом.
— О чём же?
— О том, что человек чем-то похож на этот поезд. Он точно так же обречён вечно тащить за собой из прошлого цепь тёмных, странных, неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы.
— Ну отчего же, — сказал Лимонов. — Способ есть.
— И ты его знаешь?
— Конечно.
— Может быть, поделишься?
— Охотно, — Лимонов щёлкнул пальцами.

Негр, казалось, только и ждал этого сигнала. Поставив фонарь на пол, он ловко поднырнул под перила, склонился над неразличимыми в темноте сочленениями вагонного стыка и принялся быстро перебирать руками. Что-то негромко лязгнуло, и негр с таким же проворством вернулся на площадку. Тёмная стена вагона напротив стала медленно отдаляться. Пелевин поднял глаза на Лимонова. Он спокойно выдержал этот взгляд.

— Становится холодно, — сказал Лимонов, словно ничего не произошло. — Вернёмся к столу.
— Я вас догоню, — ответил Пелевин.

Msg: 2 of 2
From: Mithgol the Webmaster
To: All
Subj: Re: КАК НАМ ОБУСТРОИТЬ РОССИЮ

-------------------------------------------- Всем -------------------------------------------
Новости из Омска. Смотрел, думал, заливисто смеялся. Осторожно, по ссылке 15 Мб.

[ссылка на ftp. По ссылке видео 144р, ebanko.wmv]

Кадр: диктор в студии провинциального телеканала «Омск-ТВ».

— Товарищи! Мы прерываем показ художественного фильма «Сало, или 120 дней Содома» ради срочного прямого включения с площади Габриэле д’Аннуцио (бывший Театральный сквер), где в эти минуты с программной речью выступает каудильо Евразийской Социалистической Республики генералиссимус Эдуард Вениаминович Лимонов.

Кадр: заполненная народом площадь, на фоне Оперного театра — фанерная, задрапированная кумачом трибуна. За трибуной — ряд безыскусных гипсовых статуй, воздвигнутых в последние недели по плану монументальной пропаганды и предназначенные к отправке в разные районы Омска и России. Крупный план статуй, одна за другой: Сергей Нечаев, Мишель Фуко, Эрнесто Че Гевара, Юкио Мисима, Андреас Баадер, Иван Каляев, Леонид Губанов, Иуда Искариот, Алексей Черехов-Анчар, Виктория Аралович-Владимирова. Из динамиков по сторонам трибуны играет «Родина» Гражданской Обороны.

Под усиливающийся приветственный шум толпы на трибуну поднимается Эдуард Лимонов в сером военном френче без знаков отличия, с нарукавной повязкой с серпом и молотом в круге. На седой, стриженной под андеркат голове Вождя — очки в массивной пластиковой оправе и красная повязка на лбу. В середине повязки — тот же символ НБП.

Шум стихает, музыка прекращается. Повелительно поднимая руку, Лимонов начинает говорить надтреснутым голосом:

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! В эту годину испытаний я выступаю перед вами, чтобы во всеуслышанье объявить о начале великого Танца Русской Свободы, в вихре которого закружится вся Россия и весь мир! Вы ждали от нас танца с саблями? Вы получите танец с лимонками! Вы ждали танца с драконами? Вы получите танец с лимонами! Здесь, в сибирских степях, звучат первые тонкие серебряные тремоло музыки, в громовом крещендо которой потонет Вселенная, да туда ей и дорога, старой блядине!

Кавалеры приглашают дам, и я сделал свой выбор! — Лимонов простирает руку с указательным пальцем куда-то в направлении Ульяновска. — Новодворская, я иду на тебя!

Беги, беги прочь, Валерия Ильинична, Орлеанская блудница смутного времени; ты слышишь уже, как неостановимо из-за Уральского хребта надвигается на тебя наш хтонический гопак! Ты перепутала абсолютную свободу с калькулятором гнид; ты променяла первопринцип братского общежития на место в капиталистической системе. Ты забыла, что опыт соборной любви угнетённые народы земного шара воспринимают через фигуру Владимира Ильича Ленина, чей родной город ты нагло попираешь своею тушею. Не по тебе твоё отчество, не по тебе твоё отечество, не по тебе этот город! Purga urbem, Новодворская, purga urbem! Оберни своё лицо к небесам! Видишь? — Лимонов патетично простирает руку к закатному небу цвета мяса, — видишь ли ты этих птиц? Это птицы перемен, и они уже надрывно кричат над шестой частью суши, предвкушая океаны падали, потому что слышат, как катятся на запад наши железные полки! Беги, Лера, беги! Приложи своё ухо к земле! Слышишь? Это стонет мать-земля, не в силах более выносить вес твоего чудовищного тела, отягощённого нечистой совестью и гормональными проблемами. О, окончи свою жизнь, Новодворская! Хромой могильщик отроет тебе могилу; глухонемые плакальщицы с «Эха Москвы» пропоют панихиду по тебе, окостенелые старухи из «Мемориала» уронят саван с твоим телом в яму, а дальше — лишь рыжая ржа и звёздный рой над головой, лишь стылый красный рассвет над ледяным простором, в котором бродит мужик с топором, давно позабывший твоё имя. Верёвка, пуля, ледяная тьма и музыка, сводящая с ума, — вот твой удел, вот твой венец, вот твой финал.

А ты, кошачье ухо бумажный тигр нефритовый дилдак? Куда тебе тягаться с Русским народом? Ни души у тебя, ни музыки, ни танцев! Весь мир слушает Чайковского, Достоевского, Кобейна, Моррисона! Курт Кобейн — русский, родом с Москвы! Джим Моррисон — русский, родом с Москвы! Славой Жижек — русский, родом с Москвы, и через подаренные им очки идеологии я вижу твоё гнилое нутро, твоё изнасилование Маркса маоистским пьяным жестоким ботинком, твоего разварного Гегеля быстрого приготовления! Я обращаюсь к нашему восточному соседу, к господину Баркашову, — защищай Русь, если дорог тебе твой дом и твой народ! Если ты не убил за день хотя бы одного китайца, твой день пропал зря. Если шнурки на твоих берцах ещё не белые, ты не понял угрозы. Если ты думаешь, что с китайцами возможно меситься по файрплэй, ты делаешь ошибку. Не считай дней. Не считай вёрст. Считай одно — убитых тобой косоглазых! Убей китайца и не беспокойся о своём желудке — мы тебе поможем. Недоедим, но вывезем!

Нам скажут, что жителям Урала и Западной Сибири самим не хватает еды, что еда вывозится поездами на восток. Наш ответ на это: нет еды — жри буржуя! Еда — лишь социальный конструкт; только поэзия материальна! И, как писал великий русский поэт Велимир Хлебников, «Когда умирают кони — дышат; когда умирают травы — вянут; когда умирают солнца — они гаснут; когда убивают буржуя — танцуют все!»

И мы будем танцевать! Танцевать, танцевать, танцевать! Мы будем танцевать в уральской тайге, мы будем танцевать на волжских просторах, мы будем танцевать всё яростней! Мы будем танцевать на пляжах, мы будем танцевать в полях и холмах, мы будем танцевать на улицах и площадях; мы попляшем на развалинах! Весёлые ребята, полные огненного смеха, — мы разрушим всё, все здания, все университеты и музеи и установим на их пепелище табличку — «Здесь танцуют!» Мы должны позволить музыке революции двигать нашими ступнями! Ритм времени — это танцор!

Мы начинаем наш гильотинный гавот, наш стальной уанстеп, наш гальванический твист среди озёр сукровицы, сквозь заросли злаков зла, и не одни мы пойдём по этой неторенной тропе! Нет! Вместе с нами рука об руку будут шагать наши товарищи с Волги и Дона, неизобретательно выбравшие называться РСФСР. Попрошу товарищей отнестись снисходительно к товарищу Андреевой и её сторонникам: да, они могут быть скучноваты и старомодны, с бедной фантазией и полным непониманием тенденций марксизма в эпоху постмодерна, но мы пойдём с ними рука об руку! Вы слышали уже о предложении Андреевой создать с нами Единый Антиимпериалистический Фронт; мы с радостью принимаем это предложение! С одной поправкой — наш союз будет называться «Добровольный Альянс "Советско-Модернистский Единый Революционный Штаб"»! Ура, товарищи!

По толпе проносится громовое «УРА!», нацболы принимаются распевать «Эрику» вперемешку с «А Ленин такой молодой» и «Всё идёт по плану». Некоторое время Лимонов не может продолжить.

Но маловеры спросят меня: ради чего этот кровавый танец? Зачем, мистер Лимонов, зачем? Зачем вы встаёте? Зачем продолжаете драться? Неужели вы верите в какую-то миссию, или вам страшно погибать? Нет, нам не страшно погибать: смерти мы смело говорим «ДА!». Может быть, нам нужна победа? Нет, она нам не нужна — победу мы одержим в любом случае! Может быть, вы сражаетесь в интересах Революции? Нет! Наша война — это больше, чем Революция. Наша война — это перфоманс!

И поэтому, в этот тяжёлый для нашего народа час я обращаюсь к вам, братья и сёстры. Хотите ли вы участвовать в нашем адском балагане, идти за мной, канатным плясуном, по оголённому проводу через оголтелые пропасти?

Толпа ревёт: ДАААА!

Я спрашиваю вас во второй раз: хотите ли вы завывающего вальса, однообразней и безумней, чем всё, что вы когда-либо видели?

Толпа: ДАААА!

Я спрашиваю вас в третий раз: хотите ли вы кровавой кадрили, бессмысленней и беспощадней, чем мы можем её сегодня представить?

Толпа: ДААААААА!
Лимонов: СМЕРТЬ!
Толпа: ДАААААА!
Лимонов: СМЕРТЬ!
Толпа: ДАААААА!
Лимонов: СМЕРТЬ!

Беснования продолжаются, в толпе начинаются свальный грех, драки, распитие алкоголя и спонтанные чтения стихов Эзры Паунда.

Камера отключается. Картинка на экране сменяется титром:
ПЕРЕДАЁМ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГИМН ЕВРАЗИЙСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ
«Тибетское танго» (Нас вырастил Будда на благо народа)
Слова: Сиддхартха Гаутама
Музыка: Сергей Курёхин
Исполняет рок-группа «Аквариум»
ссылка

2:30 10.08.1918
Вага, близ Усть-Печенги
Палуба парохода «Шенкурск»


— …Когда вдоль корабля, качаясь, вьётся пена, и небо меж снастей чернеет в вышине, люблю твой бледный лик, печальная Селена, твой безнадёжный взор, сопутствующий мне, — ни к кому не обращаясь, запрокинув голову, глядя в беспредельную звёздную пустоту, процитировал Глебушка, лёжа в шезлонге, зябко завернувшись в пальто, накинув поверх плед.

Ночь была холодная, ясная: к вечеру распогодилось, закат был совсем долгий, ленивый, красный, — но отплывали уже поздним вечером, и вот сейчас над головой жутко висела чёрная пропасть звёздного неба с тоненьким серпом нарождающегося месяца, с войлочными клочьями ползущих в ветреной вышине бледных облаков. Тянулась по берегу чёрная сплошная гребёнка леса, будто стягивающая реку в ущелье, проплывали мимо серые отмели, пустые плёсы, мелко трепетал красный флаг на корме, валил из трубы парохода серый дым, смолисто и тяжело чернела вода под бортом, дыбились снежно-белые буруны под неторопливо вращающимся колесом, и всё тонуло во тьме: шли с погашенными огнями.

На тёмной палубе и настроение у всех было какое-то призрачное. Серыми тенями проходили по палубе туда-сюда бойцы, матросы, хлопали дверьми, краснели в темноте огоньки папирос, и потусторонне, как крик ночной птицы, временами с носа доносился неживой, жестяной какой-то голос матроса, шестом промеряющего глубину: «Три ровно!», «Два шестнадцать!»

Рубка
В тёмной рубке стояли капитан с помощниками, вглядываясь в синевеющую тьму.

— Налево отмахни, — сонным надтреснутым голосом обратился капитан к штурвальному.
— Обмелело сильно, Яков Иванович, — беспокойно обернулся к капитану помощник.
— Сам вижу, — откликнулся тот. — Ещё, ещё клади! Малый ход, — нагнулся он к говорной трубе.
— К Нюнежской подходим, тут перекаты. Как бы брюхом-то не сесть…
— Не сядем, — уверенно заявил капитан. — Тут и в седьмом году меньше двух не было, а тогда межень не чета нынешнему был.



Лязгнула тяжёлая железная дверь в машинное отделение, по крутой лестнице из красного полумрака на палубу поднялся ражий кочегар в серой робе с деревянным лотком за плечами. Он тяжело прогрохал на кормовую площадку, по периметру которой вдоль фальшборта были выложены поленницы дров. На самой площадке, на скамейках и на полу, вразнобой сидели красноармейцы: кто курил самокрутки и папиросы, задумчиво опираясь локтями о поленья, заглядывая поверх деревянной стены в ночной ветреный мрак, кто, расположившись в кружок у слабо горящей керосинки, перекидывался в карты, кто безразлично жевал хлеб с селёдкой, завернувшись в шинели, нахохлившись, как курицы. У поленниц в беспорядке стояли винтовки.

— Ну чё зырите, подсобите! Поленья положите, — обратился к красноармейцам кочегар, поворачиваясь к бойцам пустым лотком.
— Больно надо! — нагло откликнулся Шатунов. — У тебя своё дело, у нас своё.
— Руки отвалятся, штоль?! — настаивал кочегар. — Чай, не в первом классе едешь, за билеты не платил!
— Да давай, браток, подсоблю… — с кряхтеньем поднялся с истёртого коврика, лежащего на полу, Фома Елецкий, принялся накладывать поленья в лоток на спине кочегара.
— Поживей-то можешь печку свою топить? — положив последнее полено на лоток присевшего под тяжестью ноши кочегара, спросил Фома. — А то тащимся, что твоя черепаха, колесо вон еле крутится.
— Не мы решаем, — коротко ответил кочегар. — Подымить-то дайте, братцы. Вон у вас курева сколько.
— Э, ты уж размахнулся, — оборвали его. — Самим мало. Топай, топай.
— Куда тебе дымить! — по-гусиному вытянув шею, выкрикнул с дальнего конца площадки, молодой Пашка Кочан в барашковой шапке пирожком. — Ты и так уж весь копчёный, как колбаса!

Здесь, на задней площадке, сидели одиннадцать отобранных сегодня бойцов под началом Степана Чмарова.



— Костей! А, Костей! — окликали Кельмакова бойцы, скучавшие на палубе. — Ты чего там сидишь один?
— Один, да, — хмуро отзывался Кельмаков, сидящий на коленях у поленницы, в стороне ото всех. — Что нада?
— Да он опять молиться начал, братцы! — со смехом заявил Пашка Кочан.
— Уйди, да, — огрызнулся Кельмаков. — Не твоя дела.

Из-за сгорбленной шинельной спины Кельмакова никто не видел, что перед ним, прислонённая к поленнице, стоит струганая деревянная фигурка — что-то вроде куклы с грубо вытесанной окружностью головы, со схематично намеченными ножом руками и лицом в несколько засечек: глаза, нос, рот. Бойцы не решились продолжать дразнить Кельмакова — все знали, что это может выйти боком, — и сейчас он, сидя на коленях перед куклой, шёпотом на родном языке обращался к ней. «Ты уж мне помоги хорошенько, Чукмуня, — говорил он кукле, — не бросай меня, и я тебя тогда кровью накормлю. Я тебя из здешнего дерева вырезал, ты эти места знаешь, значит, должен помочь. А если не поможешь, берегись, я тебя в костёр кину, а прежде ножом порежу. Думаешь, не сделаю? Сделаю. Я в Курляндии тебя кровью поил-поил, и лошадиную кровь пить давал, и немецкую кровь пить давал, и латышскую кровь пить давал, и собачью кровь пить давал, и русскую кровь пить давал, а потом ты мне не помог, под пулемёт подставил, и я до ночи в воронке в грязи лежал, голову высунуть не мог. Так замёрз, так промок, такой злой был! Я, как вернулся, помнишь, что с тобой сделал? Кирпичом избил, ножиком голову отпилил, потом под паровоз сунул, а что осталось, в печку сунул! Так что ты, Чукмуня, мне помоги, а то я тебе вторую смерть придумаю».

Салон первого класса

— Романов всё делает правильно, — нервно говорил, вышагивая по полутёмному салону Иван Боговой. — Ударить по Ракитину, разогнать весь его сброд! — предисполкома решительно ударил кулаком о ладонь.

В салоне висел удушливый, накуренный полумрак: горела только пара ламп в настенных плафонах — верхний свет зажигать было запрещено даже при занавешенных окнах. На столе стоял самовар, перевёрнутая фуражка с горкой табака, тарелки с хлебом, объедками от ужина — костлявые хвосты трески, недоеденная картошка. За столом в живописных позах — кто откинувшись на спинку стула, кто локтями на столе, кто полусонный на диванчике, — расположился весь уездный шенкурский исполком.



— А что потом? — бесцветным голосом спросила Шатрова у выхаживающего по салону Ивана Богового.
— А что потом? — переспросил тот, остановившись. — А потом, Катенька, мы едем назад.
— Какое назад, Иван Васильевич… — с горечью протянул Щипунов, подняв голову с ладоней. — Драпать, драпать нам надо до самого Вельска…
— Чтоб я от вас! Чтобы я от вас таких слов не слышал, слышите! — накинулся на него Боговой, нависая над ним, грозя пальцем. — Что вы нюни распустили? Я вас в чувство всех приведу, слышите! Вы что же, думаете, мы Ракитина не одолеем? Да я сам в первых рядах его брать пойду!
— Идите, идите… — тихо согласился Щипунов.
— И пойду! — взвизгнул Боговой, весь взвинченный. — Что ж вы, думаете, я винтовку в руках держать не умею? Умею, и может, получше прочих умею! Я в лейб-гвардии Преображенском полку служил, первая рота, первый батальон… хотя не то чтобы здесь есть чем гордиться, — тут же осмотрительно добавил он.
— Иван Васильевич, вы ротным писарем служили, — устало обернулся из-за дальнего конца стола агроном Курицын.
— Уж во всяком случае, я не меньше вашего войну видел!
— Да я-то её вообще не видел, — пожал плечами Курицын.
— Вот и молчите тогда!

Каюты третьего класса
В каюте было темно, душно, прокуренно и загажено, но вместе с тем уютно, как бывает уютно ехать куда-то в большой дружной компании: двое бойцов лежали на верхних полках, свесив головы, на нижних сидело шестеро, ещё один стоял у двери. Мерно ворочались железные поршни машин за стенкой, ровно шумело колесо, плескалась совсем близко от круглого иллюминатора чёрная маслянистая вода.

— Ось це я и кажу, — задушевно продолжал Падалка, сидевший в окружении бойцов. — Навищо нам цей Шенкурск? Якщо вин мисцевим потрибен, так нехай жеруть там вони свою смолу, нам яка з того бида? Хиба революции з того корысть, що мы там все поляжемо, як интервенты прийдуть?
— Так-то оно так, Андрюха, да кто ж нас спрашивает? — подал голос один из бойцов.
— А, то-то и воно! Якщо ты будешь як та скотына без голосу, хиба ж тебе хто запытае? Ось поки мы на пивдень плывемо, то нехай. То нас влаштуе. А якщо Романов назад повертаты захоче, тут мы и митинг зберемо. Скажемо ёму: товарищу Романов, нахабныты не потрибно…
— Что такое нахабнить? — спросил боец с верхней полки.
— Нахлеть, — обернулся Падалка. — Нахлеть, товарищ Романов, не надо. Мы свий обовязок перед революциею выконувати готовы, але вмыраты ни за понюшку тютюну — ни…
— А что ж, — заявил другой боец. — Что нам, Романовых скидывать впервой? Одного Романова скинули, скинем и второго.
— Ось я и кажу… — повторил Падалка.

Стоявший за дверью Заноза хмыкнул, отлепился от стенки и вразвалочку пошёл дальше по коридору, останавливаясь у каждой двери в каюты, прислушиваясь. За другими дверями было тихо: бойцы в основном спали. Заноза прошёл до узкой крутой лестницы в трюм, загрохал по ней сапогами, придерживаясь за блестящие поручни.

Трюм
— Как же тебя, Лаврушка, угораздило-то? — заплетаясь в словах, спрашивал Василий Боговой через дверь.
— Бес попутал… — глухо донеслось из-за двери.
— Что ж за бес такой? — спросил Боговой.
— Известно, какой бес. Денег ему захотелось! — послышался другой голос.
— Это кто говорит?
— Это Медведев.
— Так помолчи, Медведев, — оборвал его Боговой. — С тобой мне всё давно ясно было, под чью дудку пляшешь.
— А ты под чью?! — крикнул из-за двери третий голос. — Под немецкую? Под губную гармошку герра Ленина августина танцуешь?
— А ты вообще заткнись, Васька! — голос Кузнецова Боговой узнал.
— А ты меня не затыкай! — не унимался Кузнецов. — Мне терять нечего!
— Вася, Вася, — послышался голос четвёртого узника, Павсюкова, — ты парашу забери, уж сделай одолженье. Нам тут дышать нечем.
— Да, тёзка, заходи! — весело поддержал его Кузнецов. — Я тебя в эту парашу с головой окуну!

Боговой ничего не ответил, а достал из-за пазухи шкалик с мутным самогоном, откупорил пробку, приложился, сморщился, привычно занюхал лацканом шинели. Шкалик уже был наполовину пуст: за время пути Василий Боговой уже успел порядочно наклюкаться и стоял на ногах сейчас нетвёрдо, придерживаясь за стенку, будто пароход качало.

— Ты не слушай его, — вмешался Павсюков. — У него жар опять. Нога у него гноится, что ли… Бинты бы ему сменить.
— Можно самогонкой прижечь, — тупо сказал Боговой.
— У тебя никак есть?
— Да вон у него уж язык заплетается, конечно, он уж в зюзю! — фыркнул Медведев.
— Я как раз вам принёс, — сказал Боговой, рассматривая бутылку. — Ну, чтоб веселей было.
— Веселей? — осёкшимся голосом спросил Павсюков. — Нас что, уже… того?
— Да нет, кажется, — Боговой зачем-то оглянулся по сторонам: пустой полутёмный коридор, близкий грохот машины, мелкий тремор железных стен. — Я не знаю точно, но, кажется, нет.
— А плывём куда? — спросил Павсюков.
— Ну, это вроде как тайна военная, — засомневался Боговой.
— Вася, ну кому мы здесь что расскажем? Что, в верхние волости плывём?
— Ну да… — вздохнул Боговой. — В Усть-Паденьгу.
— О! — раздался из-за двери скрипучий старческий голос Проурзина. — В Усть-Паденьгу, ишь как! А мож, сразу до Благовещенского меня добросите, а? С удобствами!
— Проснулся, старый хрыч! — недовольно буркнул Павсюков.
— А ты б культями меньше пинался, я б ещё спал и спал! Спишь — хоть рож ваших не видишь!
— Вася… — жалобно позвал Викентьев, пока Павсюков неразборчиво переругивался с Проурзиным. — Ты б попросил за меня ваших-то… Бессонова этого, Занозу.
— Не знаю, Лаврушка, не знаю, — печально сказал Боговой, боком привалившись к двери. — Дров ты наломал крепко всё-таки.
— Да я ж искупить готов! Я сутками работать буду! Я ж телеграфист, много, что ли, в России телеграфистов, чтобы в расход пускать? А кто телеграммы слать будет?
— Лавруш, я ничего не могу обещать… — покачал головой Боговой. — Водки вот дать могу.
— Давай, давай водки! — послышался голос Медведева.
— А вот тебе б, свинье, скипидару вместо водки налить! — грубо отозвался Боговой.
— Ишь, свиньёй обзывается, какой грозный! А сам уж в сопли! — выкрикнул Проурзин. На него зашикали — заткнись уже, мол. Кажется, вздорный старик успел уже надоесть хуже горькой редьки и товарищам по несчастью.
— Ладно… — протянул Боговой. — Я что сказать-то хочу. Вася! Вася, тебе хочу сказать.
— Ну говори, гад, — подал голос Кузнецов.
— Шатрова тут.
— Что? — Кузнецов осёкся.
— Катя тут, говорю.
— Вы что, её тоже взяли?
— А? Нет, нет. Её Ваня притащил на пароход. Говорил, опасно ей в городе.
— Сука. Ну спасибо, что сказал, — процедил Кузнецов.
— Я просто подумал, что тебе нужно знать. Она наверху сейчас, с исполкомом.
— Спасибо хоть, не в клетке, как мы. А она знает, что я тут?
— Да как не знать…
— Слушай, тёзка. Ну ты будь человеком хоть раз, приведи её сюда. Попрощаться хоть…
— Я попробую, — сказал Боговой. — Водку-то как, возьмёте?
— Возьмём, возьмём, — подтвердил Павсюков. — Отпирай. Не боись, не бросимся.
— Ну да, не броситесь, — засомневался Боговой. — Я тут один, а вас вон сколько. Пускай Медведев и Кузнецов поклянутся.
— Да не бросимся, открывай! — сказал Медведев. — Куда нам бежать-то?
— Не брошусь, не брошусь, — поддержал его Кузнецов. — Слово чести.
— Ну ладно, — подумав, решил Боговой. — Вы от двери только отойдите, когда я открывать буду.
— Куда нам отойти! — воскликнул Медведев. — Мы тут как селёдки в бочке, на головах друг у друга, нам дышать нечем!
— Ладно, ладно, не орите, — успокоил их Боговой. — Я щёлочку открою и бутылку передам.
— Открывай уже!
— Да открывай, чего ты ссышь?
— Чёрт, — вдруг глупо сказал Боговой, подёргав дверь. — А у меня ключа нет.

Кузнецов гулко расхохотался, и вслед за ними один за другим надрывным хохотом разразились и другие узники: кто-то в припадке истерического смеха колотил по двери, кто-то раскашлялся, Проурзин раз за разом сквозь смех повторял «Ну ты, Васька, олух!». Что-то железно громыхнуло, упало, и тут же смех сменился руганью:
— Вы парашу уронили, дурни!
— Фу, прямо на меня всё! Ммм!
— Собирай! Собирай теперь это всё!
— Чем я буду собирать?
— Руками собирай, да хоть жри, мне всё равно!
— Как спать-то теперь? Весь пол загадили!
— Фу, ну и вонь!

И в этот момент к растерянно стоящему у двери Боговому подошёл спустившийся с лестницы Заноза.
— Вы что тут делаете? — строго спросил он.
— Да так, — Боговой принялся торопливо прятать бутылку за пазуху. — Я проведать пришёл.

Заноза молча перевёл взгляд с бутылки на дверь, из-за которой всё так же доносилась ругань, на коричневую лужицу, вытекающую из-под двери по мелко трясущемуся железному полу.

— Давай сюда, — Заноза протянул руку.
— Что? — не понял Боговой.
— Ну давай, давай, — Заноза требовательно пошевелил пальцами.
— А, бутылку? — Боговой покорно протянул чекисту шкалик.
— Предупреждали мы тебя вчера, — тяжело сказал Заноза, пряча шкалик в карман куртки. — Пошли теперь.
— Куда? — пролепетал Боговой.
— Туда, где синеют морские края, туда, где гуляют лишь ветер да я. Пошли, пошли.

И чекист, ухватив пьяненького Богового за рукав, повёл его к лестнице из трюма, не обращая внимания на крики из-за двери: «Тряпку! Хоть тряпку нам дайте! Вася! Куда ты ушёл?»

Каюта первого класса
Салон был занят исполкомовцами, поэтому Романов, Бессонов и Гиацинтов сидели в каюте Романова. Каюта, даром что была первого класса, была тесновата — две койки по сторонам широкого выходящего на палубу окна, столик между ними, стенной шкаф для одежды, волжский пейзаж в привинченной рамке на стене да дверца в крошечную туалетную комнату. Было тихо: шум машины доносился до верхней палубы лишь далёким ровным гуденьем, дети агронома Курицына, которых поселили с матерью в соседнюю каюту, наконец, заснули, никто не задерживался и у окна на палубу — там сидел Глебушка, следя, чтобы никому не пришло в голову подслушивать. Гиацинтов, низко наклонившись над листом, старательно рисовал.

— Вот это Высокая Гора, — показывал он на заштрихованные квадратики. — Это действительно там гора, ну как, холм. Не Кавказ, конечно. Вот тут Нижняя Гора, это тоже гора. Паденьга идёт между ними, вот так как-то. Тут мост. Вот всё, что между Нижней, Верхней и Усть-Паденьгой — это всё луга. А вокруг уже леса начинаются.



— Школа, пристань, всё в селе. В Усть-Паденьге, то есть. Пароход там же стоял.

Гиацинтов, казалось, говорил бы ещё и говорил, но тут в дверь деликатно постучали. Романов открыл. На пороге стоял Заноза, а рядом с ним — поддатый Василий Боговой. Заноза молча достал из кармана своей кожаной куртки полупустой шкалик и показал присутствующим, потом кивнул на Богового. Тот с виноватым видом глядел в пол.

— Так, а куда мы сперва? — уже направившись прочь от Вики с Дедусенко, спросил у Ани Серж.
— Сперва к Теснанову, — ответила та.

Руководитель профсоюза транспортных рабочих Карл Иоганнович Теснанов жил в пригороде Архангельска Соломбале, туда нужно было добираться по мосту через Кузнечиху, и, должно быть, потому Аня решила, что именно к Теснанову надо отправиться в первую очередь: возможно, у заговорщиков хватит ума перекрыть мост, и Карла Иоганновича надо разбудить и привести в город как можно скорее; это если мост уже не перекрыт.

— Сейчас его будить-то… — хмуро заметил Серж. — Жена, небось, вой подымет.
— Ничего, — уже едва расслышала Вика голос Ани. — Он и так, говорил, по ночам не спит почти.

Вика действительно видела, что Карл Иоганнович не высыпается: сложно крепко спать по ночам, когда дома у тебя пятимесячный ребёнок. В отличие от большинства подпольщиков, Теснанов был семейный человек: жил с женой, с сыном-подростком Лёвой, а теперь вот и с младшеньким — но почему-то не Володей, а всего лишь Пашей.

Глядя на этого рыхловатого, одышливого, по-тюленьи выглядящего сорокалетнего портового крановщика с вислыми седеющими усами, пухлыми щеками — всегда плохо выбритыми, всегда с порезами, заклеенными кусочками газеты, — глядя на его мещанское жилище в Соломбале (занавески, слоники, вечернее пиво), зная, как быстро и крепко он поставил свой быт в Архангельске за два года, которые здесь прожил, сложно было заподозрить в Карле Иоганновиче большевика. Однако, он состоял в РСДРП ещё с 1904 года, организовывал стачки в родной Витебской губернии, потом в Латвии, и рижский Кровавый Четверг, 13 января 1905 года, видел своими глазами, сам убегал по льду Даугавы от солдатских пуль, а после и баронские поместья с «лесными братьями» сам жёг. Одним словом, Теснанов был воробьём стреляным — вероятно, самым опытным из архангелогородских подпольщиков.

В теоретических вопросах он, однако, заметно уступал Вике, и та видела, что это Теснанова раздражает. Нет, Карл Иоганнович не стал бы опускаться до каких-то мелких подлостей по отношению к ней, до какой-то жалкой провинциальной пародии на внутрифракционную свару, но Вика замечала: Карлу Иоганновичу неприятно, когда она — американская выскочка, малявка, которая и в России, и в Архангельске без году неделя, — принимается тут наводить свои порядки, подрывает его авторитет. Но что поделать, поправлять его приходилось: Теснанов был слабо подкован и имел отчётливый экономистский уклон, разоблачённый ещё Ильичом на Втором съезде: понимал стачки, понимал прибавки и требование обращаться к рабочим на «Вы», а вот красного террора и перманентной революции — не понимал и всё старался помириться с меньшевиками, а с Бечиным даже, кажется, приятельствовал. Потому-то, видела Вика, этот Теснанов, старый большевик, и оставался все эти годы если не пехотинцем, то сержантом партии, и ни на какой заграничный съезд его ни разу не направляли, и в прошлом году, и в этом во время Советской власти в городе его быстро обходили молодые, наглые и хорошо подкованные ребята.

Может быть, поэтому Дедусенко, услышав фамилию Теснанова, никак не отреагировал: вероятно, его он просто не знал — хотя главе отдела путей сообщения, возможно, и полагалось бы знать имя руководителя одного из основных отраслевых профсоюзов.

— Так пойдёмте уже, куда там вы собирались, — Дедусенко предложил Вике взять его под руку. Глупо, впрочем, выглядела эта галантность: проспект был пуст, серо и неясно шевелились под дождём облетающие кроны чахлых деревцев на обочинах, заваленные мокрой палой листвой мостки по тротуару были узкие, доски во многих местах отсутствовали или были проломлены, приходилось больше глядеть себе под ноги, переступать через лужи, обходить их: не до того, чтобы фланировать под ручку с кавалером. Почему-то, безотносительно к происходящему, случайно, как лотерейный билет из барабана, выудилось из памяти воспоминание — такая же дождливая ночь в Нью-Йорке на Бродвее: тёплый разноцветный свет отовсюду, переливающиеся, перемигивающие в темноте рекламы, серебряные струи дождя, дробная пляска капель по асфальту, вереница сверкающих фар, какофония гудков, сладко рыдающая из дверей дансинга негритянская музыка и — огни, огни, огни. Вот же, а ведь и то, и другое — город. Море чёрных зонтиков на тротуаре, а здесь вот — ни у Дедусенки этого нет зонта, ни у неё: иди и мокни под дождём, и не видно ни черта.

— Сказка про белого бычка какая-то, — пробурчал Дедусенко на ходу, сутулясь, с низко надвинутой на глаза кепкой. — Туда пришёл, пошли туда. Сюда пришёл, пошли ещё куда-то. А по улицам офицерьё уже рыскает, зуб даю. Чёрт возьми! — остановился он вдруг. — Куда это мы идём? Мы же обратно к общежитию идём! Вы что меня, в западню ведёте?

Он остановился, и даже в дождливой, беспросветной темноте Вика увидела, что Дедусенко крепко напуган. Путь к зданию Союза транспортных рабочих действительно проходил в опасной близости от правительственного общежития, всего в одном квартале от него, да и сам Союз был всего в паре сотен ярдов от общежития. Действительно, лучше было свернуть и пройти немного в обход, тем более что комендантский час никто не отменял: не было бы ничего глупее, чем попасться военному патрулю в ночь переворота в компании со свергнутым генерал-губернатором.

Эта история начинается в 3 часа 13 минут 6 сентября 1918 года в съёмной комнате на первом этаже покосившегося деревянного дома по Петроградскому проспекту. Здесь живут две официантки кафе «Париж» — Аня Матисон и Вика Владимирова, и сейчас, в этот самый момент, они спят.



Вика спала, и ей снилось странное: глубокое, детское воспоминание о жизни ещё в Европе — в Лондоне, в Париже ли, — будто выплыла на поверхность заброшенная столетья назад в болото деревяшка. Приснился Владимир Ильич: не такой, каким она его видела в этом году в Кремле, а ещё молодой, тридцати-с-чем-то-летний, с гладкой яйцеобразной, не совсем облысевшей ещё головой
— Don’t even ask that! — с желчной усмешкой частил Владимир Ильич, обращаясь к отцу, ухватив того за пуговицу на пиджаке. — If I am ever to trust Martov once again, you may, and indeed must, submit me to a loony bin at once!

И во сне совсем не странно казалось, что Ильич говорит всё это по-английски, с округлым бруклинским выговором, и, может, дело-то всё и происходило в Нью-Йорке, в редакции «Нового мира» в Ист-Сайде, тем более что отчётливо грохотало, стеклянно дребезжало что-то рядом— наверное, проезжал под улицей вагон подземки, и оттого тряслись темноватые грязные стёкла в свинцовой оплётке в окне, выходящем на краснокирпичную стену с ржавой пожарной лестницей, а в редколлегии о чём-то, как обычно, жарко спорили старшие товарищи, мешая через слово английский с немецким и русским.

В той эмигрантской, социал-демократической России, в которой Вика выросла, спорить любили — носатые, бородатые, бедно одетые евреи спорили до хрипоты, с ветхозаветной яростью из-за запятой в резолюции, из-за мельчайшего программного вопроса, из-за места для крошечной заметки на полосе. Их комнаты в съёмных пансионах были чудовищно, до невозможности грязны — и завалены до потолка книгами; они проявляли дьявольскую изобретательность в том, чтобы придумывать своим политическим противникам хлёсткие оскорбительные прозвища — но никогда не вызвали бы самого ненавистного из них на дуэль; они со стороны походили на странненьких, неопасных чудаков, — но Вика знала, что один из них, Лев Григорьевич Дейч, милейший и обходительнейший старичок (в 17 лет все старше сорока кажутся стариками), в народовольческой молодости пырял человека ножом и плескал ему в лицо серной кислотой.

Всё это происходило в мире, странно отделённом от окружающего: вокруг струился неоном Нью-Йорк, рекламы на Пятой авеню переливались голубыми, изумрудными огнями, дрожал длинными хвостами золотой фонарный свет в иконно-чёрной ряби Ист-Ривер, маслинно-чёрные форды стадами паслись на блестящем после дождя тюленьего цвета асфальте, — а растрёпанные, тощие, в стоптанных, Европу ещё видевших штиблетах, социалисты, их пучеглазые от базедовой болезни жёны не замечали этого, пропускали мимо себя как что-то постороннее, второстепенное, говоря лишь о безработных, о забастовках, о Циммервальде, Бунде, о предательстве Интернационала, и подводили к каждому наблюдению теоретическое обоснование — то было свидетельством прогрессивности капиталистического общества, это — знаком неразрешимых противоречий капиталистического способа производства. В такой России Вика и выросла, такую и знала, и когда отец, выправляя её детскую картавость, вместе с ней повторял скороговорку про украденные кораллы, восьмилетняя Вика спрашивала у него, неужели речь о том самом Карле, и отец строго отвечал, что если она хочет что-то у него спросить, задавать вопрос надо не по-английски, а по-русски.

Перескакивало во сне всё с одного на другое, с Ленина на редакцию, с редакции на кораллы, и уже понималось, что это сон, потому что снаружи этого сна всё что-то настойчиво, дребезжаще стучало, чужой, глухой как из бочки голос скрёб в черепе, и вдруг вкатилась, как биллиардный шар, в сознание мысль: она в Архангельске. Это Архангельск, это её комната на Петроградском проспекте, в комнате холодно, сыро и темно, мерно тикают старые ходики на стене, за окном крупно и редко бьют по железному отливу окна падающие с крыши капли, и если посреди всего этого кто-то стучится в стекло — значит, что-то случилось.

Вика открыла глаза. Темнота, белесые квадраты двух занавешенных окон, силуэт герани на подоконнике. С другой стороны, за смутной кубоватой тенью стола — постель Ани Матисон: её койка у противоположной от окон стены, Викина у окна — так было светлей читать, хоть и холодней. Поэтому Вика и проснулась первой от тихого, но настойчивого, всё не прекращающегося стука в окно над головой. Кто-то что-то глухо и настойчиво шептал оттуда, и поднявшись на кровати, Вика увидала в щёлку между занавесок лицо, сперва показавшееся незнакомым, жутким как в рассказе Леонида Андреева, и только когда человек за окном, увидев Вику, сам испуганно отпрянул от стекла, она узнала его — это был Серёжа Закемовский.



— Аня! Аня, открывай! — разобрала Вика его голос. Видимо, Закемовский сам не понял, чьё лицо увидел в темноте по ту сторону стекла.
— Что случилось? — сонно промычала Аня, приподнимаясь на локте на своей постели.
— Впусти! — продолжал страшным голосом шептать Закемовский, показывая куда-то в сторону. — Дверь открой!
— Кто там? — хрипло спросила Аня. — Кто-о? — переспросила она у Вики. — Он что, спятил? Который час вообще?

Вика снова выглянула в щёлку между занавесками — в жирной грязи раскисшей обочины рядом с Закемовским с ноги на ногу переминался ещё какой-то человек, в надвинутой на глаза кепке и драповом пальто с поднятым воротом. Нет, Серж положительно должен был спятить от любви, чтобы припереться к своей Ане в такую глухую ночь, да ещё когда и Вика дома, да ещё и с каким-то приятелем, — такое было бы чересчур даже для самого ярого сторонника теории стакана воды.

Ни Закемовский, ни Аня, впрочем, про подобные теории не слыхали и неизвестно, как бы ещё отнеслись, если бы узнали. У них всё было как-то очень обычно, — такие отношения, как у них, могли бы быть у счастливых и беззаботных ребят из Нью-Йорка, Аню с Сержем и иначе как girlfriend и boyfriend язык называть не поворачивался (да и есть ли в русском подходящие слова?) У них было всё как полагается: и идиотская фильма-комедия «Телеграф сосватал» в кинотеатре «Вулкан», и прогулки какие-то по парку вечерами, и букетик, и смущённая просьба Ани к Вике вечером домой часов до шести не заходить, потому что, ну ты понимаешь почему, и доверительный рассказ обо всём поздним вечером с восхищённым «Ты знаешь, он паровоз! Просто паровоз!» И как-то всё это очень странно сочеталось с дикой жизнью, которую теперь вели они оба, с тем, что они оба были большевики, оба участвовали в сходках группы Теснанова в мастерской Союза транспортных рабочих, оба рисковали свободой и жизнью, пытаясь восстановить в подполье разгромленную в августе организацию.

Они и познакомились-то в подполье, хоть оба были архангелогородцы и сто раз могли бы перезнакомиться раньше. Аня была дочкой местного речного капитана, который уехал на пароходе «Шенкурск» с отрядом красноармейцев за пару недель до высадки интервентов и так и пропадал до сих пор где-то на Ваге. Отец её, Яков Иванович, был, Вика уже знала, латышом, но Аня родилась уже здесь, в Архангельске, и говорила по-русски без акцента, а язык своего народа хоть и понимала, но в разговоре с другими латышами-официантами в «Кафе-Париж» предпочитала отвечать на русском. Ане было двадцать два года, но Вика выглядела старше — вероятно, и в тридцать Аня бы выглядела старшеклассницей: маленькая, плоскогрудая и тощенькая, с забранными в две косички тёмными волосами и детским круглым личиком, она была похожа на Софью Перовскую со старых фотографий.

Закемовский на её фоне выглядел если и Желябовым, то изрядно поистрепавшимся, — пускай Серж был и высоким статным парнем из тех, что играют в футбол квартербеками, но за тот месяц, который Вика с ним была знакома, Серж сильно осунулся. До того у него была отличная, не только прибыльная, но уважаемая в революции работа — печатник, авангард пролетариата, и если бы Вике довелось всё-таки поработать в «Архангельской правде», с какой целью она в свой родной город и приехала, она наверняка бы с ним и так познакомилась. Во время августовских событий Закемовскому поручили сжигать документы в редакции, а сделав это, он решил из города не бежать, а остаться в подполье. На квартире своих родителей он показываться опасался, жил у товарищей — пару дней там, пару дней здесь, — и нищенствовал. Кажется, за этот месяц он питался только тем, что Аня выносила ему с кухни «Парижа», благо это было одно из немногих мест в городе, где продовольствия было вдоволь. При этом Аню в кино он водил за свои деньги — хотя, ну, как свои? Условно свои: как оказалось, он раз за разом занимал по мелочи у профсоюзника Теснанова, главы подпольной группы. Закемовский думал, что об этой его нехитрой схеме никто не знает, и Теснанов-то впрямь считал, что деньги Закемовскому он даёт на конспиративные цели, а вот Аня с Викой давно уже выяснили, откуда Серж их берёт. Аня не возражала: «А что, пускай, — невинно говорила она Вике. — Не тысячи же он берёт? Десять, двадцать рублей. Пускай потешится». В таких вопросах она к Сержу относилась снисходительно: но, впрочем, тот действительно был простоват.

— Да кто там с тобой? — спросила Аня, тоже подойдя к окну.
— Впусти, говорю! Потом объясню! — продолжал своё Закемовский.
— Да погоди же ты! Мы не одетые!
— Ну быстрей! — прошипел Закемовский, оглядываясь по сторонам.

Принялись второпях одеваться, дрожа от холода, — на дровах экономили, не топленная с вечера стенная печка была чуть тёплая. Чиркали спичками, зажигая керосинку на столе: когда заплясал под стеклом огонёк, разбрасывая по комнате рыжие тени, посмотрели, наконец, на часы на стене — четверть четвёртого, собачий час. Наконец, Аня раздвинула занавески, обратилась к стоящим за окном:
— Через окно! Полезайте через окно!
— Да ты открой… — начал было Закемовский, показывая на дверь.
— Через окно, говорю! А то весь дом перебудите! Ну, живо! — и Аня принялась со стеклянным дребезгом открывать рассохшиеся деревянные рамы рядом с Викиной кроватью: в комнату хлынул сырой пробирающий до костей воздух с дождливой улицы. Серж спорить не стал: он вообще, замечала Вика, с Аней не спорил, когда та ему что-то указывала.

— Осторожней, цветок! — только и успела сдавленно воскликнуть Аня, когда в окно полез Закемовский, — он повалил коленом тяжёлый горшок, герань грохнулась на пол, Закемовский зачертыхался.
— А! Ну и хрен с ним, — оглянулся он на рассыпавшуюся по полу кучу чёрной земли, осколки горшка. — За мной! — вполголоса позвал он в окно.

И вслед за Сержем в окно полез, марая вымазанными в грязи сапогами подоконник, незнакомый Вике человек — мужчина лет тридцати:


Перебравшись в комнату, с чертыханьем наступив ногой на кучу земли на полу, он остановился и растерянно, испуганно оглядел стоявших перед ним девушек, ничего не говоря. Серж тоже выглядел растерянно.
— Тут такое… — начал было он.
— Окно-то закрой! — зябко обхватив себя руками, приказала Сержу Аня.
— А, ну да. Сейчас! — Серж заторопился затворять раму.
— Вы кто такой? — обратилась Аня к незнакомцу.
— Я… — замялся тот.
— Это Дедусенко, — плотно затворяя раму, не оборачиваясь, глухо сказал Серж.
— Кто? — не поняла Аня.
— Дедусенко, — повторил Серж.
— Какой ещё к чёрту Дедусенко?
— Я да. Я Дедусенко, — будто признаваясь в смертном грехе, с запинкой сказал незнакомец.
— Отлично, вы Дедусенко. Поздравляю вас, вы Дедусенко, — нервно воскликнула Аня. — Это мне должно о чём-то сказать?
— Ну, Аня… это же, — показал на Дедусенко Серж.
— Я генерал-губернатор, — с неожиданной важностью сказал тот и горько добавил: — Нас свергли.

Всё это было какой-то нелепицей, сумеречным бредом, фарсовой сценой, картиной из жизни обитателей loony bin, куда Ленин из сна предлагал себя отправить: перепуганный, жалкий человек с кепкой в руке, в мокром, капающем водой драповом пальто и замазанных грязью сапогах в три с четвертью часа ночи стоит над разбитым горшком с геранью, одной ногой в рассыпанной на полу земле, судорожно приглаживает чёрные волосы и заявляет, что он — генерал-губернатор и что его кто-то сверг.

—Не первый, — угрюмо согласился Фёдор и тем же тоном, не меняя принятого на лицо выражения, упрямо возразил своим же словам: — А то и первый? Сказано же, что последние станут первыми, а первые последними. Но не мне о том судить, ибо и об этом тоже сказано. План истребить целый свет, говоришь, есть? Что же нам бояться этого плана, ежели мы от этого света всю нашу жизнь одно лишь истребление нашего существа видели? Поделом такому миру, так я считаю: отречься от него надобно, отряхнуть прах его с наших ног, если остались у кого ещё ноги. Сжать ладонь нашу в кулак надо, если осталось ещё, что сжимать. А слов довольно. К деланью приступать надо: я так считаю.

И Фёдор оглядел народную массу, будто пытаясь проглядеть своё существование где-то в безвестном пространстве, и вдруг, повинуясь налетевшей на него умственной буре, надрывно воскликнул во весь человеческий голос:

— А и деланье какое лучшее из всех?! Говорили нам в раньшие времена, такие как ты, дядя Игнат, говорили, что лучшее деланье — давание: давай земля хлеба, давай мужик подать, давай мать солдат царю! А перевернулось всё, и не давание теперь лучшее делание, а давление! Дави землю, дави деньги, дави мать, дави детей: соком изойдут, и сладок тот сок! Уважение, говорили нам попы, наш вековечный долг: уважай царя, уважай отца, Россию уважай, Бога уважай! А перевернулось всё, и не уважение наш долг, а уничтожение! Нет Бога ныне, нет царя, России нет и отец из-под земли лишь вещает бесплотным гласом. Истребовали, истребовали с нас многое раньше, а перевернулось всё, и вместо истребования ныне истребления мы жаждем! Вот так я и скажу на Суде.

Пока Мухин разговаривал с Фрайденфельдсом, красноармейцы шумно разбредались по двору, по дому, подбирали у лежавших китайцев винтовки, обрезы, тащили их куда велено. Другие развязывали вещмешки, доставали миски с ложками, спешили к потухшему уже костру, к котлу с горячим варевом: там по-хозяйски уже расположился Седой с найденным подле котла половником.

— Да ты погуще, погуще накладывай, — говорил ему несостоявшийся мародёр Зотов, жадно принюхивающийся к густому мясному духу, поднимающемуся от котла.
— Не ссы, тут на всех хватит, — успокаивал его Седой.
— Братцы, а это… а оно не человечина тут? — беспокойно заглядывал за их спины Шестипал, тоже стоящий с миской.
— Да какая человечина? — возражал ему козлобородый Нефёд Артюхов. — Мясо, не видишь разве?
— Человечина тоже мясо, — недоверчиво замечал Шестипал.
— Не хошь, не ешь, — протягивал руку за его миской Седой. — Потчевать велено, неволить грех.
— Да вон, из консервов это мясо, — успокоил его Зотов и поддал ногой в беспорядке валяющиеся под ногами пустые банки из-под консервированных щей с кашею.

Шестипал ещё раз подозрительно оглядел красные мясные лохмотья, плавающие в густом крупяном вареве, но миску протянул.

Получившие нагоняй от командира калужане удалялись занимать посты в охранении вместе с Агеевыми. Ерошка Агеев неразборчиво на них ругался, оглядываясь и мотая головой в папахе в сторону оставшихся на дворе командира с комиссаром. «Червонцы-то», — донеслось до Фрайденфельдса. «Туда оба живо!» — сердито прикрикнул на них старший из Агеевых, показывая на поле: калужане понуро побрели, куда сказано.

— Лёшка, поди мне тоже пошамать принеси, — окликнул тащащего три винтовки на плече юнгу Петрова Живчик, снова присевший на завалинке.
— А ты у нас теперь прима-балерина, тебе всё в постель теперь, так, что ль? — остановился на крыльце Петров.
— Мне ходить больно, балда! — возмутился Живчик.

Тюльпанов всё так же стоял рядом с командиром и комиссаром, дожидаясь окончания их разговора. Невысокий, с немолодым лицом — нездорового серо-кирпичного цвета от многолетней работы в цеху — и седыми коротко стриженными волосами, он выглядел до абсурдности неуместно здесь — в своём рабочем картузе, добротном, хоть и поношенном уже сером подбитым ватой пиджаке с какой-то бесформенной накидкой сверху, в заляпанных жирной грязью сапогах. Было видно, что в отличие от остальных, в основном молодых красноармейцев, которых сейчас занимала лишь жратва, этому разменявшему уже шестой десяток слесарю с Путиловского здесь, в диких северных лесах, на разгромленном китайцами хуторе, неуютно: это у себя в цеху, где он был старшим мастером, было всё привычно и понятно, это там его все слушались и почтительно называли дядей Хрисанфом или Хрисанф Иванычем, — а здесь не то.

— Ваня, — снова обратился Тюльпанов к Мухину, с которым был знаком больше, чем с Фрайденфельдсом. — Они ж, — кивнул он на пленного ходяшку, скорчившегося у завалинки, — там трупов навалили в сарае том. Надо делать чего-то. Пойдём, покажу.

Втроём — Фрайденфельдс, Мухин и Тюльпанов, — направились к гумну, и уже на подходе почувствовали, как от приоткрытых тёмных дверей бревенчатой постройки несёт чем-то гадким, необъяснимой тошнотворной смесью запахов — тяжёлого, густого смрада гниения, помойки, падали, а вместе с тем — чем-то едким, известняковым, нашатырным, больничным, что ли.

Прикрывая лица руками, заглянули внутрь, в тяжёлый, перехватывающий дыхание смрад, в мушиное жужжание: тёмное широкое помещение со столбами, поддерживающими крышу, земляной пол с почернелой гниющей травой по углам, а в середине — макабрическая помойка, чудовищная свалка: разбросаны коровьи, овечьи, лошадиные костяки — ветчинного цвета рёбра, похожие на обхватывающие что-то огромные пальцы, облепленные жирными чёрными мухами тазовые кости с дырами под вывороченные суставы, на нежно-розовую гусеницу похожий кусок позвоночника с правильным рядом дырочек по боку, покрытая серой, как запекшаяся грязь, шерстью воловья башка с серыми рогами и почернелым носом, куски рыжих шкур, груды гнилой, чёрной требухи, склизкие груды кишок. Вперемешку — помоечный мусор: тряпьё, жестянки, битое стекло, консервные банки из-под щей с кашею. Сверху — неровно рассыпанный белый порошок, местами серой, будто коркой покрывающий кости, хлам, превращающий кособоко лежащую на полу овечью голову в подобие серой гипсовой фигуры.

И сразу не заметили, только через несколько мгновений взгляд отчётливо выхватил, как на детской картинке «найди спрятавшегося клоуна в лесу», из мешанины присыпанных серо-розовых костей, гнилья, хлама — чьи-то босые, с жёлтыми пергаментными пальцами ноги, повёрнутое вверх и вбок почернелое, глянцевитое, ни на что уже не похожее лицо, торчащую из-под гребёнки белесых коровьих рёбер угольную руку. Несколько тут таких трупов лежит, промеж костяков и помоев, — только и успели приметить, прежде чем отпрянуть от смрадного проёма, кривясь.

— Они поджечь хотели, — надсадно проскрипел из-за спины голос Поли: та, как оказалось, опасливо пошла следом за комиссаром с командиром, опасаясь удаляться от них. — Керосин весь извели, а не занялось. Дождь был, потухло всё.

Действительно, заметили Мухин с Фрайденфельдсом, один из углов здания был обуглен.

— Эй, эй, а ты куда намылился? — бодро забасил от крыльца Живчик. — Лёшка, лови ходюка! Ползёт куда-то! Стоп машина, тебе говорят! Лёшка, ну!
— Стой, стой! — весело наперебой закричали китайцу бойцы от костра.

Строить бойцов пришлось не минуту и не две: скликали всех, разбредшихся по дому и двору, дожидались, пока с поля вернётся Илюха с консервами, Агеевы заканчивали с перевязкой Живчика, потом звали зачем-то полезшего на второй этаж юнгу Петрова. Наконец, собрались, неровно построились во дворе. Седой хотел было помочь Живчику подняться с завалинки, но Живчик раздражённо оттолкнул протянутую руку — сам, мол, встану, не в ногу ранен. Встал, с голым торсом и рукой на перевязи присоединился к строю сбоку, болезненно кривясь при каждом шаге. Рядом у завалинки безмолвно, оцепенело от ужаса скорчился пленный китаец, закрывая голову руками, боясь вскинуть взгляд на красноармейцев. Поля так и стояла поодаль, не вмешиваясь.

Отповедь Фрайденфельдса бойцы слушали хмуро и молча: вопросов и ценных мнений ни у кого не возникло. Стоявший рядом с командиром Мухин, однако, видел: на лицах троих калужан, обнаруживших золото, читалось неприкрытое недовольство. Открыто перед всеми, латышу, однако, возражать никто не стал. А вот когда Фрайденфельдс после окончания речи подозвал к себе троих калужан, нервы у одного не выдержали.

— Ценности, говоришь? — язвительно, с глумцой обратился к Фрайденфельдсу один из калужан, косоносый, с диковатой заросшей рожей Клим Кузнецов, когда после окончания речи командир подозвал их троих — Кузнецова, Цыганкова и Ульянина. — А что ж, можно и сдать! Ясно дело, порядок нужен, учёт, куда годится, когда у бойца ценности есть? Вот мои ценности, держи, командир!

Кузнецов полез в карман шинели, достал оттуда горсть мелочи — пятаков с гривенниками, потом судорожно полез за пазуху.

— Рубль-то наберётся, а то и с полтиной, за это тоже расстрел полагается, а? Ложка тож есть, кисет с махрой! — нервно и зло зачастил было он, но его товарищи, видя, что Кузнецов принялся юродствовать, дёрнули его за плечо, шикнули — молчи, мол, дурак.

— Как же ж это получается, товарищ командир? — перебив и оттеснив Кузнецова, вмешался в разговор второй калужанин, Ульянин. — Мы вчера за тебя голосовали, а теперь на нас все шишки? И было б по делу, — с горькой обидой воскликнул он, — мы б ничево, кабы было б за что! А мы ж вон крысу вашу, — коротко бросил взгляд он на Мухина, — споймали! За нашими спинами за пазухой у ходяшки рылся, себе всё присвоить хотел! Мы его остановили, мы ж и виноватые таперича? А деньги вам с комиссаром? А ежель завтра мы к своим выйдем, кому всё останется? Несправедливо выходит, командир! Поделить нужно, такое моё мнение: так честно будет. Все под пулю шли, всем и причитается.
— Да вон бабе хоть отдать! — надсаженным голосом вмешался третий, Цыганков, показывая на стоявшую в сторонке Полю. — Она ж тут из местных одна живая осталась? Натерпелась, небось, баба. Уж раз не нам, то хоть ей.

Братья Агеевы, собиравшие вокруг себя калужан, чтобы выставлять охранение, сейчас с расстояния нескольких шагов прислушивались к разговору, пока не вмешиваясь. А ещё рядом с Фрайденфельдсом, Мухиным и тремя калужанами с ноги на ногу переминался Тюльпанов, терпеливо дожидавшийся окончания разговора.

— Ваня, — во время разговора Фрайденфельдса с калужанами, вполголоса обратился он к Мухину, встретившись с ним взглядами. — Там это… трупы в сарае, — Тюльпанов головой показал на овин. — Местные, кажется.

Вынужденная тянуться за передовыми странами отсталая страна не соблюдает очередей: привилегия исторической запоздалости — а такая привилегия существует — позволяет или, вернее, вынуждает усваивать готовое раньше положенных сроков, перепрыгивая через ряд промежуточных этапов. Дикари сменяют лук на винтовку сразу, не проделывая пути, который пролегал между этими орудиями в прошлом.
Лев Троцкий, «История русской революции»

Сформулированный Львом Троцким закон неравномерного и комбинированного развития нигде не проявляется ярче, чем в Шанхае. Человек, прибывающий в Шанхай на океанском лайнере, видит на одном берегу протекающей через город реки Хуанпу нагромождение рыбацких хибар, чудовищную грязь, какая только в Азии возможна, зато на другом он видит строй европейских четырёх-пятиэтажных зданий, портовые склады, нефтяные резервуары, пристани, трубы открытых в последние годы фабрик. На реке его лайнер проходит мимо утлых сампанов и джонок с перепончатыми парусами, но также мимо новейших пароходов, чадящих буксиров, огромных грузовых барж, в которых из Индии везут опиум.



На берегу путешественника встречают рикши, ссадившие очередного седока и утоляющие жажду из большого жестяного самовара, закреплённого за спиной разносчика воды, украшенные бахромой паланкины местных чиновников, запряжённые монгольскими пони повозки, навьюченные верблюды, а вместе с тем — новые электрические трамваи, с дребезжанием движущиеся по набережной, автомобили и фаэтоны иностранных консульств. На главной улице Международного сеттльмента, Нанкин-роуд, сияют широкие витрины универсальных магазинов с европейскими товарами, и тут же — трепещут на ветру бахромистые жёлтые флаги с иероглифами, мелко семенят перебинтованными ступнями китаянки в цветастых ципао, важно вышагивают китайцы-тайпины в долгополых юбках, с длинными чёрными косицами на выбритых головах, и здесь же сотрудники иностранных фирм и консульств играют в лаун-теннис, наблюдают за скачками на городском ипподроме, прогуливаются по разбитому у северной оконечности Бунда парку, куда запрещён вход собакам и китайцам. У путешественника разбегаются глаза, он ошалело таращится по сторонам — на тёмные, за резными ставнями чайные домики, на китайские лавки с нефритом и фарфором, со статуэтками будд и медными курительницами, на полуподвальные едальни, из которых за версту несёт неслыханными пряными запахами, и непонятно, как всё это может сосуществовать рядом, вперемешку с европейскими особнячками и платанами Французской концессии, с иезуитским храмом и колледжами католического района Цзыкавэй, с фабриками района Янцзыпу, с новейшим железнодорожным вокзалом нанкинской линии и международным морским портом.



Конечно, путешественник не может всего этого понять — он всего лишь гриффин. Так в Шанхае называют новоприбывших иностранцев или случайных посетителей города, в отличие от уже давно живущих здесь шанхайлэндеров. Чтобы стать шанхайлэндером, иностранец должен прожить здесь один год, один месяц и один день: только по истечению этого срока он приноравливается к жизни в этом городе, начинает понимать пиджин-инлиш, жаргон, на котором общаются с иностранцами местные, знает, сколько чаевых нужно дать бою или рикше, почему не стоит заезжать без проводника за низки средневековые стены Китайского города и как спасаться от пронизывающего сырого холода шанхайской бесснежной зимы и удушливой оранжерейной жары шанхайского лета.



Виктор Константинович Трапезников был шанхайлэндером и всё это уже знал: в Шанхае он жил уже три года. Он знал, например, что один серебряный мексиканский доллар стоит не сто, как по номиналу, а около 140 медных местных монет, что одного такого доллара должно хватить на то, чтобы нанять рикшу на целый день, а не на одну поездку, как платил бы гриффин, что вечно вывешенное на верёвках в каждом дворе (в том числе и дворе Русско-китайского банка) бельё — вовсе не бескультурное пренебрежение к благообразию города, а неизбежная необходимость — лишь так в шанхайской сырости можно сохранить ткань от плесени.



Трапезников знал и китайский язык — точнее, теперь уже два китайских языка: в Пекине, где он служил до того, говорили на одном языке, на том, который он ещё по книгам о. Палладия учил в Петербурге, а в Шанхае — на совсем ином, похожим на пекинский лишь приблизительно, как русский на польский. Пришлось учить всё заново, приноравливаться приветствовать китайцев не «нихао», а «нонхо», говорить «спасибо» не как «сесе», а как «я-я» и цифру 5 произносить не «у», а как носовое «н». И только с китайским именем повезло: иероглифы 塔维克читались как на мандаринском пекинском языке, так и на шанхайском одинаково — Та Вэйкэ («Та» от фамилии, «Вэйкэ» — от Виктора).




17:24 30.05.1905
Шанхай, Международный сеттльмент,
Набережная Бунд, теннисный корт во дворе Русско-Китайского банка,
Солнечно, +30 °С, Rh 100 %
Счёт по сетам 2:2, счёт по геймам Вышнеградский 6:5 Трапезников

Играть в теннис в жару — изощрённый вид самоистязания, которому шанхайлэндеры самозабвенно предаются всё долгое субтропическое лето, за вычетом сезона дождей. Бизнесы (этим английским словом здесь называют дела) заканчиваются вскоре после обеда, и к четырём часам всё деловое общество Шанхая отправляется на корты — общественные, внутри дорожки ипподрома в конце Нанкин-роуд, или частные, какой есть и во дворе конторы РКБ на Бунде. Не играть в теннис для шанхайлэндера считается неприличным, чем-то вроде отсутствия интереса к женщинам. В теннис играют все, и особенно сейчас, в мае — до сезона дождей, который должен начаться в июле, осталось совсем мало времени, и сейчас в теннис играют каждый день, несмотря на висящую над городом ватным одеялом влажную духоту, — а может, и благодаря ей: не каждый выдержит пять сетов в такую погоду, а до двух побед играть ещё неприличней, чем вовсе не играть.

Александр Иванович Вышнеградский, однако, к концу пятого сета ещё мотается по корту, как бешеный маятник, и глядя на расплывающуюся в щиплющих потом глазах белую фигуру с ракеткой на другом конце корта, можно было бы поверить, что Вышнеградский и не устал ничуть — но Трапезников знает, что сейчас и у Вышнеградского на спине давно расплылся тёмный мокрый клин, и катится по телу жгучий банный пот, и как в парилке огненно отдаётся каждый частый хриплый вдох, и лицо покрыто плёнкой липкого, солёного пота, который можно лишь смыть, а вытирать бессмысленно, и сердце надрывается в груди, и в голове звенит, грохочет кровяная колотьба, сжимая мир до пределов одной красно-бурой грунтовой площадки, по которой хрустят белые туфли, и только когда Вышнеградский с пустотелым деревянным звуком отбивает форхэндом поданный в угол мяч, по нутряному хэканью противника становится ясно — Вышнеградский тоже вымотан до предела.

Мяч перелетает через сетку и, уже инстинктивно подавшись вправо за мячом, Трапезников понимает, что будет аут, — мяч зелёной стрелкой проносится мимо и падает далеко за меловой линией, у краснокирпичной стены, отделяющей корт от узкой, но оживлённой, как и все улицы здесь, Цзюцзян-роуд. Плакал эдвентейдж Вышнеградского, счёт снова ровный, и игра продолжается. Из-за стены слышны неразборчивые, по-вороньи крикливые китайские голоса, цоканье копыт, стук деревянных колёс по брусчатке. Над головой монотонно гудят электрические провода, по диагонали пересекающие палящее пустое небо, печной ветерок шевелит белыми занавесками заднего фасада здания РКБ, с ленивым любопытством наблюдает за игрой заморских дьяволов из окна первого этажа здания китайский бой в белой шапочке. Другой китаец, с остроносым, вороньим лицом, сидит на вышке у сетки — это Чжуань шифу («шифу» — мастер), один из лучших в Шанхае игроков в теннис. Сейчас он судит матч.

— Аут! Дьюс! — горланно выкрикивает Чжуань шифу с таким выражением, будто не аут со счётом объявляет, а бранными словами игроков кроет. — Ту сёлф — Тлапезникофф!

Ему не очень нравится судить здесь, понимает Трапезников. Никому теперь не очень нравится иметь дело с русскими. Ещё пару лет назад всем нравилось: Русско-китайский банк скупал предприятия и недвижимость в Шанхае, держал на хранении казну шанхайской таможни, успешно конкурировал с британским Гонконгско-Шанхайским банком, русские миноносцы и канонерки заходили в Шанхай наравне с британскими, французскими, японскими — и всё посыпалось прахом с началом войны. Эпопею с интернированием канонерки «Манджур» иначе как позорной было не назвать: начало войны застало корабль в Шанхае, прямо в центре города у пристани; два японских крейсера стерегли её у устья Хуанпу. Командир канонерки, как безумный, мотался между банком, консульством и своим кораблём, собираясь то повторять подвиг «Варяга», то склоняясь к тому, чтобы торчать в Шанхае как можно дольше, сковывая японские силы. Муниципальный совет Сеттльмента и китайский губернатор требовали от «Манджура» либо выходить в море, либо разоружаться. В банке и консульстве все стояли на ушах, отсылая в Порт-Артур одну за другой телеграммы — но адмиралу Алексееву, видимо, самому было не до того, чтобы разбираться с тем, что происходит там в Шанхае. У пристани собирались китайцы, крикливо требуя от русских убираться вон. Неопределённость положения давила на матросов: один из них сошёл с ума — выскочил перед китайцами в тельняшке, пустился плясать камаринскую, горланя частушку дурным голосом, потом принялся кататься по дощатому настилу пристани, называя себя свиньёй. Китайцы хохотали, показывая на русского пальцами. На палубу выскочил один из офицеров, белый от бешенства, вытащил было револьвер, чтобы стрелять в толпу, — его еле успели оттащить, и это тоже как шапито какое-то выглядело. Трапезников был всему этому свидетель.

«Манджура» разоружили и интернировали в марте прошлого года, сумасшедшего отправили под конвоем в Одессу через пол-мира, а командир уехал в Порт-Артур, где вскоре и погиб. Так до сих пор и стоял «Манджур» у пристани в центре города, с десятком матросов скучающей охраны. А дальше было только хуже: русскую армию били в Маньчжурии, русский флот под Порт-Артуром, а отношение к русским в Шанхае менялось от настороженного — как-то там война повернётся? — всё больше до отчуждённого, презрительного: мы-то полагали, вы белые люди, а вы, оказывается… Летом прошлого года к «Манджуру» присоединились крейсер «Аскольд» и миноносец «Грозовой»: пытались прорваться из Порт-Артура, были побиты японцами, укрылись в Шанхае. Тут уж китайцы церемониться, как с «Манджуром», не стали: китайский губернатор сразу заявил — три дня на починку и убирайтесь либо разоружайтесь. Выбор был ясен: половина орудий на крейсере была разбита, корабль зиял дырами от снятой обшивки, а к Шанхаю уже снова подходили японские крейсера. Спустили флаг, сняли замки орудий, сдались. Китайцы приняли это уже как должное.

Как в музыке, постепенно усиливаясь, нарастает до грома какая-то тема, так и в этой войне нарастали одна за другой новости одна хуже другой: гибель Макарова, поражение при Ляояне, разгром в Жёлтом море, поражение при Мукдене, падение Порт-Артура — и вот, пару недель назад грянуло финальным мощным аккордом, трагическим крещендо: Цусима. Не то, чтобы все уж от эскадры Рожественского ждали какой-то блистательной победы — всем уж, в общем, было ясно, чего стоит наш доблестный флот, но такого не ждали. Первым телеграммам из Японии просто не поверили, и только когда в Хуанпу появились миноносец «Бодрый» с двумя пароходами, когда на берег сошли офицеры, на которых было жутко смотреть, только тогда поняли, какая катастрофа произошла.

«Манджур» долго отказывался сдаваться, «Аскольду» хотя бы дали выбор — сдаваться или выходить в море на верную гибель, здесь все поняли сразу: русские — значит, флаг спускать, корабли интернировать, с этими только так. Русские не сопротивлялись, флаг спустили, орудийные замки сдали. Консульство и банк уже не пытались этому как-то помешать, выторговать лучше условия: все уже относились ко всему с усталым отвращением, желая лишь, чтобы этот кошмар поскорей закончился: так, должно быть, относится к происходящему насилуемая женщина. «Норт Чайна Дэйли Ньюс» писала о Того, как о японском Нельсоне. Англичане в разговорах с русскими сменили холодно-враждебный тон на снисходительно-насмешливый. Французы преувеличенно искренне сочувствовали. Американцы по-детски радовались победе японцев, болея за андердога, как в боксёрском поединке. Какие-то невесть как оказавшиеся в Шанхае поляки закатили в одном из ресторанов на Бабблинг-велл-роуд пирушку в честь победоносных японцев: поднимали тосты в честь Того и Костюшко, грозились взять Москву как в 1612 году, разбили зеркало. Китайцы, и те уж радовались успехам своих недавних врагов японцев: и азиаты, стало быть, могут бить белых. Русские офицеры спускались на берег с каким-то растерянным видом, будто не веря, что произошло. Приходили сообщения о том, что рассеянные русские корабли укрывались в Маниле, выбрасывались на корейский берег, сдавались в плен. Всему этому уже не удивлялись. «Я не осуждаю Небогатова, — говорил за обедом в консульстве командир «Бодрого» Иванов, — вы должны были видеть, что там творилось». На него смотрели с жалостью, переходящей у многих в злость, в самобичевание.

Вот она, цена всему этому вашему, думали многие: цена вашим белым кителям, кантам, орденам, аксельбантам, кортикам: красиво-то как всё было, дамы в «Аквариуме» млели от восхищения. И сами-то млели, сами от себя были в восторге: кильватерные колонны, главные калибры, оливково-чёрные борта, чищенная медь, рында и вымпелы — а бюджет великий князь Алексей на побрякушки балеринам спустил, а вместо заклёпок деревяшки, а на камбузе мясо тухлое, а офицер с матросом зуботычинами разговаривает. А те ничего: строй в бескозырках, грудь колесом, за Веру, Царя и Отечество как один умрём, ура, ребятки — а пришло время, умирать-то не захотели: сдаваться побежали, разоружаться побежали. «Где флаг русский раз поднялся, там спускаться он не должен», так Николай I говорил? Спускают, спускают гордый наш Андреевский флаг, даже с облегчением каким-то спускают, торопятся: побыстрей бы уж, пока не побили. Стыдно смотреть: хуже того сумасшедшего матроса, который катался по пристани, крича «я свинья!»: он хотя бы это понял и честно всем объявил. Флот русских свиней, флот сумасшедших, из побед которого — только разгром английских траулеров: показали силушку Русскаго Флота супостату, Ушаков бы гордился. Флот русских свиней, флот вороватых обезьян: на заклёпках воровали, на мясе, на снарядах, на броне — раздолбали вас к чертям, и поделом: сами опозорились на весь мир, и нас подвели: мы-то здесь работали на совесть, дело своё, в отличие от некоторых, знали крепко, такого успеха добились, столько выгодных сделок заключили, а из-за вас, бездарей и трусов, всё потеряли и теперь как прокажённые. И только этого, только презрительной, снисходительной жалости вы и достойны.

Никто, конечно, не говорит это вслух, но это понятно из всего. Из того, каким тоном сотрудники консульства и банка общаются с офицерами, из того, с какой презрительной смешливостью разговаривают с сотрудниками банка англичане с таможни и Муниципального совета, из того, что Чжуань шифу опоздал прийти к началу матча, хотя раньше всегда приходил вовремя, из его каркающего, надменного тона, каким он объявляет счёт — и даже из того, как Вышнеградский с досады от аута грохает ракеткой о рыжую землю, измождённо сгибается, упирая руки в колена.

— One minute! — оборачивает он к судье голову с мокрыми, липко падающими на лицо волосами.
— Уан минэт блэйкхэ, — безразлично соглашается Чжуань шифу.

Отдышавшись, Вышнеградский проверяет натяжение струн на ракетке, откидывает волосы со лба, поднимает руку, показывая судье — можем продолжать.

— Ту сёлф: Тлапезникофф! — каркает Чжуань шифу со своей вышки.
— Подавайте, Виктор Константинович! Давайте уже добьём этот матч! — бодрясь, кричит Вышнеградский Трапезникову, с ракеткой в руках стоя за линией аута на середине площадки. Палящее солнце висит над головой, плывут в глазах красные кирпичные стены по бокам, мелкая сетка закрывает торец корта от заднего фасада банка.

В сельсовет Фёдор вошёл, напряжённо думая в голову о разных предметах, как то: о безмолвном бытии трудовой массы, об изнеможении труда и освобождении от этого изнеможения в счастье единства, о тенденциях текущего момента и о слиянии распространившихся по Руси рабочих душ в порыве классового возражения ржавым устоям. Мысли роились в бритой голове Фёдора, как воробьи. Трудовой народ облегал трепещущее сознание Фёдора, как кулебяка начинку, и оттого Фёдор чувствовал счастье единения. Проверяя свой ум, Фёдор сравнивал свои мысли с мыслями стоящих вокруг и не находил противоречия истине.

Ощупывая пролетарским языком набухшие дёсны, Фёдор глядел на председательский стол. За столом сидел товарищ Векшин, и пустота на месте разрушенной головы председателя мерцала обещанием будущего. Глядя в эту дрожащую пустоту, Фёдор понимал всем своим молчаливым существом, что время мыслить прошло и настало время вложить своё зримое тело в делание.

— Ерепенится буржуазия, — сказал Фёдор, выйдя в дымное пространство перед сельским пролетариатом. — Гнездо вьёт, планы строит. Наособицу от массы стоит, чаянье своё смеет иметь, нам противное. Исключить мы их должны из состава человечества, так я считаю. Нельзя медлить, товарищи. Коли медлить будем, они в средноту народа как шип войдут, а тогда кончится наша задумка, товарищи, в сущность объединить всю массу. Безусловно, такого допустить нельзя. У меня всё.

Кончив говорить, Фёдор отошёл в сторону, чтобы слиться с массой.

— Земля и воля! За землю! — согласно разразились криками рабочие, собравшиеся вокруг бугра. Однако, с той стороны, где в углу двора расположилась «больница», в ответ донеслось злое:
— Долой с бугра!
— Это провокаторша, товарищи!
— Её здесь никто не знает! Гоните её в шею!

Кучка эсдеков и во время того, как Гера говорила, то и дело принималась гудеть, пытаясь зажечь своим негодованием публику, но безуспешно — дебаты собравшимся на маёвку рабочим были по душе, и просто так прогонять ораторшу они не собирались. Кто-то даже махал на эсдеков руками, потише, мол, но в основном рабочие принимали эти выкрики как должное — все к такому были привычны: эсдекам полагается закрикивать эсеров, ничего нового.

— Вот она, эсеровская дем… эсеровское пустословие, товарищи, вот оно! — несколько нервно выкрикнул Лопата в ответ на слова Геры, указывая на неё мясистым коротким пальцем. — Что ж мы, не знаем, как сейчас по волостям помещичьи усадьбы полыхают? Знаем это, и поддерживаем! А ваша партия — поддерживает? Ну, поддерживает? А отчего же тогда ваша партия открыто не призовёт к аграрному террору? — Лопата очевидно распалялся, пулемётно разнося букву «р», энергично, с обвиняющим тоном тыкал в Геру пальцем, брызгал на неё капельками слюны. — Как же это так, товарищи рабочие, получается? Эсеры у нас на словах за крестьянство, вон как барышня соловьём поёт, а как до дела доходит — помещика не тронь, так, что ли?! Усадьбу не тронь?! И фабрику не тронь?! Под дудку капитала пляшете, господа эсеры! Сладкий яд в уши пролетарьяту льёте!

Гера видела, как через толпу в сторону бугра протискиваются двое эсдеков — шкет в кожаной куртке, спрашивавший у неё с Варей пароль в переулке, и ещё какой-то рабочего вида нескладный парень в картузе. Пробившись через толпу, эсдеки подошли к Шаховскому, который сразу их остановил, и принялись ему что-то объяснять, наседая. «Ваших двое, наших двое! — расслышала Гера. — Здесь стоим, не пускаем никого».

— Товарищ Трапезников, я вам говорю, потом выступите… — полушёпотом продолжал выговаривать пучеглазому господину Колосов, оглядываясь на подошедших эсдеков. Трапезников что-то сердито спрашивал, ухватив Колосова за пуговицу: тот терпеливо отвечал, но к бугру Трапезникова не подпускал.

— А почему ж так происходит, товарищи рабочие? — продолжал тем временем Лопата, обращаясь к рабочим, уже не басовито громыхая, а вкрадчиво, задушевно спрашивая. — А вот как раз потому, что барышня эсерка тут говорила, за «особый путь» для русского народа ратовала. Смешно, с одной-то стороны! — Лопата усмехнулся. — Эстонка нам, русским, рассказывает, что нам хорошо, а что нет. «Благовест», видите ли, несёт нам, слово-то какое — того и гляди, поклоны земные бить начнёт! Смешно! А с другой-то стороны, и не смешно отнюдь, а грустно. Грустно потому, что слышим мы такое уже не первый раз, да и не только от тех, кто себя «друзьями народа» называет. Разве немцы при дворе да в министерствах всяких не то же самое нам рассказывают уже сколько лет? Что у России, де, свой путь, своя стезя: неча вам, косорылым, де, на Европу смотреть, у вас здесь никогда так не будет! А по-моему, товарищи, они так нарочно нам и говорят, чтоб мы все и думать забыли, что иначе может быть! А по-моему, товарищи, если есть немец-пролетарий на заводе где-нибудь в Берлине, он от тебя, товарищ, — Лопата указал на рабочего в толпе, — только тем отличается, что говорит по-немецки. А капиталист его точно так же, как тебя, эксплоатирует, точно так же штрафами и вычетами гнобит! Только в том и разница, что ты, когда на стачку выходишь, по-русски инженера кроешь, а он своего — доннерветтером да аршлохом по матушке! Только в том и отличие, а интерес у вас всех общий, потому вы и есть единый мировой пролетарьят. Вот почему социал-демократицькие партии во всех странах есть! Вот почему и великая наука Маркса всем миром признана! И нам не в дремучую нашу дикость уходить надо, а вместе с миром в ногу идти! Потому и лозунг нашей партии такой — пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Стоявшие в углу двора эсдеки послушно, дисциплинированно заколотили ладонями так, будто ковёр выбивали. А среди группки эсеров, стоявших с другой стороны, было видно какое-то шевеление, движение, но пока ничего определённого.

Никита гравити фолз не смотрел, поэтому, каким голосом заговорил с ним учитель, не знал — но чувствовал, что голос его демонический и, более того, сверх естественный. Это, однако, не смутило мистера Утюга: у классной Натальи Викторовны тоже был демонический голос, и на вид она была поужасней какого-то там чкелета. И, честно сказать, вот уж насколько Никиту раздражали карланы, насколько ему неприятна была пожирательница конфеток Ваген Лорен, но этот чкелет выбесил мистера Утюга с первых слов. Никита уже не удивлялся, что учитель сходу принялся обзываться — в Кажеции, похоже, так было принято — Никиту даже не поразило, что чкелет как-то сумел закрыть правый глаз, но вот куда косился закрытым глазом этот чкелет, — вот это было уже слишком. «Педофил, наверное, — подумал Никита. — И ладно ещё, если он на четырёхруких школьниц западает, а если… ну не, этому типу спуску давать нельзя».

— Сам ты повальник! — выкрикнул Никита с места. — Дистрофан рахитный!

Май 1865 г.
Санкт-Петербург,
Веха 34

— Ты что же, вообще не веришь ни во что? — с некоторым удивлением спросил Игнат.
— Ни во что, — мотнул головой студент Зуевич. — Ни в чёрта, ни в бога.

Игнат покосился на торчащий из-под стола рыжий сапог Зуевича с крокодильей пастью отваливающейся подошвы, на побитую молью чересчур тёплую по погоде шинель, на манжеты в серых разводах грязи, пятнах чернил. На лежащую рядом на столе шляпу Игнату даже и смотреть было неловко. Зуевич, однако, был не опустившимся бродягой, а студентом: это становилось ясно с первого взгляда — об этом говорили и длинные немытые чёрные волосы на прямой пробор, и на сапожную щётку похожая бородка на худом, впалом, будто натянутом на череп пучеглазом лице, и очки на остреньком носу — нигилистские, с продолговатыми синими стёклышками. Игнат уже знал кое-что о Зуевиче: он приехал в Питер откуда-то из центральных губерний, жил на деньги, которые присылала матушка, провинциальная помещица, и по случаю переводил что-то с немецкого: впрочем, этого не хватало на оплату обучения в университете, да и вообще ни на что не хватало, и уже почти год Зуевич жил так, чёрт-те как. Конечно, он и чахоткой был болен, и кровью уже кашлял. Товарищей у него не было: были раньше, все куда-то делись. Он, ещё когда ходил в университет, распространял было прокламации «Молодой России», но и с этим у него не задалось: то ли жандармов испугался, то ли товарищи сами не доверяли такому ненадёжному типу. Зуевич жил в тёмной заваленной разбухающими от сырости книгами каморке, писал матушке чувствительные письма, неизбежно завершающиеся просьбой денег, был в кого-то безнадёжно влюблён и часто напивался. Здесь-то, в том самом трактире в переулке у Сенной, он с Игнатом и познакомился. В последнее время они начали часто видеться.

— Ну а как же наше с тобой дело? — спросил Игнат. — Как же на него идти, не веря в него?
— Я мыслю рационально, — сказал Зуевич, обоими локтями опираясь о жирную столешницу трактирного стола. Чёрные сальные его волосы свесились, закрывая лицо: Зуевич привычным жестом откинул их. «Сейчас опять заведёт шарманку», — недовольно подумал Игнат. — Ты говоришь, что тебе тысяча лет и ты жив оттого, что пьёшь кровь. Это бред сумасшедшего: возможно, ты и есть сумасшедший. Я видел, как ты пьёшь кровь, но доказать своё бессмертие ты мне не можешь. Кровь может пить кто угодно, могу и я.
— Пробовал, что ль? — быстро спросил Игнат.
— Да. Не в том дело. А дело в том, — задумался Зуевич, — дело в том, что я умираю и сам знаю это, а ты предлагаешь мне бессмертие. Это звучит как бред, вероятно, это и есть бред, но что я теряю, соглашаясь? Остаток жизни в нищете и несчастье? Нет, уволь: это я готов поставить на карту.
— Тяжело будет, Веня, — честно предупредил Игнат. — Под землёй надо будет полежать.
— Ты говорил, — дрогнувшим голосом ответил Зуевич.

Игнат сам не понимал, зачем он предложил Зуевичу это. Мысль закопать кого-нибудь в морильне появилась у него сама собой, много лет росла в нём неясным желанием, смутным очертанием носилась в голове и окончательно оформилась в ту декабрьскую ночь в баньке, когда он это предложил Фёдору Михайловичу. Он тогда сам удивился, зачем он это предложил, но тут же понял, что именно этого — сделать человека подобным себе, закопать в морильню, потом раскопать, бледного, хватающего ртом воздух, упоительно смердящего землёй, калом, трупом — он уже долгое время и жаждал. С тех пор эта мысль не отпускала Игната: он убивал бродяжку у дегтярных бараков на берегу Карповки и, глядя на растерзанный, жалко скрюченный у разбитых бочек труп, понимал — как было бы славно, если бы этот тип полежал в морильне. Он заманивал ребёнка в сырую чащу заброшенного леса на Елагине и, напившись горячей, живо бегущей по жилам крови, думал — а ведь мог бы этот малец по улице бегать: синюшно-серый, холодный, кровь бы пил. Как-то само это в Игнате проявлялось.

—

— Ну что, готов? — спросил Игнат, пригибаясь и заходя в подчердачную каморку Зуевича.
— Что? — испуганно, пучеглазо обернулся Зуевич. — А, это ты, Игнат. Уже пора?

Зуевич сидел в накинутой на плечи шинели за маленьким обшарпанным столом и что-то корявым, разбегающимся почерком писал на листе серой почтовой бумаги. Перед студентом в залитом воском щербатом блюдце стоял жёлтый огарок свечи, — хоть мог бы и не зажигать: день был светлый, тёплый, безоблачный, и света даже из маленького грязного окна хватало бы для письма. Занимающая половину каморки постель была смята, на полу лежали увязанные бечёвкой стопки книг.

— Пора, — ласково сказал Игнат. — Пойдём-ка, Венечка.

Зуевич со скрипом отодвинулся на стуле, придерживаясь за край стола, поднялся, пошатнувшись. «Напился, — отметил Игнат. — Как бы не заартачился».

— Что с собой брать надо? — покорно спросил Зуевич. — Ты не говорил.

Игнат задумался: а что, действительно, надо брать? Как-то не приходило ему это в голову. Он пожал плечами.

— А что хошь, — наконец, сказал он. — Вреда не будет.
— Я револьвер возьму, — сказал студент. — У меня есть.
— Э нет, этого нельзя, — быстро возразил Игнат.
— А ты говорил, что угодно можно? — по-детски капризно возмутился Зуевич.
— Этого нельзя.

Помолчали.

— А водку?
— Водку? — задумался Игнат. — Водку что ж, бери. Собирайся, Венечка. Пойдём.
— Я допишу только, — показал студент на свой листок.

—

— Мне сюда? — спросил Зуевич, оглядываясь на Игната.
— Сюда, Венечка, — ласково сказал Игнат.

Они стояли в светлом, просторном бору недалеко от Лисьего Носа: серебристо просвечивал сквозь лес залив, свежо пахло морем, смоляным лесным духом. Серый песок был весь усеян жёлтыми иглами, пепельного цвета шишками, тянулись под песком узловатые, корявые корни, и чернел в серой земле продолговатый, на нору похожий, лаз в морильню. Игнат долго копал эту морильню — весь прошлый год потратил на это дело, да и получилось-то с третьего раза: первый раз копал слишком близко к деревне, и его оттуда выгнали, приняв за контрабандиста, второй раз всё осыпалось — не умел он толком укреплять стены, потолок, а с третьего раза кое-как вышло: место выбрал глухое — три версты до ближайшей финской деревушки, а на всякий случай ещё сунул уряднику взятку. Морильня, конечно, получилась тесной — едва помещался там сам Игнат, не мог в ней разогнуться и едва мог улечься, скрючившись: не морильня, а могила. Но так выходило, кажется, ещё правильней.

— Ты будешь рядом? — спросил Зуевич, нерешительно глядя на Игната, стоя рядом с большим зеленоватым штофом в руке.
— А как же, Венечка, — откликнулся тот.
— Как же я там должен буду?… — одними губами спросил студент.
— А кто ж скажет? — философски сказал Игнат. — Задохнёшься, вестимо.

Зуевич замолчал. Игнат поднял голову, рассматривая шумящие над головой сосны, пронзительно синее небо, ярко бьющее из-за тёмных крон солнце, серые по низу и рыжие выше прямые стволы, в просторных промежутках между которыми проблескивал залив. Было тихо особой лесной тишиной, сквозь которую постоянно что-то потрескивает, просвистывает, скрипит. Мирно было, славно, подходяще.

«Как в тот день», — подумал Игнат, и тут же спросил себя: в какой тот день? Он нахмурился, пытаясь вспомнить, что было перед тем, перед морильней. Не вспоминалось — скользили, как солнечные пятна перед глазами, какие-то даже не воспоминания, а тени воспоминаний, не связанные ни с чем обрывки образов — зелёная гора свежего сена, ласточка под потолочными балками: потолочными балками чего? Не вспоминалось, утонуло всё будто в тёмном непроглядном омуте, лишь смутным очертанием просвечивало из глубины. «И это тоже я когда-нибудь забуду, и это уйдёт», — с внезапным прозрением сказал себе Игнат. И ещё повторится, как всё всегда повторяется, и представится мне этот летний день, и может быть, я вспомню, что тогда, то есть сегодня, я вспомнил что-то, но что — не получится восстановить уже никак. Зуевич достал из кармана жестяной портсигар, вытащил папироску, присел на поваленный ствол у лаза, отложив в сторону котомочку с бутылкой, принялся закуривать.

— А это зачем же? — выпустив дым, спросил он, показывая на сваленные рядом с лазом брёвна, корявые ветки, сосновые лапы, старую лопату.
— А как же без этого? — ответил Игнат, не сводя взгляда со студента. — Залезешь, а вход привалить?
— Ну да, ну да, — протянул Зуевич и вдруг зашёлся хрипающим, рвущим лёгкие надрывным кашлем, скрючившись на бревне, выронив папиросу, зажимая ладонью рот. Когда он отнял руку ото рта, на ладони в белесых потёках мокроты краснели разводы алой крови, и Игнат не выдержал — упал на колени перед Зуевичем, прижался губами к его ладони, принялся, как собака, слизывать кровь с мокротой с руки студента.
— Ты что, ты зачем? — ошарашенно воскликнул Зуевич.
— Полезай, полезай, Венечка! Полезай, прошу тебя, полезай! В норушку-то полезай! — оторвавшись от ладони Зуевича, безумно зачастил Игнат, стоя на коленях, показывая студенту на лаз.

—

Небо было бело от звёзд, светлая майская ночь висела над бором, тихо зыбился в лунном свете залив, одиноко полз по чёрной морской глади одинокий жёлтый огонёк рыбацкой шхуны, мерно шуршал по песку прибой. Игнат сидел на берегу, бездумно глядя в космическую непроглядную черноту моря, сливающегося по горизонту с небом. Долго он сидел так: сначала, привалив лаз за спустившимся в морильню Зуевичем брёвнами, валежником, ветками, находился рядом, успокаивал устроившегося в норе студента, говорил ему что-то, объяснял о вечной жизни, о том, как славно им будет вместе пить кровь. Потом студент затих, и Игнат отошёл к морю, бессмысленно глядя в него. «Надо бы проведать», — подумал он, поднялся с колен и, скрипя по мокрому, чёрному в ночи песку направился в лес.

— Венечка? — позвал Игнат, склоняясь над наваленной над лазом грудой. Зуевич не отвечал. Игнат позвал ещё раз, громче, потом ещё.
— А? Игнат? — глухо раздался из-под земли пьяный голос Зуевича. «Пьёт свою водку», — с нежностью подумал Игнат.
— Живой ещё? — нетерпеливо спросил Игнат.
— Что мне сделается, — вальяжно протянул Зуевич.

—

Игнат сидел у норы уже третий день. Вчера, на второй день, пошёл мелкий, серый дождь: лился из низко занавесивших небо облаков, крупными набухающими каплями валился с веток, задувал между сосен промозглый ветерок. Игнат недвижно сидел под деревом, тупо глядя на наваленную над лазом кучу. Вчера Зуевич блевал там в норе, это Игнат отчётливо слышал, потом долго жаловался на то, что сверху затекает вода, что ему холодно и мокро, потом принялся орать что-то про Бога, чертей, святых и социализм, про то, что ему жрать хочется, что ему холодно, душно и что сил у него больше нет. Игнат его успокаивал, ходил вокруг, приговаривая, что нужно терпеть. Потом, кажется, Зуевич снова принялся пить свою водку — целого штофа на его птичий организм было много, на два дня хватило. Потом он уснул. Игнат сидел рядом в моросящей сырой ночи.

— Выпусти, Игнат! — вдруг захрипело из-под земли. — Выпусти, прошу тебя!

Наваленная над лазом куча затряслась, зашевелилась: Зуевич принялся отпихивать брёвна, ветки, пытаясь разобрать завал над головой. Игнат сорвался с места, бросился на кучу, обхватив её руками, навалившись сверху. Царапало что-то снизу, рвало, трясло завал: косо открылась чёрная дыра в переплетении веток, и Игнат увидел в провале бледное, безумное, перемазанное жидкой грязью лицо студента. Игнат быстро подгрёб разлапистую сосновую ветку, закрыл ей провал.

— Сиди! Сиди! — визгливо закричал Игнат, а Зуевич снова принялся трясти ветки, шевелить брёвна, колотить. Куча шевелилась, как живая, начала проседать внутрь, обваливаться. Студент кричал, заходился кашлем, выл, плакал, хрипел, умолял. Игнат соскочил с кучи, нашёл лопату, принялся быстро закидывать оседающую внутрь кучу песком.

—

Зуевич молчал. Молчал и Игнат, сидя рядом с похожей на муравейник закиданной мокрым песком кучей над входом в морильню. Иногда оглядывался: тихо. Игнату, в общем, не скучно было сидеть так — уже пятый день — но всё-таки из интереса он снял с шеи кожаный мешочек, в котором хранил свистелку Умгу. Он иногда в часы бессонного досуга в подвале близ Сенной, где обретался, доставал эту свистелку, брал её в ладони и смотрел, какие картины ему открываются: странные, непохожие на русские города с плосколицыми узкоглазыми людьми в халатах, с выбритыми макушками и тугими смоляными косицами на затылке. Загнутые уголки черепичных крыш, трепещущие на ветру жёлтые флаги с непонятными замысловатыми знаками, двуколки, в которых один человек вёз другого — и иногда он видел среди этих людей Иннокентия, тоже в халате, с косицей на затылке, совсем местного по виду. Иннокентий куда-то ходил с Умгу, разговаривал с другими людьми на их мяукающем языке. Один раз он видел, как они с Умгу пьют кровь: тёмный загаженный переулок между серых кирпичных стен, зарезанный ребёнок с хохолком на круглом лбу, в красных штанишках с вырезом на заду — эта деталь показалась Игнату очень смешной, — и склонившиеся над ним два упыря. Любопытно было так понаблюдать за чужой жизнью.

Сейчас Игнат тоже достал свистульку, и как обычно, возникла перед глазами световая прорезь, в которой нестерпимо ярко заблестело тысячами искр пронзительно-синее море, забелел перепончатый парус над головой, различил Игнат тёмные борта какого-то корабля, деревянную палубу, протянувшийся по ней толстый канат. Умгу и Иннокентий сидели на палубе, разговаривая о чём-то на том иноземном языке — Игната немного раздражало, что он не мог понять их слов. В голубой дымке виднелся гористый берег с белыми скалами: Умгу что-то спросила у Иннокентия, показывая на берег; тот ответил. «День у них там, — сделал вывод Игнат. — А у меня вот ночь».

—

Шестой день подходил к концу. Дождь давно прошёл, лес высох, ссохлась и провалившаяся куча над морильней. Ни звука не доносилось оттуда. Игнат в нерешительности бродил вокруг, с нетерпением посматривая то на кучу, то на лежащую рядом лопату. Должно, пора, — решил было он и вдруг подумал: а ну ещё не пора? Может, стоит ещё подождать?

— Веня? Венечка? — позвал он, низко наклоняясь к куче, будто обращаясь к ней, а не к закопанному студенту. Никто не отвечал. «Нет, ещё не пора», — подумал Игнат.

Он загадал себе начать раскапывать студента под вечер — но майский день был долгим, вечер никак не наступал. Игнат бродил по лесу туда-сюда, возвращался к морильне, поглядывал на кучу, на лопату. Один раз он уж принялся разгребать землю и еле смог остановить себя: а ну рано? Можно было всё испортить. Не понимал Игнат, сколько нужно было пролежать в земле студенту, и боялся за него, как за пирог в печке: не то недопечёным вынешь, не то пережжённым. Нет, всё-таки пора, — сказал он себе, но тут же посмотрел на небо за соснами: ещё ведь высоко солнце, а он зарекался только вечером. Нет, нет, остановил себя Игнат. До вечера, до вечера буду ждать.

До вечера он не дотерпел: сил уж не было ждать. А и чёрт с ним, — сказал себе Игнат, принявшись руками разгребать рыхлую землю, оттаскивать в стороны присыпанные ветки, сосновые лапы, зарывшееся глубоко в песок бревно.

— Ну, ну, где же ты? — повторял он, вдыхая влажный, родной земляной смрад открывающегося провала.

Студент был там: скрючившись, лежал в тесной яме, полуприсыпанный обвалившейся землёй, в луже чёрной застойной воды, скопившейся за время дождя, с тускло поблескивающим штофом под боком, с разодранными в кровь ногтями, мертво скособочивший голову с налипшими на длинные чёрные волосы комьями грязи. Игнат вытащил его под мышки из ямы, уложил на песок, принялся трясти, хлопать по белым, уже покрывающимся зеленоватой патиной разложения коже, и уже сейчас, видя, что не разгибаются у него ноги, что не выпускает он из окоченелых пальцев горлышко штофа, не спешит он раскрывать залепленные грязью веки, Игнат видел — нет, не получилось: Зуевич был мёртв, просто мёртв. Игнат орал на Зуевича, колотил его кулаками, рвал с его головы волосы, пинал его, вопя на весь лес «Вставай, вставай, гадина!» — но не мог ничего добиться от коченелого недвижного трупа.

Всё оказалось впустую: месяцы уговоров, труд выбора места, рытья морильни, многодневное бдение над ямой — всё оказалось напрасно! Игнат визжал, катался по песку, больно прокатываясь по шишкам, лупил по стволу сосны лопатой, как топором, оставляя длинные свежие засеки, потом принялся рубить лопатой по шее Зуевича, наконец отсёк голову, пинал эту голову, закатывая её в кусты, доставал из кустов, снова принимался пинать по лесу, закатил на самый берег, а там схватил с песка за волосы и принялся орать в мёртвое, застывшее лицо с поджатыми зеленовато-белыми губами:

— Ушёл? Ушёл от меня, гадёныш?! Ушёл от меня? Укатился от меня? Куда прыгнул? Куда ускакал? На тот свет ускакал? Отвечай, скубент! На тот свет ускакал? Спрятался?! Лыбишься теперь? Чего глазёнки-то зажмурил? Отвечай! Чего, смешно тебе? Смешно? Не получилось у меня? А почему не получилося-то? У Иннокентия получилося, а у меня нет? Почему? Отвечай! Отвечай, скубент! Ууу, гадина! — и, широко размахнувшись, запустил голову студента в безразлично плескавшееся море, а потом, в застилающем глаза кровавом беспамятстве, визжа, сорвал с себя мешочек со свистулькой Умгу и далеко зашвырнул его в воду, а вслед за ним — и крест с шеи.

На втором этаже китайцев не обнаружили — только Расчёскина на сеновале: калужанин бродил в пыльном полумраке между примятых куч зелёного свежего сена, тыкал в них штыком, распинывал сено сапогами, но никого не нашёл. Пуста была и верхняя комната: здесь нашли пару длинных медных трубок, больше на флейты похожих, — сперва и не поняли, зачем они нужны, потом сообразили: и блюдечко с горкой серого пепла тут было, и на лавки были навалены грязные подушки, перины, и в воздухе ещё витал застоявшийся сладковатый перегар. Загажено тут было: узорчатый коврик на дощатом полу был заляпан грязью, по углам — тряпьё, мусор, консервные банки, поваленная прялка, спиртовка с грязной, с чёрными разводами пригоревшей каши кастрюлей, щербатые эмалированные кружки, разодранная религиозная книга полуставом на полу. Нефёд Артюхов заглянул в одну из боковых комнаток за дощатой перегородкой и скривился — оттуда резко несло калом. Выдранные страницы из книжки тоже там нашлись.

Пока искали наверху, на первом этаже разбирались с китайцами, засевшими на печке. Сперва им кричали из сеней: те не отвечали и не стреляли. Вышедший наружу Шестипал, единственный последовавший указанию Фрайденфельдса, принялся было целиться через окно, но никого не видел. Затем Седой с Петровым и Илюхой осторожно, пригнувшись, прошли в горницу, прокрались под продырявленными десятком выстрелов полатями, выглянули наверх — на них с печки по-совиному таращился белый от ужаса, ничего не соображающий безоружный ходяшка. Его товарищ, с которым они переругивались, сидел рядом, скрючившись, с бритым черепом, раскрывшимся на макушке как цветок: китаец выстрелил себе из обреза в рот. Обрез так и остался у мертвеца в руках, второй ходяшка даже забрать оружие не попытался. Седой с Петровым принялись стаскивать китайца с печки и только тогда увидели, что нога у того ранена, перевязана на ступне грязным уже бинтом. Выволокли его во двор, вопящего от боли, с разматывающимся, волочащемся по полу бинтом, бросили у крыльца.

— Чего с ним делать-то? — оглядывался по сторонам Илюха.
— Да списывайте падлу! — гаркнул с завалинки очухавшийся уже Живчик, которому Агеевы бинтовали торс, устраивали перевязь для правой руки.
— Братишка, ты как? — подошёл к нему Седой.
— Амба! — страдальчески мотал чернявой кудрявой головой Живчик. — Небо с овчинку показалось!
— Вольно ж тебе было под пулю лезть, — ухмылялся Ерошка. — Терпи таперича.
— Ты ж Живчик, жить, стал быть, будешь, — добавлял наблюдавший за перевязкой Дорошка. — Не зря ж тебе такую кликуху дали.
— Это от фамилии, — кривясь от боли, когда Ерошка трогал его руку, отвечал Живчик. — Живчинский моя фамилия.
— Поляк, что ль? — настороженно спросил Ерошка.
— Сам ты поляк! Русский я!
— А мабуть, из жидков? — с глумцой поинтересовался Дорошка. — Что-то я русаков с такими фамилиями не знаю.
— В морду б тебе съездить, вша окопная! — к наслаждению обоих братьев огрызался Живчик.
— В морду ты, мил друг, не скоро ещё кому-то съездишь, — философски заметил Ерошка. — У тебя, кажись, лопатка сломана, аж хрустит. Я хоть не фершал, но такое на фронте видал. Славь ещё Бога, что кровь изо рта не идёт. Погодь, под локтём пропущу, сейчас больно будет.
— Давай, сыпь на весь двугривенный, — обречённо выдыхал Живчик.

Ходяшка, трясясь от ужаса, лежал под ногами красноармейцев, скрючившись: Шестипал походя пнул его сапогом под рёбра. Поля стояла поодаль, зябко обхватив себя руками, дрожа. К красноармейцам приближаться она опасалась.
— Барышня, а барышня, — несмело подошёл к ней юнга Петров, — вы б в дом, что ли, зашли-то, чего на ветру стоять.

Поля не отвечала, странно глядя, как по двору разбредаются красноармейцы, как со стороны поля тащат пулемёт латыши, собирающиеся занять позицию за домом. «Да нет там никого, не торопись ты так, надорвёшься!» — кричали им. Латыши, однако, прилежно тащили пулемёт, куда велено: за дом, мимо трупов ходяшек, раскиданного по двору хлама.

В доме тем временем продолжали спорить из-за денег. Мухина, который завладел червонцами, калужане просто так отпускать не собирались, окружив и галдя. Мухин выяснил их имена.

— Ты хучь и комиссар, а казначеем мы тя не выбирали! — заявлял моряку косоносый калужанин, Клим Кузнецов.
— По справедливости надо делить! Законный трофей! — добавлял рыжий и рябой Влас Цыганков, грозно зыркая на Мухина.
— Ты свово Федьку не выгораживай, потому он крыса! — частил третий, Терёшка Ульянин, с костлявым, пучеглазым лицом и впалыми щеками. — Крыса и есть! Мы ходяшку закололи, за второго взялись, а он ему за нашей спиной за пазуху полез!

В загаженной и захламлённой как притон горнице, у входа в которую и разворачивался спор, на полу действительно лежали два мёртвых китайца, с разбитой головой и штыковыми ранами в груди.

— А вы второму за пазуху не лазали? Я вообще червонцы отдать хотел! — оправдывался Зотов из-за спины Мухина. — Что я, вас, махру, не знаю? Прикарманили бы, никто про эти деньги вообще не узнал бы!
— Варежку закрой, крыса! Не с тобой разговор! — кричали на него калужане.

Из двери кладовой в сени вывалился ещё один калужанин, с вощёной головой сыра в руках.
— Там жрачка, братцы! — довольно объявил он, обходя распластавшегося на полу мёртвого ходяшку с лежащей подле него иконой.

Но ему очень хотелось кушать.
«Мальчик у Христа на ёлке», Ф. М. Достоевский

23.12.1863,
Санкт-Петербург,
Веха 36 (2)

Целый день сегодня Игнат бродил по Питеру, вышел с утра: свадебно-белые сутаны дыма дыбились из печных труб в стеклянное небо, инеем были покрыты чёрные перила набережной, здания за белоснежной, неживой равниной Невы в мутной морозной дымке были как выписанные. Мороз стягивал грудь тисками: проходили мимо люди с брусничными щеками, с поднятыми шинельными воротами, проезжали краснорожие ямщики на исходящих едким паром лошадях, со щенячьем поскуливанием скользили по укатанному снегу санки на высоких полозьях. Вынырнул и ухнул обратно короткий, слепяще-яркий зимний день: солнце прокатилось бронзовым шаром между огненно-чёрных гробов, коробов, кораблей домов, небо густо засиневело, потом почернело. Керосинно-жёлтые углы, жаркий парной дух из дверей полуподвальных харчевен, замотанные разносчицы на обложенных тряпками коробах с пирогами, окоченевшие красные руки торговцев, принимающих медяки, — а Игнат всё никак не мог найти, что искал.

Искал и на паперти церкви Спаса на Сенной, где, как собаки у забора, жались друг к другу нищие, и в подвалах знакомых халатников искал, и уже вечером долго бродил между покосившихся, унылых деревянных домишек на Песках, где через один тускло горели скипидарные фонари, и толкался среди столпотворения в Гостином дворе, где в банном, надышанном воздухе толкались плечами покупатели, дожидаясь, пока приказчик завернёт в цветастую с искрой бумагу подарочную игрушку, и только выйдя на широкий, радужными дугами газовых фонарей лучащийся Невский — наконец, нашёл.

Девочка стояла у широкой, ярко освещённой витрины магазина игрушек, зачарованно глядя в красную бархатистую её глубину. Одета девочка была в старенькое, не по погоде лёгкое пальтишко, на голову была накинута ворсистая серая шаль. Лет одиннадцать-двенадцать, — определил Игнат, — личико красивенькое, ангельское, с крупным румянцем по белым, с яблочной круглинкой щекам, и румянец-то ещё скорей от мороза, не от чахотки. Пойдёт, пойдёт. Игнат подошёл, встал рядом. Девочка, зябко обхватив себя руками, переступала ногами в стоптанных ботиночках, вглядываясь в витрину. А там было на что посмотреть — в середине ёлка в огоньках, разноцветных бумажках, яблоках, а вокруг ёлки, в обтянутом муаром вертепе целое представление: механически движущиеся куколки на ниточках, в нарядных платьях со всамделишными, только очень маленькими рукавами, оборочками, кружевными воротничками — и движутся они по кругу, плавно переступая затянутыми в крошечные чулочки деревянными шарнирными ножками, и в блестящей цветной бумаге вокруг коробочки на блёстками засыпанном полу, и со сладким томлением тренькает музыкальная шкатулка…

— Нравится вертепчик? — спросил Игнат. Девочка обернулась, тоскливо посмотрела на Игната.
— Дядя, дай копеечку, — попросила она.
— Я тебе пряничек куплю, — сказал Игнат. — Не холодно так-то стоять?
— А я и не стою, — деловито ответила девочка. — Я по улицам хожу. Меня мамуля выгнала. У ней сейчас человек, ей комната нужна.
— А, — догадался Игнат. — Гулящая твоя мамка?
— Гуляет, — важно согласилась девочка. — Раньше дворовой была, меня от барчука прижила, а как волю-то дали, нас из усадьбы и выгнали, — говорила она это всё легко, будто по заученному тексту рассказывая жалостливую историю. — Теперь вот здесь, в Коломне живём, у немки комнату снимаем. Только она всё меня на улицу выгоняет, как кого приводит. Летом-то ничего было, а теперь вот тяжело, холодно шибко. Так ты мне пряничек-то где купишь?
— А вот пойдём, — Игнат взял девочку за руку, — в трактир зайдём. И чаем угощу. Чаю хочешь?
— Хочу, — согласилась девочка. — Только, дядь, я ведь сама не гуляю пока.
— А чего ж так? — спросил Игнат.
— Да вот уж так, не гуляю, — с несмелым, но уже отчётливо женским лукавством ответила она, косо посматривая на Игната, примолкла было, но тут же принялась объяснять: — Мне мамуля пока гулять не велит, говорит, надо годок ещё подождать. Пока, говорит, за первый раз немного дадут, а то и вовсе обманут. А как подрасту, можно будет с первого-то раза и тридцать, и пятьдесят целковых принести. А это ой как много: у меня мамуля по пяти, по три приносит. И то: приставу отдай, дворнику отдай, немке-злюке отдай, дяде Семёну тож отдай, а он всё пьёт, пьёт и пьёт, только и знает, что пить. Эдак ничего и не остаётся…
— Тебя как звать-то? — спросил Игнат.
— Матрёша, — ответила девочка.

—

— Нет, ну это я и не знаю… — нечленораздельно, перекатывая во рту карамельку, протянула Матрёша, сыто развалившись на стуле. Они сидели в трактире в маленьком переулке, коленом шедшем от Сенной площади к Садовой улице: на липком столе стояла пустая тарелка с остатками свиной рульки с нетронутым глазком горчицы, два полупустые стакана пива, корзинка с серым хлебом, а рядом — несколько карамельных конфеток и смятых фантиков. Матрёша уже объелась — начала голодно, бойко, навалившись локотками на стол, жадно прихлёбывая тёмное пиво, тарелку наваристых, с кружками масла, щей уплела в момент, а рульку доедала уже через силу. — Нет, не знаю… — повторила она, маслянисто глядя на сводчатый потолок трактира, на спины извозчиков в поддёвках, с руганью режущихся в карты за соседним столом. От тепла, еды, пива Матрёша разомлела, и теперь говорила тянуто, сонно. — То есть ты, дядя, не сам хочешь, а к барину какому-то меня поведёшь? А то ты-то сам на барина при деньгах непохож. А за первый раз много денег полагается.
— К барину, к барину, — подтвердил Игнат. — Ты же видела, я гонца с бумажкой отправил? Вот, это к барину. Он меня послал искать, вот я тебя и нашёл. Скоро придёт.
— А барин-то из себя каковский? — с любопытством спросила Матрёша.
— А тебе какая нужда знать, каковский? — усмехнулся Игнат.
— Ну как, — пьяно склонила голову набок Матрёша. — Всё же нужно знать. Вдруг он злой больно? Мамуля говорила, есть такие злые, бьют…
— Нет, — покачал головой Игнат. — Этого барина я хорошо знаю, он не бьёт. Добрый барин, жалостливый.
— А денег много даст?
— Я ж говорил уже. Сто рублей даст.
— Точно даст?
— Точно, точно, — заверил Игнат. — Не первый раз я уж для этого барина девочек ищу. Сто рублей даёт каждой. Богатый барин, щедрый.
— Не знаю… — повторила Матрёша, сонно приваливаясь к желтоватым обоям. — Мамуля говорила, чтоб хорошо платили, нужно платье хорошее иметь, помадочку тоже обязательно. Капот, бельё чистое, кринолин какой-никакой, чтоб на вид — ну не барышня, а вроде как барышня. Иначе совсем мелко платят…
— Сто рублей тебе мелко, что ли? Ишь, королевишна! А мамка по три рубля берёт.
— Когда и по пять, — разлепив глаза, деловито заметила Матрёша. — Но у ней ведь и кринолина нет.
— У ней нет, а у тебя появится? Ничё, ничё, Матрёша, не волнуйся. Что одёжа грязная, это не беда, это тебе мамка наврала всё, что мужики баб за одёжу любят. Что одёжа? В баню пойдём, там одёжа ни к чему.
— Баня — это хорошо, — протянула Матрёна. — Я уж, почитай, сколько в бане-то не была, чешуся вся… Дядя Игнат, а купи мне папироску. Поела, и так подыми-ить сразу хочется… Мне мамуля говорит, что мне курить вредно, потому что бывает чахотка. У нас комната-то, ну в Коломне, сырая больно: я-то пока ещё не болею, а вот мамуля болеет, Ванечка маленький тоже болеет… Да, Ванечке-то надо хоть хлебушка завернуть, и вот карамелек ещё, — Матрёша принялась искать по карманам повешенного на спинку стула пальтишка, вытащила замызганный носовой платок. — А пиво это, дядя Игнат, гадость, фу! Только и пила, чтоб не всухомятку, а горечь-то, ну чисто лекарство! Как его только пьют? И в голове сейчас всё крутит, крутит…

Матрёша всё говорила что-то, а Игнат не отвечал — он уже приметил, как с лесенки в полуподвальный зальчик со сводчатыми закопчёнными потолками спустился средних лет скромно одетый господин в штатском сером пальто, с мятым цилиндром и кожаным портфельчиком в руках, с большим шишковатым лбом, жидковатыми светлыми волосами и неряшливой рыжей бородой, переходящей в баки. Сейчас этот господин ищуще оглядывался по сторонам: Игнат поднялся, взмахнул рукой, привлекая внимание вошедшего, и показал ему на Матрёшу. Господин окинул девочку взглядом, коротко кивнул и торопливо вышел.
— Одевайся, — сказал Игнат Матрёше. — Пошли.

—

— Ну как, Фёдор Михалыч? Подходит? — бодро спросил Игнат, вместе с Матрёшей проходя в раздевалку отдельного нумера Ямских бань. Фёдор Михайлович уже дожидался, сидя на лавке без сюртука, в белой штопаной сорочке, со спущенными помочами. Сейчас он разувался и, увидев прибывших, торопливо вскочил в одном сапоге.
— Что? Что ты говоришь, Игнат? — застревающим голосом переспросил Фёдор Михайлович.
— Подходит, спрашиваю? А ты, Матрёша, проходи, не бойся… — Игнат подтолкнул через порог обомлевшую, прижимающую узелок к груди девочку.
— Матрёша, значит? — торопливо переспросил Фёдор Михайлович и, валко переступая одним сапогом, направился к вошедшим. — Матрёша, стало быть? Какая же ты маленькая, Матрёша… Что ты говоришь, Игнат? Подходит, да, очень подходит. Матрёша… Ну-ка дай я тебе помогу твоё пальтишко снять, ну-ка. А худенькая-то какая! Лепесток, травинка тоненькая… Сколько же тебе лет, Матрёша?
— Двенадцать… будет, — пролепетала Матрёша, со страхом глядя, как суетится вокруг неё барин, помогая снять пальто.
— Двенадцать будет? — задыхаясь, повторил Фёдор Михайлович. — Боже мой, какое платьишко-то у тебя грязное, какое бедное всё! А когда ж тебе двенадцать будет, Матрёша?
— З-завтра, — выдавила Матрёша, как на магните поворачивая голову за барином, который всё обходил её то с одной стороны, то с другой.
— Завтра? — удивился Фёдор Михайлович. — В Рождество твой день рождения?

Матрёша только оцепенело кивнула головой.

— Кулёчек-то сюда свой дай, — часто дыша, нервно приговаривал Фёдор Михайлович. — Вот сюда положим, никуда он не денется. Я тебе и ещё еды куплю потом, половому скажу.
— Мне дядя Игнат, — беспокойно оглянулась Матрёша, — говорил, вы сто рублей дадите.
— Дам, дам! — поспешно подтвердил Фёдор Михайлович и сел на лавку. — Что сто? Двести дам! Двести дам, Матрёша, за красоту-то такую, как куколка, чисто куколка. Ну садись, садись сюда, — он похлопал себя по ляжкам в полосатых брюках. — Не бойся, я не укушу же! Лёгонькая ты какая, чисто лепесточек! Замухрышечка! Бедненькая, сироточка, да? Сироточка… Снимай, снимай скорей своё платьице, в баньку сейчас пойдём! Пойдём, пойдём. Хочешь, не хочешь, а теперь уж пойдём. В Рождество, в один день с Христом народилась, надо же, и так бывает! А почему бы не бывать? Всякое бывает, — приговаривая это, он водил большими, желтоватыми руками по бокам, ногам онемелой, от страха боявшейся шевельнуться девочки, задирал серый льняной подол, отстёгивал толстый вязаный чулок, водил пальцами по оставшемуся на коже рифлёному следу от чулочной манжеты, щекотал бородой тонкую шею с выступающей косточкой позвонка. Держа девочку за плечи, Фёдор Михайлович склонился, прикоснулся губами к вздрогнувшей грязной коже на шее девочки, но тут же вскинул голову, подтолкнул Матрёшу. — Вставай, вставай, ну же! Иди, иди туда! — показал он на дверь в помывочную.
— Фёдор Михалыч, а моя-то комиссия как же? — спросил Игнат, всё так и стоявший всё это время у двери.
— Дам, дам! — раздражённо откликнулся Фёдор Михайлович, наклоняясь, чтобы наконец снять второй сапог. — После, после дам, Игнат, подожди пока тут!

—

Фёдор Михайлович, голый, наскоро вытершийся, с мокрыми липнущими ко лбу волосами, некрасивым на тощем теле животиком, впалой, покрытой редкими волосами грудью, сидел за столом у окна в полутёмной раздевалке: оплывший огарок в бронзовом подсвечнике стоял между ним и сидящим напротив Игнатом, остывал четвертьвёдерный самоварчик с сизой окалиной по донцу, напротив каждого стояли стаканы с нетронутым рубиновым чаем. Матрёша из помывочной не возвращалось: серое платье её, ботики, пальтишко, шаль, кулёчек — всё в беспорядке, смешанное с одеждой Фёдора Михайловича, лежало по лавкам.

— Вот, растлил я ребёнка, дитя растоптал, — сказал, наконец, Фёдор Михайлович. — Противен я тебе, Игнат? Скажи.

Игнат подумал, что бы сказать, но не придумал и промолчал.

— А себе я противен, мерзок, — горько сказал Фёдор Михайлович. — И ведь в день-то какой. В Рождество Христово, и в её собственный день рожденья… Вот уж сделал подарок, нечего сказать. У меня жена больная в Москве, мне при ней бы быть — а не могу, гадко! Лекарства вокруг, баночки, микстурки, и всё будто смерть, смерть в каждом углу сидит! Испугался я смерти, убежал я от неё. Слышишь, Игнат? Вот ведь как ничтожен я: жену в Москву отвёз, а сам от неё назад в Питер сбежал! Может, последнее для неё Рождество, каково там ей сейчас? А я тут вот по девочкам бегаю. Да и по каким! Мне курицы не надо, мне цыплёночка подавай! Свежатинки! Понимаешь?
— Что ж не понять? Понимаю. Всякому своя нужда, — медленно сказал Игнат, молча глядя в окно, где за сдвоенным огоньком отражения свечи пергаментно желтела снежная ночь, очень светлая, как всегда, когда смотришь на зимнюю ночь из тёмной комнаты. Был уже первый час ночи, но окно в доме напротив всё не гасло, светило жёлтой прорезью из-за малиновых портьер, и не виделась, но угадывалась зелёным просветом в прорези рождественская ёлка там.

— Жалок я, Игнат? — вкрадчиво спросил Фёдор Михайлович.
— Пожалуй, и жалок, — вежливо согласился Игнат.
— Да нет! — вдруг истерично возопил, гулко разнося голос по пустой раздевалке, Фёдор Михайлович. — Жалеть-то меня не за что! Вон её пожалей, а меня не за что жалеть! Голенькая девочка изнасилованная в баньке лежит, кого же жалеть, как не её? А меня распять, распять на кресте надо, а не жалеть!

Он вскочил из-за стола, полотенце спало с бёдер, Игнат увидел напряжённый, торчащий из зарослей волос член, и тут же Фёдор Михайлович, по-лягушачьи шлёпая босыми ногами, бросился обратно в помывочную, бахнул дверью. Игнат, проводив Фёдора Михайловича взглядом, остался один. Тонули во мраке ореховые панели, дрожал огонёк свечи над столом, прошлёпали по коридору шаги полового, глухо хлопнула где-то дверь. И в баньке шумели, с надрывом этак.

—

— Ты ведь кровь пьёшь, Игнат? — нарушил молчание Фёдор Михайлович, вернувшись.
— Пью, — равнодушно ответил Игнат.
— А у меня пить будешь?
— Не… — лениво протянул Игнат. — Я сегодня напился уж. Бабу у нужника подстерёг. Чего на каждого-то кидаться? — усмехнулся он. — Город большой, место хлебное. Всем хватит.

Помолчали немного. С глухим цоканьем копыт о мостовую через снег проехал ночной извозчик, забирая припозднившегося гостя из бани. Игнат, бессмысленно глядя в окно, проследил, как в рыжем фонарном свете медленно удаляются по пустой улице санки с седоком в толстом тулупе с поднятым овчинным воротником.

— Ты, когда убиваешь, чувствуешь потом что-нибудь? — тихо спросил Фёдор Михайлович.
— Как не чувствовать? Конечно, чувствую. Упоение. Хорошо так потом, тепло, радостно. Только это не от убийства зависит, это крови напиться надо.
— А в Бога ты веришь? — шёпотом спросил Фёдор Михайлович. — Страх Божий чувствуешь?
— Нет никакого страха божьего, — скучно ответил Игнат. — Бога нет, что хошь, то и делай. И души нет. Человека вскроешь, что там? Сердце, кости, требуха всякая. А души я там не видел.
— И жизни вечной тоже, выходит, нет?

Тут Игнат призадумался, глядя в тёмный угол раздевалки.

— Жизнь вечная-то есть, — наконец, ответил он.
— Ага! А как же может быть жизнь вечная без души?
— Как это может быть, я не знаю, — со вздохом сказал Игнат. — А есть. Под землёй полежать надо только.
— Не понимаю.
— А понимать-то и не надо, — сказал Игнат. — Это не от ума идти должно, умом ты только к тому придёшь, что в тени собственной начнёшь сомневаться. В это верить, Федя, надо. Про Лазаря историю знаешь? Там всё сказано. Спроси-ка вон у полового Новый Завет, у него, чай, есть. Прочитай.
— Что же спрашивать, у меня и при себе есть, — сказал Фёдор Михайлович. — Вон в портфельчике. Достань-ка, Игнат, прочти мне.

Книгу достали, раскрыли на столе. Игнат нашёл нужное место, принялся мерно и медленно, без выражения, читать, водя пальцем по строчкам:

— Исус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Исус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе.

Он энергично ударил на слово: смердит.

— Исус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Исус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Исус говорит им: развяжите его; пусть идет. Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Исус, уверовали в него.

— Всё об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептал он и замер, прямо и неподвижно глядя на Фёдора Михайловича. Тот не смотрел на Игната, отвернувшись в сторону, дрожа и холодея, будто сам всё это видел. В раздевалке было натоплено, стойким жаром несло от выступающего кафельного угла, за которым была печка, но Фёдора Михайловича трясло, как в лихорадке: он сидел сгорбившись, зажав слабые, тонкие руки между голыми коленями, глядя под стол, боясь встретиться взглядом с холодным водянистым взглядом Игната. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в пустой раздевалке упыря и развратника, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.

— Так что же ты, новым Лазарем себя считаешь? — наконец, разлепил губы Фёдор Михайлович.
— Такого не скажу, а описано похоже, — уклончиво ответил Игнат. — Вечной жизни ищешь? Вот к ней дорога. Вот ты человек, скажем. Человек?
— Предположим, — опасливо согласился Фёдор Михайлович, не поднимая головы.
— А я вот уже и не человек. Был когда-то, вестимо, а ей-богу, не могу представить, как так я человеком был. Если и был когда, то давно, не грех и забыть. А перестал — и жизнь вечную обрёл, да такую, сударь мой, что живу не тужу вот уж, может, тысячу лет. Выходит что? Выходит, человек — это то, через что надобно переступить.
— Кому надобно-то?
— Тебе же, — непонимающе сказал Игнат. — Другому бы не предложил, а тебе предлагаю. Нравишься ты мне, Федя. Давай я тебя в землю закопаю?
— Ты чёрт, — вдруг Фёдор Михайлович вскинул взгляд на Игната, весь напряжённо выпрямившись за столом. — Смотрю на тебя и чёрта вижу. С чёртом говорю.
— В зеркало посмотри, Исусик недоделанный, — оскалился Игнат. — Я, может, и чёрт, а ты скотоложец. Сам же к ней, — кивнул он на дверь, — как к скоту отнёсся, сам покаялся потом, слёзками умылся, а назавтра то же самое. Тьфу! Только мучаешь себя! Слабый ты, ну так и будь сильнее: я и способ знаю. Спрашивал ты меня, жалко мне тебя или нет? Жалко, Федя! Потому и предлагаю. Пойдём! Вырою тебе морильню на Лисьем Носу, полежишь там с месяцок…

Игнат говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всё более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на Фёдора Михайловича; но ему не удалось докончить: Фёдор Михайлович вдруг схватил со стола стакан чаю и с размаху пустил его в Игната: не попал — стакан ударился о стену, разлетелся на куски, глухо брякнулся об пол подстаканник.

— Ты чего кидаешься-то?! — воскликнул Игнат, вскочив со стула, весь в брызгах. — Вот дурак! Ей-богу, как баба! Я для смеху предлагал, а ты обиделся! Ну, ты обиделся, а я в ответ обижусь. Деньги давай. Засиделся я с тобой.
— Поди прочь, — отчётливо произнёс Фёдор Михайлович.
— Деньги давай, — тупо повторил Игнат.
— Нет денег, — тихо сказал Фёдор Михайлович, опустив взгляд. — Ни тебе, ни ей нет. Давеча всё в карты просадил.
— То-то номер, — удивился Игнат. — Чаем кидается, чёртом обзывается, а у самого даже ста рублей, которых девочке обещал, нет. А коль найду?
— Да нет у меня денег! Всё, всё проиграл, в прах! — воскликнул Фёдор Михайлович.
— А вот поищу, поищу! — настаивал Игнат, расхаживая по тёмной раздевалке. — Гнилой ты человек, Федька: думается мне, врёшь ты всё опять!

Игнат схватил пальто Фёдора Михайловича с вешалки, порылся в карманах, нашёл горсть медяков, не глядя, сунул их себе в карман, затем поднял с лавки сюртук, достал портмоне.

— Ага, — сказал Игнат, заглядывая в портмоне. — Сотни и верно нет, но всё-таки соврал ты, Фёдор, а другого я от тебя и не чаял. Четвертная-то имеется, и серебром что-то… ну-ка… — Игнат выложил деньги на стол под затухающий, дрожащий красноватый огонёк свечи, принялся считать, — Четверная ассигнациями и двенадцать рублей серебром, ещё и с полтиной. Беру.
— Хоть бумажку-то оставь, — жалобно попросил Фёдор Михайлович, потянувшись к деньгам. — Всех средств не лишай. Мне же жить на что-то надо.
— Унижаешься опять? — насмешливо сказал Игнат, забирая деньги. — Вот уж я за тобой эту черту давно приметил. Сладко тебе унижаться передо мной? Ты ж знаешь, что не дам, а умоляешь — чисто девка, те тоже всё «нет, не надо», а сама-то уж зад приподняла, чтоб подол ловчей задрать. А вот возьму я сейчас, деньги твои в окошко выкину, полезешь по снегу собирать?
— Не надо! — взвизгнул Фёдор Михайлович, вскочил, схватил было Игната за руки, но Игнат оттолкнул его.
— Выкину, выкину! — крикнул Игнат, подходя к окну. — Сиганёшь за деньгами вниз? Второй этаж всего, а снежок мягонький! Будешь ползать по снегу, собирать?

Игнат влез на подоконник, с силой дёрнул дребезжащую стеклами раму, рвя бумагу со щелей: Фёдор Михайлович кинулся к нему, схватил за спину, останавливая, но Игнат с силой отшвырнул его, распахнул и внешнюю раму — в натопленную комнату ворвался морозный, перехватывающий дыхание воздух: трепыхнулся и погас свечной огонёк, пустив тонкую сизую струйку дыма.

— Ладно, ладно! — истерично закричал Фёдор Михайлович с пола. — Только я пальто накину!
— Нет, дружок, дудки! В пальто-то каждый может, а ты голенький по снегу поползай! Ничё, минута, всё соберёшь, и назад в тепло, а? Швейцар над тобой посмеётся, конечно, как ты мудями трясёшь, ну да тебе ж только в сладость это, да? А, погоди, — вдруг остановился Игнат во внезапном прозрении, — я тебе лучше удовольствие приготовлю: не стану кидать, а Матрёше эти деньги отдам, а ты у неё в коленках ползай, выпрашивай. Ох, сладкое тебе унижение будет! Готов на такое?
— Отдай, отдай ей всё! Но хоть рубль мне оставь! Хоть полтину! — взмолился Фёдор Михайлович.
— Ни копейки не оставлю, и на извозчика не оставлю, сам домой шлёпай, и пальто заберу, — сказал Игнат, слезая с подоконника.
— Пальто не бери! — Фёдор Михайлович, весь в гусиной коже, с мокрыми, вислыми волосами бухнулся на колени перед Игнатом.
— А вот возьму и пальто: Матрёша заложит, ещё копеечку выручит. Ой, простудишься, ой, заболеешь, Федя, после баньки-то! Ну поползай, пресмыкайся передо мной, ещё попроси, не стесняйся! Мне-то деньги что? Забава! — приговаривал Игнат, глядя, как Фёдор Михайлович ползёт к его ногам — голый, жалкий, скрюченный. — Сапоги разве обновить, ну да ничего, не в таких хаживал. А вот поглядеть, как ты у Матрёши будешь денежку просить — это забава капитальная, на это поглядеть любопытно! Эх, Федя, предлагал я тебе через себя переступить, а ты червяком оказался… Радуйся, гниль! Тьфу на тебя! Матрёша! Матрёша, иди сюда!

Фёдор Михайлович вдруг вскочил, бросился к выходу из номера, но Игнат опередил его, загородил дверь, сильно толкнул в грудь.

— Куда, куда, сволочь?! — заорал Игнат.
— Пусти, Игнат, Христом-богом заклинаю! — заливаясь слезами, запричитал Фёдор Михайлович. — Не смогу в глаза ей смотреть, хоть так пусти, без всего!
— Не сможешь смотреть? А давеча-то вон как вокруг неё плясал! Матрёша! Матрёша! Где ты там?!

И тут Фёдор Михайлович закатил глаза, пошатнулся и спиной повалился на пол. Худое, тощее его тело выгнулось дугой, голова мелко затряслась, стукаясь затылком о пол, судорожно дёргались веки, рот косо раскрылся на искажённом лице, на губах выступила пена, и вместе с тем и на Игната напал припадок яростного безумия — он рухнул на колени перед корчащимся Фёдором Михайловичем и, схватив его за голову, впился, вгрызся зубами в холодную, трепещущую шею, рвал хрящи, жилы, глотал горячую, живую кровь, и сам не хотел, но зажмурился.

Когда Игнат зажмуривался, он сразу будто валился в колодец с чёрными склизкими стенами, и обычно это было невыносимо, скорей стремился Игнат раскрыть глаза, чтобы избавиться от этого кружащего, несущего вниз чёрного водопада, но в этот раз водопад был из крови, и в ледяном, нестерпимом ужасе пробивалось болезненное, чудовищное наслаждение, как от того, чтобы резать себя, жарить себя, жрать себя, и Игнат не открывал глаз, глотая кровь, чувствуя, что этот поток его тащит и тащит, лишая воли, не давая вынырнуть, и из последних уже сил Игнат закричал «Не так, не так!» — и оторвался от тела, раскрыл глаза.

Всё было тихо. Привычные к буянствам гостей половые не обращали внимания на крики из номера, стыло дуло из распахнутого окна, в рыжем фонарном свете из-за окна чернели на столе погасший огарок свечи, самовар, Библия. Лежали по углам сапоги Фёдора Михайловича, бледнело по лавкам бельё, лежали по полу осколки разбитого стакана, подстаканник, бесформенный чёрный ком пальто.

— Матрёша? Матрёша? — измождённо, хрипло позвал Игнат, откинувшись на лавку. Никто не отвечал. Игнат посидел немного, потом встал и пошёл в помывочную.

Помывочная была темна, выложенный мелово сизовеющим во мраке кафелем бассейн был пуст, в унылом порядке стояли шайки на полках, смутно проглядывалась цветочная мозаика мелкой плиткой по стенам. Девочки не было. Игнат озадаченно прошёл в один конец зальца, в другой, заглянул по углам — никого. В парилке было так же холодно, темно и пусто. Сбежать не могла — окна были целы, а другого выхода из номера не имелось. «Очень странно», — сказал себе Игнат и вернулся в раздевалку.

Фёдор Михайлович лежал там, в луже тёмной крови на полу, с перегрызенной глоткой. Матрёши нигде не было. Игнат осмотрел вещи, лежащие по лавкам: сапог, брюки, сорочка, нижнее бельё, полотенце, сюртук, ещё сапог. Вещей Матрёши не было. Что-то произошло, — понял Игнат, растерянно присев на лавку. Нет, нет, не было тут, в бане, никакой Матрёши. И разговора с Фёдором Михайловичем, видимо, никакого не было, а просто — Игнат пришёл один, нашёл его здесь, бьющимся в припадке, убил. А с Матрёшей-то что случилось?

—

— А вы мне папироску-то купите, а, дядя Игнат? — широко, беззастенчиво зевнув, снова заговорила Матрёша, не глядя на Игната. Она лениво покачивалась на двух ножках скрипящего стула, упершись затылком запрокинутой головы в стенку и скучно глядела на закопчённый сводчатый потолок трактира.

Ей вообще было очень скучно тут: сидели уже битые два часа. Хозяин, ражий, бычьего сложенья мужик в смазных сапогах, прошёл мимо них раз, другой, наконец, грубо объявил, чтобы не засиживались, раз доели. Пришлось спросить ещё чаю, а к нему и пряник. Чай Матрёша с удовольствием выпила, а пряник вместе с оставшимися кусочками фруктового сахара завернула вместе с хлебом и карамельками в свой платочек. Всё тараторила она что-то, а Игнат отбрехивался, то и дело оборачиваясь на вход, когда хлопала дверь. Посетителей в этот вечер сочельника было много: подходили к лоснящейся стойке извозчики в толстых тулупах, с кнутами за кушаком, выпивали по рюмке, клали в рот бутерброд, утирая усы, шли обратно; вваливались шумные галдящие компании, со стуком ставил им на стол хозяин кубоватый штоф, приказчик в замызганном переднике носил дымящиеся, пряно пахнущие блюда; за соседним столом краснорожий бритый чиновник с аппетитом резал и клал в рот сочащиеся жиром и маслом блины. Дрожали керосиновые лампы, черно растекалась под низким сводчатым потолком струйка дыма из одной, чадящей. Галдел и гудел трактир.

— Уж пятый раз просишь, — так же лениво ответил Игнат. — Хватит с тебя и еды, чай, два двугривенных на тебя истратил, и за чайник алтын, и за пряник пятак. Всего объела, обжора. У меня, знаешь, в кармане неразменного рубля нет. И что-то ты обнаглела больно. Я тебе что, жених, папироски покупать?
— А я бы ничего, пошла бы за вас, — лукаво ответила Матрёша. — Всяко лучше, чем гулять-то.
— Эх ты, пигалица, не знаешь, с кем связываешься, — усмехнулся Игнат.
— Спать уж охота… — проныла Матрёша, потёрла глаза и со стуком опустила передние ножки стула, размашисто бухнула локтями о жирную, лоснящуюся столешницу, и преувеличенно строго и бодро спросила: — Ну что, дядя, до утра будем барина ждать?
— Да, долговато его нет… — согласился Игнат. — Может, дело какое. Эй, хозяин! — приподнявшись со стула, крикнул он в сторону стойки. — Который час уже?
— Первый уже! — через головы собравшихся у стойки выпивох крикнул приказчик. — Христос уж народился!
— И то верно… — недовольно протянул Игнат. — Не придёт уже, только зря сидели. У твоей мамки, Матрёша, уже ушли все?
— Да уж давно! — возмутилась Матрёша. — Мамуля по ночам сейчас не работает, холодно больно, а у неё одёжка-то лёгонькая, ну вот она по ночам-то дома, а вот уж с утра, ну с полудня, выходит, да, а ещё…
— А ещё иди-ка ты уже домой, — устало сказал Игнат. — Поздно, чай. Засиделся я с тобой. И надоела ты мне своей птичьей болтовнёй уже хуже горькой редьки.
— Можно подумать, вы мне не надоели! Сидите, как истукан, вам то-сё, а вы ни бе, ни ме, только бурчите, как бука, пигалицей обзываетесь. Беседу поддерживать совсем не умеете, вовсе с вами невозможно! А что барин-то не пришёл?
— А бес его весть. Может, в баню раньше ушёл, чем записка моя пришла.
— Ну и ладно, вот и пойду тогда! А вы, дядя, кстати, почему не ели-то ничего? Я вон сколько слопала, аж живот трещит, а вы даже пиво своё не выпили.
— Сыт я, — лениво сказал Игнат. — Иди, иди, пока я не передумал и тебя не сожрал. И я тоже пойду уж, чего мне тут торчать.
— А вы, дядя Игнат, где живёте? — придерживая поднятый воротник пальтишка, спросила Матрёша, когда они с Игнатом поднялись по лесенке из натопленного, душного подвальчика в сразу очень тёмный, обжигающе морозный переулок.
— Тут, недалече, у Сенной, — показал Игнат.
— А, а я в Коломне. Ну, мне туда, значит. Прощайте, дядя Игнат! Спасибо за угощенье! С Рождеством Христовым вас!
— С Рождеством, — машинально откликнулся Игнат.

Но не успел он сделать несколько шагов по скрипящему, искристому снегу, как Матрёша его окликнула:

— Дядя Игнат! Погодите! А как барина-то звали?
— А тебе какая нужда? — недовольно обернулся Игнат.
— Ну так… мало ли! Вдруг встречу?
— Ну, Фёдором Михалычем…
— А фамилия какая? Фёдоров Михалычей-то много!
— А фамилия… — Игнат почесал в затылке. — Он говорил как-то, да у меня из головы вылетело. Не помню… То ли на «рцы», то ли на «твердо»… Нет, не упомню.

Никита обомлел, когда увидел, как в воздухе перед ним материализовалась страшная плеть. Более того, такой же предмет появился и перед Викторией. «По БДСМу угорает, — опасливо подумал Никита, глядя, как на чкерепе чкелета непостижимым образом и с непонятным Никите смыслом подёргивается глаз. — Сейчас заставит ещё нас с Викой друг друга этими плётками хлестать, а сам сидеть будет, что-то там у себя потирая». Мистер Утюг, хоть и был весьма высокого мнения о себе, но в успехе поединка на плётках с валькирией обоснованно сомневался — память о железной хватке, с которой воительница прижала юного анкапа к своему пышному бюсту, ещё была жива в уме Никиты.

— Чего развернуть? — непонимающе переспросил Никита у чкелета. — Плед? Может, плеть?

Вообще-то идея научиться извлекать природную ману вызвала у Никиты некоторый интерес: перспектива заниматься извлечением природных ресурсов вообще была интересна юному поклоннику свободного рынка. Но в классе, кажется, назревал бунд против учителя, а к такой движухе мистер Утюг не мог не присоединиться.

— Я в этом вашем БДСМе участвовать не буду! — решительно заявил Никита. — Выдавайте мне нормальную палочку, а не эту хрень!

И мистер Утюг внутренне съёжился, будучи уверенным, что после такого-то ему сейчас точно прилетит плетью. Он уже знал, что Кажеция — это место боли, страданий и унижений, этатистский концлагерь для вольных духом, пыточное подземелье, где из человека методично выбивают всё прекрасное, чтобы оставить бездумно выполняющую приказы оболочку, — в общем, Кажеция была обычной школой.

Первый удар — в шинельное сукно над хлястиком, по боку того калужанина, что нависал над Зотовым: красноармеец с нутряным оханьем повалился, цепляясь за края ящика, под ноги своему товарищу, которому тут же прилетел второй удар — снизу вверх, по выставленным в попытке закрыться рукам; из двери справа высунулась чья-то бородатая рожа, и этому тоже, не думая, в застилающей глаза и ум пелене гнева, треснул было прикладом латыш, — но тот ухватился за приклад, потянул на себя, вырывая, дико зыркая разбойничей, косоносой рожей из-под сдвинутой на затылок папахи, и показалось, что вот сейчас-то на Фрайденфельдса эти калужане, озверевшие не меньше командира, и набросятся, навалятся, как на корчившегося Зотова, примутся втроём метелить сапогами — куда лезешь, мол, сука, — но тут Фрайденфельдса схватили сзади, принялись оттаскивать, и сразу в сенях стало очень тесно.

— Ты чаво, командир?! — и совсем уже не по-звериному, а обиженно вскинул на Фрайденфельдса заросшую рыжим волосом рябую мужицкую рожу лежащий на полу калужанин, которому пришёлся первый удар. — Он червонцы спёр! — калужанин раскрыл перед латышом грубую ладонь, на которой лежали несколько царских золотых монет, пяти- и десятирублёвых, стоивших сейчас, конечно, куда больше номинала.

Озираясь, Фрайденфельдс видел, что вокруг его, как в трамвае, — в таком трамвае, где все бы ехали с винтовками вместо билетов, — окружает, толкаясь и галдя, набежавший народ — Мухин, Шестипал, Седой, Артюхов, бросившийся за ними безоружный Илюха, споткнувшийся о ходяшку Петров, выскочивший обратно в сени Тюльпанов.

— Я отдать хотел! — вопил скрючившийся у консервного ящика Зотов, по-собачьи оглядываясь на Фрайденфельдса.
— У него ещё в кармане! Припрятал, гнида! — тыкал пальцем в Зотова второй калужанин.
— Да что там такое? — заглядывал за спины столпившимся Тюльпанов.

В комнате, где засели китайцы, одиноко грохнул выстрел.

Мистер Утюг был готов к разным превратностям жизни. Он был великолепно подготовлен к поединку умов (что только что блистательно доказал, разгромив Кастора в интеллектуальном противостоянии); его уже не удивляла призрачная, показывающаяся каждому по-своему ткань реальности Кажеции; он привык к местным внезапным телепортам; он не ждал от здешних учителей и карланов ничего, кроме подлян и подстав. Но к такому… к такому Никиту жизнь не готовила.

Если бы Никита мог закричать, он бы закричал. Но Никита мог лишь судорожно дёргать руками, как гальванизированный труп, и отчаянно мычать в тугую горячую плоть, лавиной надвигающуюся на него. Никита чувствовал, как по его спине и бокам скользят одна, две, нет — три, четыре ладони, и в утопающей в пышном бюсте валькирии голове юного радикала безумно галопировала, захлёстывая оторопелое сознание хтоническим ужасом, только одна мысль: если у неё четыре руки, чего ещё у неё четыре?

Он пытался вырваться: безуспешно. Он, из последних сил воззал к своим естественноиспытательским наклонностям, попытавшись считать: считалось до двух. Он уже готов был звать на помощь карланов, лишь бы высвободиться из жуткого захвата. Наконец, Никита смирился со своей ужасной участью — но тут валькирия отступила.

Никита, с ошалевшим лицом и направленным в пустоту взглядом, стоял, дрожащими руками ощупывая липкие пятна жира на одежде, а на дне его пытливого ума в такт кровяной колотьбе набатно гудел лишь один, очень важный вопрос:

Шумно всосав остатки колы через трубочку, Никита довольно отставил от себя шуршащий льдом пластиковый стакан и поднялся из-за обеденного стола. Кто-то объявил ему, что по расписанию у них теперь магия палочки и нужно направляться в 234 кабинет, — Никита не понял, кто, как он это узнал: как-то само собой это в голове проявилось вместе со звоном колокольчика, перед глазами возникло расписание: все квадратики были нечёткие, размытые, будто смотрел на них Никита из-под воды, и лишь на одном смог прочесть надпись «Магия палочки. 234 кабинет». Впрочем, таким вещам Никита уже не удивлялся: после пережитого в Столовой экзистенциального кризиса его уже вряд ли что-то могло поразить. Бигмак вернул ему прежнюю непоколебимую уверенность в устройстве Вселенной — поднявшись из-за стола, Никита решительно пошёл к выходу из столовой, оставив поднос с остатками еды на столе.

— Сам убирай, тебе за это деньги платят, — надменно бросил он ближайшему карлану. В такие моменты он чувствовал себя барином.

Только тут он заметил, что Недуся идёт под руку с Грам Матеем. «А почему не со мной???» — возмущённо подумал Никита, чувствуя, как глаза застилает красная волна ревности. Пытливый ум юноши сразу же стал искать объяснение этому явлению. Мысли быстро выстраивались в привычную, стройную логическую цепочку. Всё потому, что Грам Матей пишет жалобы, — теоретизировал Никита. — Жалобы невозможны без бюрократии. Бюрократия невозможна без государства. Государство виновато!

Но очередное подтверждение правоты своих стойких анархо-капиталистических убеждений не развеяло гнетущего, щемящего чувства. Никита был оскорблён до глубины души. «Ууу, небось, и левак ещё, — зло думал он о Грам Матее, исподлобья зыркая в его сторону. — Ничего, вот рыночек-то тебя порешает, поглядим, как ты запоёшь». Никита принялся размышлять о том, как запустит стартап, который зделоет его миллиардером, как Илона Маска, после чего все увидят, чего он, мистер Утюг, на самом деле стоит. Мысли крутились в основном вокруг того, как он разорит всех карланов и будет забирать их в долговое рабство, а Грам Матея посадит в зверинец и будет с удовольствием хохотать над его беспомощными жалобами. «Вы ещё узнаете Никиту Утюга, я тут переверну игру», — насупившись, сжимая кулаки, думал он.

Лелея эти злобные, мстительные мысли, Никита отправился в 234 кабинет. Он понятия не имел, где этот кабинет находится, но был уверен, что выйдет прямо к нему.

Фрайденфельдс
Трижды ходяшке повторять не пришлось: увидев жест латыша, тот немедленно рухнул на колени и, — даром что был с иконой — как мусульманин в намаз, ткнулся перетянутой бинтом головой в пол. Икону он при этом так и держал в обеих руках, закрывая ей голову. Тюльпанов диковато оглянулся на командира, затем по сторонам, будто соображая, где это «сзади», и скрылся в коридоре, ведущем в скотную часть.

— А? Чево? — оглохший от пальбы в тесных стенах крестьянского дома, Илюха не сразу расслышал, что спрашивает командир. — Расчёскин! — наконец, гаркнул он, заканчивая забивать патроны в мосинку.

— Zamen liangge xianzai yao zisha! (Нам только застрелиться остаётся!)
— Ni shenme? Fengle ma? (Ты что, с ума сошёл?)
— Zamen yao zisha, tamen ba zamen yao oubi, zamen yinggai jiu zijin ba! (Надо застрелиться! Они нас будут пытать, надо стреляться!)— истерично частили китайцы с полатей, обращаясь, по-видимому, не к Фрайденфельдсу, а друг к другу.

Из дальней ко входу низенькой двери, как из парной бани, вывалился красноармеец — васильеостровец Федя Зотов, толстогубый, щекастый и лопоухий, в распахнутой шинельке и мушкетёрских болотных сапогах до колена, — а вслед за ним два бойца-калужанина, имён которых Фрайденфельдс не знал: первый наотмашь ударил Зотова в лицо, толкнул, с грохотом повалил спиной на ящик с консервами; второй подбежал, нависая, вцепился Зотову пятернёй в лицо.
— Братцы! — петушино, визгливо вопил Зотов, отталкивая калужан, выворачиваясь от залепляющей рот ладони, бестолково лягаясь. — Питер! Спасайте!
— Золото где, рыло?! — рычали калужане, шаря у него за пазухой.

Всё это происходило одновременно, мешалось друг с другом, вертелось мясорубкой, скакало бешеной каруселью, — закрывал голову иконой ходяшка, орали по-китайски с полатей в горнице, кричал командиру, пучеглазо пялясь, соломенноволосый Илюха с патронами в руке, калужане били Зотова, гулко валилось что-то за стенкой, грохали сапоги на втором этаже — и тут, будто всего прочего было мало, с улицы донёсся надрывный, животный рёв, как у быка на скотобойне.

Мухин

На хуторе стреляли, орали, шумели, и бойцы сбивались на бег, оглядываясь на Полю — как бы та не отстала. Но Поля быстро шлёпала босыми, перемазанными грязью ногами по траве, потом по ломкому сухому жнивью, теперь, кажется, уже и сама опасаясь отстать от красноармейцев. Мухин издалека увидел, как на двор выбежал Фрайденфельдс, как он метнулся к крыльцу дома, и как навстречу ему, словно пьяная компания, на крыльцо высыпали трое — Живчик, Шестипал и Рахимка.

— С-собачья свадьба! Сучья кровина, в утробу мать! — доносились до бегущих мимо огорода красноармейцев ругательства Живчика. Шестипал и Рахимка усадили его на завалинку, принялись копошиться вокруг него, но сами, похоже, не понимали, что нужно делать. Живчик, кривясь от боли, скособочившись, щупал левой рукой у себя под правой мышкой; правую руку он прижимал к боку.

В доме грохнул выстрел, за ним ещё один, а Шестипал с Рахимкой принялись стаскивать с Живчика чёрный матросский бушлат. Тот, задрав вверх лицо с зажмуренными глазами, дурным голосом заблажил: «На горе стоит ольха, под оооооаааа!» — и сорвался в истошный вопль, когда Шестипал бесцеремонно поднял безвольно висящую правую руку матроса, неловко, трясущимися руками пытаясь выпростать её из рукава бушлата. Когда красноармейцы, наконец, подбежали к крыльцу, Живчик уже перестал орать, кособоко лёжа на завалинке без сознания.

— Куда его? — задыхаясь от бега, сходу спросил Седой.
— С печки! — невпопад ответил Шестипал, обалдело стоящий с бушлатом Живчика в руках. Рахимка, стоя над матросом, тормошил его.
— Да отойди ты, татарва! — оттолкнул Рахимку Ерошка Агеев.

Вместе с братом и бестолково помогающими Петровым и Седым они повернули бесчувственного матроса спиной в чернеющей двумя дырами тельняшке к себе; Дорошка торопливо полез в рукав шинели за перевязочным пакетом, Ерошка, достав из-за голенища сапожный ножик, начал с треском вспарывать толстую, плотно облегающую могучий торс Живчика тельняшку от горловины вниз: на широкой белой спине матроса взгляду открылись две раны:


— Питерских бьют! — донесся из дома сдавленный крик Федьки Зотова, и вслед за тем снова совсем близко, за стенкой, грохнула трёхлинейка — это Илюха опять принялся палить из дверного проёма горницы в нависающие за порогом палати.

— Ну куда, куда она полезла? — Лазарев вскочил с ящика, досадливо протянул руку вслед удаляющейся к месту выступления Гертруде.
— Может, остановить её, Вениамин Егорович? — спросил Колосов.
— Да куда уж там! Пускай уж теперь!

Гертруда видела, что компания эсеров, сидевшая до того кружком в углу двора, поднялась с ящиков и травы, внимательно следила за её речью. Так же внимательно следила за выступлением и другая группа — рабочих, интеллигентного вида молодых людей и барышень, — стоявшая в другом углу: видимо, это и была больница. Составлявшие же основную аудиторию рабочие Гертруду слушали доброжелательно, согласно кивали, хотя — видела она, — и не все спешили соглашаться с её критикой большевиков: всё-таки в рабочей среде позиции эсдеков были сильны. Однако, общей внимательной доброжелательности слушателей это не изменило.

— Правильно!
— Земля и воля!
— За землю! — закричали рабочие, провожая Геру аплодисментами и приветственными возгласами. А Гера, выступая, краем глаза видела, как Лопата, отошедший было от бугра по завершении своей речи, коротко посоветовавшись о чём-то с товарищами, вернулся обратно.

— Ваня, погоди, — говорил он за спиной Геры, пока та кидала в толпу последние лозунги. — Потом выступишь, здесь была критика нашей платформы, я буду отвечать.

И не успела Гера договорить, как рядом с ней на бугре появился Лопата, вежливо присоединившийся к аплодисментам толпы с таким видом, будто показывал рабочим — ну давайте ей похлопаем, разве вам жалко? Лопата жестом показал Гертруде — не уходите, давайте поговорим. Эсдек прокашлялся, поправил на носу очки и начал, говоря размеренно, глубоким поставленным голосом, с отчётливыми снисходительными нотками:

— Вот товарищ эсерка тут выступала. Я её, конечно, не знаю, и никто здесь не знает, но ничего плохого сказать не могу, товарищ, видно сразу, бойкая. Огня в глазах много, и на вид, — Лопата смерил Гертруду взглядом, — ничего: сразу видно, с такой защитницей партия Эс-Эр не пропадёт. А вот с теорией, однако, беда, ну да это для эсеров как обычно. Вот товарищ за крестьянство выступала, говорила, что революцию должны рабочие вместе с крестьянами делать. Да кто ж спорит, барышня, милая? — Лопата, со снисходительным выражением улыбаясь, приложил руку к груди. — Конечно, в союзе! Только любой союз, он ведь, товарищи, как поезд: есть паровоз, а есть вагоны, которые за ним бегут. За ним, понимаете? Вот вы понимаете, а наши товарищи эсеры этого понять не могут, как им ни толкуй, что единственный по-настоящему революцьонный класс — это ваш, товарищи, класс, пролетарьят, рабочие люди. Кто на забастовки выходит? Кто в декабре на баррикадах боролся? Кто сейчас на маёвку собрался? А отчего же так происходит? — эта манера Лопаты задавать слушателям вопросы, как по катехизису, выдавала в нём семинариста. — А оттого, что у каждого крестьянина интерес свой личный, а у рабочих личные интересы в общий интерес слиты. Скажем, есть у крестьянина земелька. Ну есть, так, если ему довольно, ему и трава не расти, что там у соседа делается, а будет случай, он и соседскую земельку к рукам приберёт, а самого его батрачить заставит. У рабочего же не так. Если у одного из вас есть интерес получить прибавку, так это у каждого вашего товарища тот же интерес. А это, в свою очередь, что значит? Что вы можете организовываться, сообща действовать — и разве вы так не действуете? Конечно же, действуете! А как снова поднимется рабочее движение, как захлестнёт могучей неостановимой волною Россию, как в прошлом году, тут уж за вами и крестьянин пойдёт, и интеллигент, и даже вот барышня эсерка пойдёт! Вы ей, главное, красный флаг покрасивше сделать не забудьте, — со смехом заключил он.

Слушая Лопату, рабочие повставали с мест, потянулись поближе к бугру, но Гера видела — это не оттого, что они все так уж поддерживали большевиков, а потому что дебаты привлекли общее внимание — посмотреть, как будут спорить учёные революционеры, хотелось всем. Над хамоватыми выпадами эсдека в сторону Геры рабочие посмеивались, но в то же время подначивающе поглядывали на эстляндку — мол, ну что, ответишь?

— Вениамин Егорович, спасайте положение! — Панафигина потянула Лазарева за рукав.
— Лиза, вы не видите момента, — вполголоса бросил он, не оборачиваясь.

Вокруг Лазарева сейчас собрались все эсеры: тот стоял, напряжённо следя за выступлением, изредка бросая взгляд на группку эсдеков в другом углу двора, о чём-то напряжённо размышляя.

— Женя, пойдите к ним, — показал он Колосову на бугор, — проследите, чтобы их дебатам никто не мешал. Жорж, помогите ему, — обернулся он на Шаховского.

Странно было видеть, как преобразился этот седобородый, худощавый невзрачный пожилой человек: добродушно расслабленный ранее, сейчас он сразу подобрался, сосредоточился и походил на боксёра перед боем или актёра, ждущего за кулисами выхода на сцену. Глядя, как неотрывно следит за речью Лопаты, как с надеждой смотрит на него Панафигина, как повелительно распоряжается он товарищами, становилось понятно, зачем Вениамину Егоровичу всё это — постоянная опасность ареста, тюрьмы, ссылки, типография в собственном доме, маёвки с рабочими: это в другой, обычной жизни он был неприметным владельцем цветочной лавки, одиноким пожилым вдовцом, живущим в пыльном тёмном доме со скрипящими половицами и подтекающей крышей; здесь же он был маленьким Дантоном, человеком, которого слушают, которому готовы подчиняться, от которого ждут указания, что делать.

— Женя, — остановил он Колосова. — Вы знаете, что делать, когда я пойду?
Колосов коротко кивнул.
— Как в Народном доме в декабре. В позапрошлом, — напомнил Лазарев и отпустил Колосова. А Лопата тем временем упоенно продолжал:

— Про догматизм также товарищ говорила. Догматизм, я объясню, это значит узколобость. Тоже не новое обвинение: говорят товарищи эсеры про нас, что мы, де, одну себе цель наметили и прём к ней, ничего вокруг не видя. Ну, во-первых, видим-то мы получше прочих, — Лопата поправил очки на носу, — а что к цели напрямик идём, в том ничего дурного нет. Если знать, куда идти, зачем кругаля писать? А мы знаем, куда идти, потому что действуем по науке, изложенной великим Карлом Марксом, и по той же науке действуют социал-демократицькие партии и в Германии, и во Франции, и в других странах. А вот товарищи эсеры так и стыдно сказать, сами не знают, куда идут, чего хотят, — Лопата комично развёл руками. — То они хотят всех бомбами взрывать, то уж не хотят. То они за то, чтобы всем землю раздать, но общину, которая по рукам и ногам крестьянина связала, не трожь. То они за вас, рабочих, а то за капиталиста. Вот, товарищи, и всё у них так, — печально закончил он.

Группа большевиков, стоявших в углу двора, немедленно захлопала в ладоши — дисциплинированно, громко, бойко, — закричала в поддержку Лопаты. В возбуждённой, заинтересованно стягивающейся к месту спора народ также нестройно разразился возгласами «Правильно!», «Большаки за рабочее дело!», «Долой фабрикантов!». Но и Гере свистеть не спешили: масса серых кепок, платочков, круглых короткостриженных голов сейчас выжидательно, с любопытством смотрела на неё, ожидая продолжения спора.

Гера видела, как через толпу протискиваются Колосов с несколько растерянным Шаховским и как первый что-то торопливо объясняет второму. Протиснувшись, они по-телохранительски встали у бугра с разных сторон спинами к выступающим, и очень вовремя: не успели стихнуть аплодисменты Лопате, как на бугор собрался подняться третий оратор — интеллигентного, но слегка затюханного вида тощий пучеглазый мужчина. Крепкий и высокий Шаховской легко его остановил, но что сказать, кажется, не знал.
— Пустите же! — говорил мужчина. — У нас свобода слова!

Колосов, оглянувшись, увидел это и сам подошёл к ним, принявшись что-то полушёпотом объяснять. «Товарищ Трапезников, потом выступите!» — разобрала Гера.

Увидев Колосова с Шаховским, Лопата поднял руку, привлекая внимание своих товарищей, показал им на эсеров, а затем призывно помахал и показал два пальца. Выполнив эту пантомиму, он с со своей издевательской самоуверенной улыбочкой ожидающе обернулся к Гере.

Бессонов
13:00
Когда Бессонов, Заноза и конвоируемый ими Проурзин (притихший после пары оплеух Занозы) уже возвращались к пристани, с крутого взвоза они приметили, во-первых, что на пароходе играет, невнятно разнося по реке протяжную печальную мелодию, граммофон, а во-вторых, что на скамейке у дебаркадера рядом с пулемётным постом понуро сидит седобородый старичок с покрытой белым платочком корзинкой на коленях. Подойдя ближе, они узнали Серафима Лавровича Викентьева, отца молодого телеграфиста. Заметив чекистов, он встал со скамейки и пошёл к ним.

— Милостивые товарищи чекисты, — начал он, прижимая к груди корзиночку, умоляюще заглядывая в глаза Бессонову. — Вот возьмите, не откажите, покорнейше прошу. Для Лаврушки пирожочки сготовил, передать хотел, а товарищ красноармеец, — показал он на пулемётчиков в проёме дебаркадера, — не принимают, говорят, не велено. Передайте ему, не откажите в любезности, покорнейше прошу…

Решив, что делать с передачей и просителем, чекисты прошли на пароход. Заноза повёл Проурзина в каморку, а Бессонов отправился искать Глебушку. Салон был пуст, между раскрытыми окнами в сером прозрачном сумраке гулял свежий речной ветерок. Судя по заставленному посудой столу, обед состоялся: правда, одна из тарелок осталась чистой и нетронутая варёная картошка с зеленью рассыпчато желтела под мельхиоровым ребристым колпаком, но стояли там и две початые бутылки остро пахнущего кваса, и темно поблескивал чуть тёплый ещё самовар с двумя стаканами, в которых чернели остатки чая. По потолку салона бежала тонкая прозрачная речная рябь, а откуда-то сверху по сонному пароходу граммофон жестяно раскатывал гнусавый тенор Вертинского: «Тихо вылез карлик маленький и часы остановил…»



Бессонов и Заноза, присоединившийся к поискам, нашли Глебушку на крыше парохода, на прогулочной площадке между рубкой и трубой. Молодой чекист развлекался, запуская бумажные самолётики. Без пиджака, в белой штопанной сорочке с закатанными рукавами и брюках на подтяжках, он с разбегу, подпрыгнув, высоко запустил сложенный из ракитинской листовки самолётик — тот, подхваченный ветром, белой стрелкой взмыл над васильковым зыбистым полотном Ваги, клюнул носом, пролетел по длинной пологой траектории и упал в воду, медленно потянувшись по течению. Глебушка, стоя у покрытых лупящейся чёрной краской перил, длинно и тонко просвистел, следя за полётом. Старый капитан и матрос с любопытством наблюдали из рубки за забавами чекиста. Тот не обращал на них внимания и, кажется, превосходно себя чувствовал, наслаждаясь нежарким, застенчиво появляющимся из-за облаков солнцем, ветреным речным простором, послеполуденной дремотной обстановкой, когда почти все на пароходе дрыхли. «Потому что карлик маленький держит маятник рукой…» — сквозь трески и шипение выводил стоящий рядом на скамейке граммофон.

— А, вернулись! — радостно воскликнул Глебушка, заметив поднимающихся на площадку товарищей. — У меня всё славно прошло! Просто очень славно, вы не поверите! — весь светясь от счастья, подлетел он к товарищам и взахлёб начал рассказывать. — Чёрт побери, почему в этот момент я был не на сцене, я бы Гамлета мог играть! Андрей, Валерьян, это было потрясающе!
— Да ты погоди! — перебил его Заноза. — Может, по порядку расскажешь?
— Сейчас, сейчас! — нетерпеливо затряс руками Глебушка, улыбаясь до ушей. — В общем, я сначала хотел просто с ним устроить политические дебаты, но он оказался жутко подозрительным, и тут, и тут, товарищи, это было такое прозрение, такой, я не знаю, как сказать, творческий момент! В общем, я решил импровизировать, и как я импровизировал!

И Глебушка принялся рассказывать.

Что происходило на пароходе в отсутствие Бессонова и Занозы

— Потом мы ещё о земле и воле поболтали, больше ничего интересного я из него не выудил. Пирамидона я ему дал и назад в каморку отправил. Да, представиться эсером — это изначально у меня было в плане, а вот что я фактически ему предложу к ракитинцам переметнуться — этого вообще у меня в плане не было, само выскочило! Говорю же, гениальное прозрение! Кстати, я на самом деле вообще не помню, сколько там ярусов в Большом театре, — со смехом сказал Глебушка. — Я и был-то там раз в жизни. И на съезде том не был, конечно. Вы в курсе, я уж в Вологде давно был. Но Кузнецову-то откуда знать?
— А ты правда сказал ему, что меня зовут Подушкин? — мрачно спросил Заноза.
— Ну да, — с гордостью ответил Глебушка. — Это изначально в плане было. Надо же было как-то его к себе расположить? Я долго придумывал, но здорово же получилось, скажи? А всё-таки, какая у тебя настоящая фамилия? Я ж знаю, что Заноза — это псевдоним.
— Глебка, не начинай, — нахмурился Заноза.
— Ладно-ладно, — Глебушка поднял ладони в примирительном жесте. — Заноза так Заноза, мне всё равно. Кстати о фамилиях, я ведь чуть не прокололся. Сказал, что знаю Фондаминского и Бунакова, — просто наобум фамилии называл и только потом понял, что Бунаков — это и есть Фондаминский, это его псевдоним. Хорошо, что наш щелкопёр этого не знал.

Романов

13:00

— Что с Проурзиным?
— Куда Якова Петровича повели?
— В чём он виноват?
— Почему без разрешенья съезда? Он делегат, у него мандат есть!

Такими криками разразились делегаты после возвращения Романова, Богового и Гиацинтова в зал — но не ранее, чем за беспомощно глядящим по сторонам Проурзиным и широкой спиной Занозы закрылась дверь: в присутствии чекистов делегаты возражать опасались. А Иван Боговой уже чувствовал за собой силу, видел, какой эффект на всех произвёл арест Проурзина, и потому уже не уговаривать делегатов собирался, а командовать ими, как своими подчинёнными.

— К порядку, товарищи, к порядку! — встав со своего председательского места, возглашал он. — Гражданин Проурзин был арестован Чека по обвинению в саботаже, в предательской деятельности, и тем самым автоматически лишился своего мандата! Предателем не место в наших рядах, товарищи, прошу иметь это в виду. Каждый должен иметь это в виду!

Делегаты примолкли: оказаться на месте Проурзина не хотелось никому.

— А теперь по порядку ведения, — с мстительным наслаждением, с оттяжечкой произнёс председатель. — Ввиду последних событий, ввиду общей напряжённости обстановки я предлагаю, товарищи. Я настоятельно предлагаю провести оставшиеся на повестке дня резолюции в сокращённом порядке, собрав единую комиссию для выработки всех их проектов и сократив до минимума обсуждение проектов. Я бы очень хотел, чтобы вы поддержали это безусловно необходимое требование, так как у членов исполкома сейчас очень много дел, и надо завершить съезд раньше.

Возражений не возникло.

13:30

— Представляю ходатайство перед губисполкомом о скорейшем выяснении причин ареста и освобождении делегата съезда Проурзина, — зачитывал с трибуны один из делегатов, близоруко всматриваясь в свою бумажку через очки. Иван Боговой безразлично глядел перед собой, постукивая карандашом по столу. Наконец, он обернулся к брату:
— Вася, всё-таки сходи найди Шатрову. Она тут нужна.
— Уездная чрезвычайная комиссия в лице председателя Бессонова А. не представила удовлетворительных объяснений… — продолжал читать делегат, оглядываясь то на Романова, то на председателя съезда.

14:00

— Сведение о количестве обмундирования, постельной принадлежности, материала для починки мундирной одежды, провианта и оружия, похищенных в Шенкурском уездном военном комиссариате при выступлении белогвардейцев, — скучно зачитывал земской статистик Щипунов отчёт ревизионной комиссии, которую возглавлял. — Подсчитана пропажа следующего: рубах новых защитного цвета — шесть; сапог новых — три пары; ботинок старых — двенадцать пар…

14:30

— Ты куда пропала, Катюха?! — ругался Иван Боговой во время перерыва в библиотеке на растерянную, заплаканную Шатрову, которую его брат всё-таки нашёл и привёл на съезд. — Ты меня подставить хочешь, сука? Бери карандаш, пиши, чтобы ни одного слова не пропустила!
— Не буду я писать, — сквозь слёзы выдавила Шатрова, вся сжавшись, глядя в пол. — Не буду я для вас ничего делать, — жалобно сказала она.
— Так, значит? — грозно нависал над ней Боговой. — Что же получается, тебе на Кузнецова наплевать? Смотри, Катька, от тебя сейчас зависит, что с ним будет. Простенографируешь, как надо, замолвлю за него перед чекистами, а кочевряжиться начнёшь — пиздец твоему Васечке. Поняла? Ну, поняла?

15:00

— Безумный акт действия против трудящихся в пользу капиталистам, банкирам и помещикам… — излагал с трибуны Романов проект резолюции по отношению к мятежу. — …немедленный арест главарей восстания мобилизованных…
— Надо было заменить на «мятежа», — буркнул про себя беспокойно перебиравший карандаш в руках Иван Боговой.

Шатрова прилежно записывала.

15:30

— И я всё-таки ещё раз хочу заявить, что преступно… просто преступно неправы те, кто говорят, что лучше хоть с чортом, лишь бы против большевиков! — голосил с трибуны Гиацинтов. Ему выступать, кажется, понравилось, теперь он при обсуждении каждого вопроса со словом лез, и даже менее косноязычен стал, начал говорить глаже, уверенней. Боговому, видел Романов, это уже не нравилось: он хотел, чтобы выступали другие, чтобы в стенограмме были их заявления о поддержке советской власти. Боговой недовольно посмотрел на Гиацинтова.
— Товарищ Гиацинтов, вы закругляйтесь уже, — перебил он оратора. — А то я лимит на выступления установлю.
— А… — сразу смутился Гиацинтов. — Да я… конечно, конечно.
— У нас песочных часов нет, — шепнул ему через стол Щипунов.
— Были же! — так же шёпотом возмутился председатель.
— Посеяли… — развёл руками Щипунов.

16:00

— Усть-Вага пала! Березник пал! — Романов не видел, кто принёс эту весть в зал заседаний: он как раз выходил, а когда вернулся, зал уже бушевал: несколько делегатов подскочили к президиуму, крикливо наседали на председателя. Боговой, вскочив с места, вытащил из кармана пиджака наган, высоко выпростав руку, бахнул в потолок.
— Все по местам! По местам, сукины дети! — грозно закричал он.

Мимо стоявшего в дверях Романова попытался выскользнуть наружу кто-то из смолокуров.

— Держи его, Андрей! — закричал военкому Боговой. — Вася, помоги!

Пришлось и отталкивать беглецов, и хватать их, затаскивая обратно в зал, и самому стрелять в осыпающийся штукатуркой потолок. Наконец, делегатов более-менее удалось утихомирить.

— Никто отсюда до окончания съезда не уйдёт! — коршуном оглядывая зал, охрипло орал председатель. — Никаких больше перерывов! Если кому нужно ссать, ссыте в угол!

Шатрова испуганно озиралась на Богового, не понимая, записывать ли ей и эти его слова в стенограмму.

16:30

У закрытых на ключ широких белых дверей зала стояли двое красноармейцев, снятые Романовым с поста у входа в здание. Это помогло: при виде бойцов делегаты снова присмирели, из помещения уже не рвались, сидели как заключённые, понуро слушая бубнёж Богового из президиума, послушно поднимали руки за. В дверь постучали — сначала деликатно, потом настойчивей, потом из-за двери глухо донёсся чей-то требовательный голос.

— Говорит, какой-то Сибирцев, — сообщил Романову красноармеец Федотов, подойдя к президиуму.
— Сибирцев — это телеграфист, — пояснил Василий Боговой. — Я узнаю, в чём дело.

Он поговорил с Сибирцевым через дверь и, вернувшись, сообщил, что телеграф не работает: нет связи ни с Березником, ни теперь уже и с Вельском.

— Похер, пляшем дальше, — решительно сказал Иван Боговой.

Всё это уже напоминало дурной сон: превратившийся в пародию на самое себя съезд, мечтающие удрать с него делегаты, запуганная стенографистка, ценное время, уходящее на то, чтобы бесцельно сидеть в президиуме вместо того, чтобы готовиться к ночному бою, исступлённые крики Богового, который пёр к завершению съезда как бегун-марафонец, ничего вокруг себя уже не видя и не соображая, и во всём этом сквозила какая-то чудовищная бессмыслица, особенно если подумать, что за окном этой палаты умалишённых — мирно занимающийся своими очень осмысленными будничными делами городок, что под окнами проезжают возы, что на лугах за городом крестьяне выходят на сенокос, что торгуют где-то лавки, открыты трактиры, проходит служба в монастырской церкви — а тут орут друг на друга буйнопомешанные.

Но смысл в этой дикой комедии всё же был — нельзя было уйти со съезда сейчас, распустить всех по домам, не приняв резолюций, — такое бы показало всему городу, сидящим в лесу ракитинцам, плывущим вверх по Ваге интервентам, что советская власть в панике, что она, бросая всё, бежит, не завершив даже собственный съезд; и потому нужно было сохранять лицо и довести съезд до конца, пусть хоть такой, превратившийся в чёрт-те что.

— Приступаем к поимённому голосованию, — ледяным голосом произнёс председатель. — Все помнят процедуру: сначала президиум, потом первый ряд…

17:00

Всё. Завершили. Двери открыли, делегаты облегчённо расходились. В голове чугунно гудело, как после попойки, в ушах плясали не связанные друг с другом обрывки чужих фраз, тупо и противно ныло в области сердца — опять давала знать рана. Зал почти опустел: красноармейцы Федотов и Тимонин, уставшие весь день стоять на посту, расселись на делегатских стульях. Щипунов собирал бумаги с покинутого стола президиума, Василий Боговой убежал на телеграф. Иван Боговой стоял над Шатровой.

— Всё это надо будет перебелить к вечеру, — показывал он на кипу исписанных стенографическими загогулинами листков.
— К сегодняшнему? — оторопело переспросила та.
— Нет, после дождика в четверг! Конечно, к сегодняшнему!
— Я не успею, Ваня… — подняла она на председателя умоляющий взгляд.
— Успеешь, Катенька, успеешь, — с ласковой угрозой отвечал Боговой. — Сейчас мы с тобой здесь сядем, и ты всё это перебелишь, а я скажу, где что поправить.

А за дверьми зала Романова уже нетерпеливо поджидал Гиацинтов.
— Товарищ военком, — начал он, — а мне-то как? Мне-то что теперь делать?

О а вот это у них походу завуч, — подумал Никита увидев Медисониху. Но тут классная руководительница совсем рассердилась и решила посадить всех в зверинец. Офигеть у них тут учебный процесс поставлен, — подумал Никита, — это что же в клетку всех посадят ещё и намордник наденут ну его нафиг на такой БДСМ я не подписывался.

В памяти Никиты всплыли мемы о приключениях анкапа, где тот попадает в прекрасный Анкапистан будущего, только чтобы оказаться приговорённым ООО «Суд» к бессрочному рабству на урановых рудниках или оказывается в иной подобной передряге. Никите никогда не нравились эти мемы, в интернет-дискуссиях он всегда пылко отстаивал позицию, что так быть не может, потому что в Анкапистане естественным рыночным путём установится принцип неагрессии, то есть любому человеку будет невыгодно действовать агрессивно в отношении любого другого человека, так как это неизбежно повлечёт за собой возмездие. Кажется, пришла пора проверить свои умопостроения на практике! — решил Никита.

— Э, э, э, не подходи, карлан! Ты нарушаешь принцип неагрессии! — закричал Никита гному и, расправив плечи, внезапно для себя начал делать замысловатые пассы руками. — Джон Голт, я призываю тебя!

Долго уговаривать товарищей завернуть на лесничий кордон не пришлось — крюк был небольшой, а мысль о том, что там можно разжиться едой, всех сразу вдохновила. Только Фима заметил, что к кордону лучше бы подойти не по тракту, а со стороны леса — мало ли, кого там можно встретить. Так и решили.

— Значится, так, братва, — деловито принялся раздавать указания Фима. — Василич, Ивановы, Саня, Захарка, — вы с этой стороны тракта подходите: по лесу, на дорогу не вылазьте. Остальные с другой. Ежель там англичане, смотри, сколько. Коли много — не суёмся, отходим обратно к мосту. Коли мало — атакуем. Ежель пошла стрельба, наваливаемся все. Ежель нас погонят оттуда, собираемся тут, под мостом. А ты, Гришань, вперёд не лезь, за ходяшкой своим следи в оба глаза, раз взялся.

Разделились, попёрли через еловую чащобу по разные стороны тракта. Непроницаемым покровом темнели над головой своды высоких, старых елей, кажется, до самых облаков доходящих. Ельник был дремучим, сумрачным, — удалились от тракта лишь шагов на двадцать, и то бурая раскисшая в грязи дорога едва проглядывалась за чересполосицей серых мшистых стволов, за тёмно-сизыми лапами, в тенистых сплетеньях которых взгляд мгновенно выхватывал тут же исчезающие очертания — то человеческое лицо, то отчего-то тёмный валун или печку. Шли молча, придерживая омертвелые и ломкие пупырчатые ветви с остатками жёлтой хвои так, чтобы они не били в лицо следующему, обходили косые стволы валежника в бурой шубе из плесени, шелестел под ногами рыжий ковёр завядающего папоротника, свечками торчали из-под стволов мохнатые огуречного цвета плауны. Трепетно, резко захлопало что-то в стороне, тень птицы промелькнула между стволов, и шедший перед Смирновым ходяшка испуганно обернулся; пришлось его подтолкнуть в спину.

Мрачная густота леса впереди чуть поредела, показался просвет: они подходили к небольшой полянке, на которой, как Смирнов помнил, и стояла избушка. Прислушались: тихо. Фима показал Григорию с ходяшкой следовать сзади, а с остальными пошёл вперёд, с хрустами и тресками, с винтовками наготовке. Григорий уже различал за спинами товарищей светло-золотую, из свежих брёвен сложенную избушку с кирпичной белёной трубой, сарай, серый дощатый нужник, грядки небольшого огорода и на грядках две фигуры — и только Смирнов успел их приметить, как сбоку резко, сдавленно выкрикнул, вскинув винтовку, Прошка Рязанцев:

— Стуй!
— Стой! — в ответ раздалось ему.

Снова подтолкнув примолкшего, вместе со всеми настороженно глядящего вперёд китайца, Григорий теперь и сам мог различить, кому это кричат: двум русским бойцам, в перемазанных грязью серо-бурых шинелях, в папахах. Один, пожилой, с клочковатой бородой, сидел на коленях на грядке и копал пехотной лопаткой картошку: оклик Рязанцева застиг его как раз в тот момент, как он, отложив лопатку, чёрными пальцами торопливо вытаскивал из рыхлой мокрой земли клубни и складывал в лежащий у ног холщовый мешок. Другой, помоложе, заросший неряшливой щетиной, с вещмешком за спиной, стоял с винтовкой на стрёме, глядя, впрочем, больше не в лес, а на дорогу. Сейчас оба обернулись на лес, откуда уже нацелили на них винтовки рязанцы. Молодой тоже вскинул винтовку на рязанцев, но, оглядываясь по сторонам, уже и сам понял, что они с товарищем в меньшинстве.

— Русские? — зачем-то спросил Фима, хотя ни на англичан, ни на китайцев эти огородные воры похожи не были.

Молодой настороженно и молча закивал, не опуская винтовки.

— Красная Армия? — ни звёздочек, ни ленточек, ни бантов на этих двоих не было.
— Калужский полк, родные, — скрипуче протянул пожилой, не повышая голоса. — Вы кричите-то потише, тут интервенты кругом.
— Где, рядом? — вполголоса спросил Семён, вслед за Фимой и остальными выходя из леса на опушку.
— По тракту ездят, — спокойно ответил пожилой. Молодой, кажется, понял, что бояться нечего, и опустил винтовку. То же сделали и рязанцы. — А вы-то сами какого полка?
— Рязанского, — ответил Фима. — Вас тоже вчера раздолбали?
— И-и, ещё как… — проскрипел пожилой. — В лесу вон с Борькой, — кивнул он на молодого, — просидели ночь, товарища раненого схоронили, сейчас вот картоху копаем. Вы б помогли, что ль? Тут всем хватит.
— А в избе чего, есть припасы? — спросил Фима.
— Там уж разграбили всё… — печально ответил пожилой.
— Н-н-ничего нет, — с трудом через заикание выдавил молодой Борька. — И х-хозяина нет.
— Тебя звать-то как, дядя? — спросил, подходя к ним, Семён.
— Алфей Иваныч, можно как раз дядя Алфей, — сказал пожилой. — Вы давайте помогите лучше копать, потом побалакаем, в лесу.

Рязанцы давно уже приметили вылезающих из леса по другую сторону тракта Языкова, Ивановых и остальных, а заикающийся Борька увидел их только сейчас, краем глаза, и немедленно обернулся, лихо, но как-то бестолково крутанув винтовку, вскидывая её к плечу.

— Тихо, тихо! — закричали ему рязанцы. — Это наши, наши, тоже рязанские.
— Чего тут у вас происходит? — опасливо перебежав дорогу, спросил Захарка Языков.
— Картоху воровать собираемся, — ответили ему. — Давай свою лопатку.

А ходяшка, в покорном оцепенении следующий за Смирновым, тут деликатно потянул его за рукав.

— Wo zhidao zhetao fangzi, (Я знаю этот дом)— дрожащим голосом, посиневшими от холода губами сказал он, показывая на дом. — Fangzi, (Дом)— снова показал он на дом, — wo zhidao, (я знаю)— показал он на себя и утвердительно закивал. — Nabien zhu de ren, laoren, tamen, (Здесь жил человек, старик. Они) — показал он куда-то в лес, — shasile. Shasi, dasi, gesha, mingbai ma? (…его убили. Убили, прикончили, шлёпнули, понимаешь?) — он с очевидным смыслом провёл рукой себе по горлу. — Womende zhongguoren, nabiende, (Наши, китайцы, оттуда)— показал он на себя, потом на лес, — shale, (убили)— и снова рукой по горлу.

— А это что с вами за чудо в перьях? — спросил дядя Алфей.
— А… ходяшка. Долго рассказывать, — ответил Андрюха Макаров, забрав у Захарки лопату и подходя к грядке. — Давай копать, пока не застукали.

Никита сидел на носу лодочки он считал что это командирское место а ещё чтобы сидеть подальше от девочек которых смущался и боялся. А на носу он чувствовал себя командиром лодочки хотя ею и не управлял. Лодочкой управляли маленькие гномики которые Никите тоже не нравились.

— Карланы, — надменно сказал он гномикам с высоты своих 175 см (на самом деле 165 но Никита ещё рос). — Карлан не человек.

И был в данном случае полностью прав.

Цветы чихали и Никите это не нравилось. А вдруг они заразные — думал Никита. Хотя подумал он в его возрасте ковид ещё не страшен но за болеть всё равно не хотелось. И вообще что он тут делает? Мог бы сидеть дома играть в видеоигры. У него ещё киберпанк не пройден секс-сцену с Джуди он так и не посмотрел. Никита тоскливо вздохнул и вышел из лодочки, как тут перед ним появился огненый голем.

— Карланы, везите меня обратно! — воскликнул Никита и кинулся в лодочку.

Пока Никита ходил вокруг дерева вы искивая спрятавшегося учителя на него посматривала одна девочка и Никита не знал что и думать и полагал что она смотрит на него потому что он очень страшный а может быть и по другой причине правда не понятно по какой пойди пойми этих женщин. В раздумьях Никита покрывался бардовыми пятнами и старался избегать встречатся с этой девочкой взглядом, сливаясь с окружающим пейзашем.

Тут его сначала уронили с дерева а потом палочкой перенесли на крышу здания. Хорошая школа и уроки интересные — подумал Никита потирая ушибленные места. Появилась молоденькая училка в белом платье с капюшоном. Никита смерил её взглядом. Практикантка наверное — презрительно подумал он. — Эту то нагнём под нашу дудку плясать будет.

— Загнобим училку? — заговорщицки спросил он у одноклассников.

— Чего «отставить»-то? — обиделся Лёшка. — Я ж ничего такого…

Лёшка встал рядом, наклонив голову, рассматривая сидящую на траве девушку.

А ты что, по-ихнему знаешь?
— Откуда? — глухо ответила Поля. — У них там двое по-русски умеют. То есть были двое: одного вы сегодня утром застрелили, а второй…
— Погоди, утром? — перебил Нефёд. — Это в котором же часу?
— Да вот на часы поглядеть забыла! — огрызнулась Поля. — Утром, точней не скажу.
— Ну, это не мы были, — сказал Нефёд. — Мы только пришли.
— Значит, не вы. Не знаю я, кто это был! — раздражённо дёрнула она головой. — Стреляли, гранату в дом кинули, кричали по-русски, потом ушли. Я позвать хотела, а голос-то… — она с ненавистью ткнула себе пальцами в горло.
— А второй, говоришь, тоже по-русски умеет? — спросил Нефёд. — Надо б его расспросить.
— Умеет, пока япьяни не накурится. А он только и знает трубку свою сосать.
— Япьянь — это что, опиум? — заинтересованно подал голос Лёшка.
— Должно так… Не знаю. Они говорили «япьянь». Нас курить заставляли. Сперва-то каждый день, а потом уж у них мало стало…
— Во гады, — покачал головой Нефёд. — Ты сколько ж там с ними сидела?
— Я уж и сама не знаю… — выдохнула Поля и, зажмурившись, некрасиво скривившись, поднесла руку к лицу, хотела было разрыдаться — не получилось, только сухо шмыгнула носом. — Какой сейчас день? — откинув с избитого лица волосы, порывисто спросила она.
— Пятое, кажется. Или шестое уж? — задумался Нефёд.
— Сентября? А они после Преображенья* пришли.
— Дела… — длинно протянул Лёшка. Нефёд ничего не сказал. Помолчали.

- Да ты с ума сошла, что ли? Куда ты пойдешь тут, одна, по лесу, в рубахе одной. Вон как дохаешь. Подхватишь жар и оверкиль. Тебе одеться надо? Надо. Ну хочешь за околицей подожди. Сейчас с этой бандой управимся быстро, накормим тебя, покажешь дорогу и иди куда хочешь. Никто тебя не тронет. А тронет - от меня лично такой балласт получит, полные цистерны!.. А тебе куда? Местная?
— Ну ладно… — подумав, настороженно согласилась Поля. Нефёд подошёл было, чтобы помочь ей подняться, но девушка опять сердито отмахнулась от него — сама, мол, встану. — Емецкие мы, — поднявшись, ответила она Мухину. — Из Емецка, не Емцы. Батрачить к Крестовниковым приехали, на сенокос да на жатву. Пятый год уж ездили, всё хорошо было, а теперь вот… Не, еды не надо: с собой разве взять. Они хорошо кормили, жри не хочу. Весь скот перестреляли, ещё и консервов у них было… Какой-то эшелон на железке они разграбили.

Они вышли на плёс, где Агеевы и Седой, сидя на корточках, деловито обыскивали ходяшку, повёрнутого уже бумажным, с разинутым ртом лицом вверх.
— А, это рыбачок ихний, — показала на китайца Поля, зябко обхватив себя за плечи. Напряжение первого момента встречи проходило, и под свежим, отдающим речным холодком ветром девушка начинала дрожать, постукивать зубами. — Ничего был, тихий, много не лез. Пожилой уж, ясно дело. Вот молодые, те… А этот ничего, всё по утрам рыбачить ходил. Как снасть нашёл, так радовался, — она криво усмехнулась, без выражения глядя на труп.
— Вот она, снасть-то, — сказал Седой, показывая на лежащую в траве удочку. — Под ним была. А порыбачить не успел, — Седой показал на лежащую рядом мятую жёлтую бумажку. — Вот тут его наживка была. На мёртвую рыбку ловил.
— А что написано? — поинтересовался Лёшка.
— А чёрт его… церковное что-то, полуставом, — Седой протянул мокрую бумагу Мухину. Там действительно был какой-то церковный текст на старославянском:



— Это Карп Палыча, — просипела Поля. — Они староверы, у них таких книг много. Эти-то, — кивнула она на мертвеца, — иконы не трогали, побаивались. А книги брали.

Фрайденфельдс уже подбежал к крыльцу дома, обогнул сваленного первым из пулемёта и сейчас распластавшегося в грязи двора китайца, как дверь на крыльцо распахнулась, и оттуда вывалились, как пьяные, трое — скособоченный, кривящийся от боли Живчик, поддерживающий его Максим Шестипал и поспешающий за ними Рахимка.

— Ай, бля! Ай, штык те в глотку, полный ход и лапти кверху! — сквозь зубы ругался Живчик, зажимая рукой бок чёрного бушлата.
— Шапка, шапка забыл! — за его спиной верещал Рахимка с бескозыркой в руке.

Трое скатились с крыльца, а внутри всё стреляли, били, кричали: Фрайденфельдс поспешил туда, чуть не запнувшись о приподнятый порог. За порогом были светлые сени с широким окном против входа: окно было разбито, с гребёнкой осколков на рамах, с сорванными занавесками. Всё было загажено: по полу рассыпались осколки стекла, у стен свалены были тряпки, шинели, покрывала, половики какие-то — вроде как спальные места, и всё окровавленное, скомканное. Рядом — размотавшийся бинт с кровавыми пятнами, расколотый горшок, керосинная жестянка, миска с остатками еды, лужица блевоты. В конце сеней, у окна, — пара дощатых ящиков с трафаретом «Моск. Зем. и Гор. Союзъ 1916». В середине коридора тёмно-золотые, из старых сосновых брёвен, стены были опалены, дальше по стенам тянулись длинные светло-рыжие щербины от гранатных осколков. Пахло тут всякой дрянью, но химического запаха гранатного дыма не было — кидали гранату не только что.

Прямо напротив входа круто шла вверх лесенка: по ней как раз с обезьяньей прытью забирался кто-то — Фрайденфельдс увидел только стучащие по ступенькам грязные сапоги да полы шинели. У ближней ко входу двери направо стоял длинноволосый калужанин Илюха и, задрав ствол трёхлинейки, в замкнутом пространстве звеняще, оглушающе громко палил в дощатый настил полатей в горнице — дёрнул затвор, хотел выстрелить ещё раз, но винтовка пусто щёлкнула. Илюха, встав за косяк, полез в патронную сумку и заметил командира.

— На печке засели, командир! — дико зыркая на Фрайденфельдса, крикнул он. — Гранату надо!

Фрайденфельдс осторожно заглянул за косяк низенького дверного проёма: пробитые пулями серые доски полатей сверху, ведущая на них лесенка. Под полатями за рядом кадок — белая стенка печки, вся в нацарапанных и углём намалёванных иероглифах. Дальше — обычная русская горница, только и здесь — загаженная, как в притоне: все окна разбиты, занавески сорваны. Стол покрыт скатертью — праздничной, белой в вышивке, вся скатерть в жирных грязных пятнах. На столе — консервные банки, деревянные миски с палочками для еды, кружки, блюдца, фаянсовые чашки. В середине стола — опрокинутый большой самовар и лужа воды под ним, стекающая на пол. Разбитый заварочный чайник на полу, горка мокрого чёрного чая вывалилась на половицы. В углу над столом божница, так это, кажется, у русских называется, — почернелые, судя по всему, очень старые иконы под белым полотенцем: нетронутые, даже с горящей лампадкой в красном стеклянном стакане. В другом углу над лавками — разбитое пулей, трещинами пошедшее зеркало, а под ним — распластавшийся на полу мёртвый китаец в полосатой рубашке на завязках, бесформенных ватных штанах, опойковых сапожках со стёртыми добела подошвами.

Сверху (похоже, что действительно то ли с полатей, то ли с печки) орали по-китайски:
— Women yao zuo shenme ne?! Tamen yao gesha women a! (Что нам делать? Они нас убьют!)
— Mei banfa, jiu jixu sheji ba! (Что тут делать? Стрелять!) — истерично вопил другой голос.
— Ni hai you zidan ma? (Патроны у тебя ещё есть?)
— Hen shao le! Jixu sheji! (Мало! Продолжай стрелять!)— сверху грохнула трёхлинейка, пуля прошила доски полатей и выбила щепки из дверного косяка рядом с перезаряжавшим винтовку Илюхой: тот отпрянул подальше от проёма, быстро и нервно выдохнул.

Фрайденфельдс коротко оглянулся и увидел, как из прохода в скотную часть дома в сени вбежал запыхавшийся Тюльпанов со своим карабином в руках — и как раз, как он подбегал, распахнулась ещё одна дверь справа, и оттуда появился ходяшка — совсем юный, тощий и горбоносый, с забинтованной головой. В руках у него была большая, с серебряным окладом икона — он держал её перед собой, как на крестном ходу, пучеглазо таращаясь на вскинувшего карабин Тюльпанова.

— Wo shi jidutu! (Я христианин!) — отчаянно выкрикнул китаец. — Yesu Jidu! Maliya! (Иисус Христос! Мария!)

Тюльпанов так и остолбенел. Илюха перезаряжал патроны. На дворе сквозь зубы матерился Живчик. В дальней от входа комнате что-то кричали, кого-то били, по потолку топали шаги, хлопнула дверь в скотной половине дома.

Мухин

— Красная Армия? — с ужасом просипела девушка. — Вы заодно, что ли?
— С кем? — не понял Нефёд. — С ходяшками? Ты чего, какое заодно-то?
— Так они тоже Красная Армия! — едва разборчиво прохрипела она, указывая рукой на хутор, от которого доносились крики и стрельба. Девка, может, и хотела бы закричать, но сорванный голос её был еле слышен, звучал как через прореху, надсадно, с сухим присвистом и клёкотом.
— Кто, ходяшки? — не поверил Нефёд. — Ну нет, это ты врёшь чего-то.

Седой тем временем пошёл обыскивать лежащего в осоке китайца, а Дорофей Агеев тут же за ним. Подойдя, Агеев сразу же взял мертвеца за голень, попытался согнуть его ногу в колене — не гнулась. Он чертыхнулся и, извернувшись и едва не падая, принялся прикладывать подошву своего разваливающегося сапога к подошве сапога китайца.
— Ероша, — окликнул он брата, — посмотри, подходят мне?
— Малы, — отозвался вылезающий из кустов Ерофей.
— Тьфу, и в кого я только с такими лаптями! — досадливо сказал Дорофей. — Ну ты хоть примерь.
— У меня добрые сапоги, — не оборачиваясь, сказал Ерофей. Он глядел сквозь заросли кустов в сторону хутора, откуда доносилась стрельба.
— Вы, служивые, лучше мне помогите его на сухое вытащить, — обратился к ним Седой. — Велено обыскать.
— Давай, Ероша, — согласился Дорофей, и они вместе потащили китайца, взяв его за ноги.

— Какой врё!… — злобно выкрикнула было девушка и зашлась перхающим кашлем. Нефёд подошёл, чтобы похлопать её по спине, но та, не переставая сухо, лающе кашлять, отмахнулась — не лезь, мол.
— Тебя всё-таки как зовут-то? — спросил Нефёд, склонившись над ней, уперев руки в колена.
— По… Поля… — сквозь кашель выдавила она.
— Это что ж, Полина? — спросил Нефёд.
— Аполлинария…

Из зарослей крушины появился припозднившийся Лёшка Петров — семнадцатилетний кронштадтский юнга, как Мухин, тоже питерский, с Охты, высокий и тощий, как жердь, с угреватым подростковым лицом и пробивающимися чёрными усиками. Лёшка был, конечно, делу революции предан, как балтийцу полагается, но вот только марафет любил пуще всякой меры — впрочем, тут в лесах марафета было не достать, и всё время на Обозерской, а потом во время лесных блужданий Петров ходил хмурый, всем недовольный. Кажется, во время вчерашних выборов-то он и за Фрайденфельдса не голосовал, а вписал, должно быть, Рахимку — ну так, назло всем.

— Ого! — удивлённо воскликнул Лёшка, увидев девушку. — Наше вам с кисточкой, барышня.

Та неприязненно оглянулась на него.

— Я назад не пойду, — прохрипела она, вскинув взгляд на Мухина. — Отпустите меня.

Варя

Да позвонил Валентин, конечно, позвонил — сразу же на следующий день и, разумеется, предложил увидеться, звал кататься на лодках по Ярмарке. Там целая компания собирается, говорил он, молодые люди с барышнями, и вообще, раз уж с карнавалом ничего не вышло, то упускать прогулку на гондолах никак нельзя. Баркаролы, конечно, будут, — обещал Валентин сквозь шорохи и трески в телефонной трубке, — и вообще всё будет жутко весело, обязательно приходите, Варечка!



Но, хотела Варя пойти или нет, у неё всё равно не получилось бы: нужно было ехать с отцом в Гороховец. В этом городке была верфь, где закладывали отцовскую нефтеналивную баржу, новейшей конструкции и самую большую в мире*, и вот Варе теперь нужно было ехать на церемонию закладки. Без Вари в этот раз обойтись было никак невозможно — танкер, как называл это судно инженер Шухов, было решено окрестить «Святой Варварой», и по пути в Гороховец за завтраком на палубе Шухов шутил, что в первый рейс в следующем году «Святую Варвару» следует выпускать на буксире «Вари» — одного из первых грузопассажирских пароходов отцовского флота.

На Гороховец ушёл целый день: серым туманным утром выехали на отцовской «Боярыне Морозовой» по Оке, вернулись поздним вечером. Городок был маленький, деревянный и бедный, и тем страннее оказалось увидеть на берегу Клязьмы огромную, очень грязную верфь: китовьи брюха недостроенных пароходов и барж, железные ворота портальных кранов, подъездные железнодорожные пути в паровозной саже, чадящие трубы металлопрокатных цехов, грязные их окна в свинцовых переплётах. Открытый док под постройку «Св. Варвары» ещё пустовал, весь в лужах, досках, бочках, штабелях брёвен, и напротив дока был сооружён украшенный лентами и флагами помост.



С помощью инженера Шухова Варя под аплодисменты и бравурный марш местного военного оркестра разрезала пневматической гильотиной услужливо поднесённый рабочими блестящий стальной лист, и на том её участие и окончилось. Ещё говорили речи: Варя стояла на помосте с отцом, инженером Шуховым и местным начальством и оглядывала собравшуюся снизу темнолицую, бедно одетую толпу рабочих. Шухов воодушевлённо рассказывал им о том, что проект им предстоит небывалый, что судов такого рода в мире ещё никто не делал, рабочие внимательно слушали, а Варя глядела на них и понимала, что вот этот бедненький серый пиджак на плечах молодого парня с обожжённым лицом, может, её ровесника, — это его лучшая, выходная одежда, что вот эти стоптанные сапоги тщательно начищены ваксой, а линялая косоворотка под пиджаком выстирана именно по случаю — и вот она стоит такая чистенькая, в красивом белом платье и широкополой шляпке, с зонтиком на помосте перед ними, теми самыми, о которых рассказывала Панафигина, которые работают за двадцать рублей в месяц, и вся их жизнь проходит здесь — в нищете, в тяжёлом, беспросветном труде, среди запахов креозота, угля, железа, краснокирпичных стен…

— Они, кстати, как у вас, не бузят? — уже после завершения церемонии походя спросил отец у директора завода.
— У нас поди побузи, — важно ответил тот.
— На Первое ничего не будет?
— Не дадим, будьте покойны, Дмитрий Васильевич, — отвечал директор, и было ясно, что это только с отцом директор так добр и вежлив, что Варю он почтительно величает по имени-отчеству только потому, что её отец — крупный клиент его завода, а будь она вместе с этими несчастными бедными людьми… и тут с яростным восторгом понималось, что и она будет по ту сторону, что Первомай, маёвка, на которую они с Гертрудой идут, уже скоро, и теперь уже пропустить первый нелегальный митинг в своей жизни было никак невозможно.

Гертруда

Предложение оставить Варю в Нижнем на пару лет Сироткину очевидно не понравилось: он нахмурился, подозрительно посмотрел поверх пенсне на Геру. Было понятно, о чём он думает, — ну конечно, захотела остаться в доме ещё на пару лет, другое такое место ведь ещё поди найди.

— Нет, — хмуро сказал Дмитрий Васильевич, — это даже не уговаривайте. Годы её золотые, терять на то, чтобы по хозяйству возиться, нечего и думать. Это-то всегда успеется! Учиться надо ей, учиться! А вам я, Гертруда Эдуардовна, рекомендацию хорошую выпишу, за это не волнуйтесь, место любое с моей-то рекомендацией найдёте, — смягчившись, добавил он. — Варечка-то в вас души не чает. Всё хмурая она чего-то ходила, пока вас не было, учиться перестала совсем, а вы появились, так она теперь и учится лучше, и повеселела сразу. А подражает-то вам как, а! — Сироткин умильно улыбнулся. — Вы вот эдак что-то скажете, и она на другой день за вами следом, я уж приметил! Эх, раньше бы нам вас найти!

На этой восторженной ноте разговор и завершился. А через пару дней, заглянув к Фейтам (без Вари, та с отцом была в Гороховце на церемонии закладки «Святой Варвары»), Гера узнала две новости — во-первых, что Фейт уезжает из Нижнего, а во-вторых, что наконец-то после четырёх месяцев открывается Народный дом, где теперь будут собираться эсеровский и эсдековские комитеты.

— Ничего опасного, — говорил Лазарев, сидя на белом зачехлённом диване в опустевшей, сразу какой-то нежилой, неуютной гостиной: Фейты уезжали завтра и уже всё упаковали по узлам и коробкам, сиротливо расставленным по полу. — Губернатор, конечно, знает, где мы будем сидеть, но нынешний Фредерикс — это не прежний наш Унтербергер, он революции как чёрт ладана боится, в либерала играет. Он ведь сам Народный дом и открыл, нас задобрить пытается. А нам это только на руку, мы не препятствуем. Кстати, маёвку мы тоже проводим там рядом, у винных складов.
— Всё-таки нехорошо, что в этот раз город отдельно, а Сормово отдельно, — обернулась Панафигина, с папиросой стоявшая у окна.
— Вы, Елизавета Михайловна, чувствую, всё к большевичкам дрейфуете, — по-старчески дребезжаще рассмеялся Лазарев. — Лопата тоже на совместном митинге настаивал. Нет, совместный митинг точно бы разогнали, а так безопасней.
— Разгона-то бояться! — фыркнул Ашмарин.
— Витенька, разгона никто не боится, — терпеливо принялся объяснять Лазарев. — Но вы, Витенька, не чувствуете текущего момента. Кабы был прошлый октябрь месяц, тут и разговору не было бы: конечно, надо всем вместе собираться. А сейчас? Рабочие ещё от зимних репрессий не отошли, все забитые, перепуганные: разгон их только дальше от революции оттолкнёт. А нам нужно, чтобы они потихонечку, помаленечку снова начинали верить в себя, что нас много, что мы можем собираться на митинги…
— Вот и надо было на единый! — упрямо сказал Ашмарин.
— Витя, всё уже решено, — назидательно сказал Лазарев. — Вы можете ныть сколько угодно, но дело от этого не поменяется: сормовцы получат свои листовки, рабочие города свои. И тем более, после митинга у нас ведь с эсдеками будет что-то вроде новоселья, отпразднуем, так сказать, возвращение себе Народного дома, заодно и Первомай отметим.
— Что, неужели эсдеки с нами праздновать будут? — не поверил Ашмарин.
— А чего же? Народный дом всё-таки наш общий, отчего бы не отметить вместе? Кстати, Гертруда Эдуардовна, вы тоже обязательно приходите! И Варю с собой берите, как мы без неё и вас?

Константин

Чем больше Константин работал в этой подпольной типографии, тем яснее понимал: долго она не протянет. Действительно, место выбрали хитрое — наглость, с которой разместили станок в оранжерее, отделённой от оживлённой улицы лишь кирпичной стеной двора, могла вести власти в заблуждение, но лишь на какое-то время. Ещё месяц, другой — и накроют, понимал Константин. Где-то через неделю после того, как за литературой в первый раз пришли Гера и Варя, прозвучал первый звоночек: в лавку вошёл пузатый, щекастый городовой и поинтересовался, что это там во дворе так стучит. К счастью, у Лазарева был готов ответ — стучит, сказал он, насос. В оранжерее действительно был подключенный к артезианской скважине бензиновый насос, он и правда стучал при работе. Звук его, конечно, был непохож на железный лязг станка-американки, но городового объяснение устроило. «По ночам потише только, а то люди жалуются», — назидательно сказал городовой и ушёл.

Теперь работать приходилось не так яростно, не раскачивать педаль ногой так, чтобы она потом как бешеная с минуту своим ходом скакала вверх-вниз, а плавно нажимать, плавно опускать — так выходило тише, но и куда медленней. Впрочем, на то, чтобы работать с прежним задором, уже не оставалось сил — каждый день был как марафон, мышцы ног уже и болеть перестали, только с утра (которое у Константина теперь чаще начиналось во второй половине дня) придавливала чугунная, неподъёмная усталость, и каждый раз казалось, что вот уж сегодня, Костя, ты точно не встанешь и к станку не подойдёшь — причём так казалось ещё некоторое время уже у станка.

К ночи усталость проходила, но всё чаще на место ей приходило новое, странное и пугающее чувство: где-нибудь в два часа ночи, работая в освещённой тусклой керосинкой оранжерее среди чёрной листвы и серых в полумраке цветов Константин в очумелом, туманном беспамятстве, в ворохе лоскутов бреда, в которых веретеном назойливо крутился какой-нибудь обрывок песни или стиха, вдруг ощущал лёгкую тошноту, а затем будто расщепление с телом, действовавшим как приставленный к станку автомат: нога жала на педаль, руки перекладывали четвертинки бумаги, и на какой-то миг появлялась совершенная, бесспорная уверенность, что если сейчас захотеть остановиться, убрать ногу с педали, это уже не получится.

Всякий раз, завершая работу и укладываясь на рассвете спать в гудящем, не дающем думать изнеможении, стоило усилия понять, что в этой работе есть смысл, что это не сизифов труд, что это важно, что без этой адской каждодневной работы у комитета не будет литературы, невозможна будет агитация, труд и борьба десятков товарищей на заводах, в полках, на пристанях пойдут прахом. И чем ближе к Первомаю, тем яснее Константин понимал — у них получилось: даже если типографию сейчас накроют, она уже оправдала себя: брошюры больше не печатали, их хватало с запасом, весь первомайский тираж листовок (пятьдесят пять тысяч экземпляров, не у всякой газеты такие тиражи!) был готов и передан Варе с Герой. Всё остальное уже зависело не от него — свою часть Константин сделал. Тридцатого числа, закончив последнюю партию, даже получилось отдохнуть полдня — и странно было без дела обессилено лежать в пыльной захламлённой гостиной Лазарева на продавленной оттоманке и пусто смотреть в потолок: мысли сами, будто на пружине, возвращались к станку, и когда взгляд останавливался на часах-кукушке, Константин машинально подсчитывал, что вот он пролежал два часа, за которые мог бы напечатать экземпляров пятьсот, и лишь потом осознавал, что печатать уже ничего не нужно. К этому моменту он не выходил из дома Лазарева уже шесть недель. И вышел только утром первого мая.

16:00 01.05.1906
Винные склады у Острожной площади,
Нижний Новгород



Вряд ли для выхода из добровольного заточения Константин мог бы выбрать день лучше — не просто революционный праздник, день свободы, а ещё и тёплый, яркий, совсем летний день. Воздух был пересыпан солнечной пылью, по углам резко лежали тени, по тротуарам тянулись тонкие пляжные наносы песочка после стаявшего снега. Пахло особым весенним запахом, с тёплым ветром и привкусом дымка от костров, которые жгли во дворах, плыли волнистые отражения в витринах, и тонкие жилки калейдоскопом сверкали в глазах, когда солнце быстро мелькало в кронах деревьев справа и ползло сияющей лужицей по металлическим буквам вывесок слева.

Выйти из дома Лазарева оказалось безопасно — плотненького низенького филёра, которого Константин частенько видел дежурящим напротив входа, не было. Наслаждаясь свалившейся на него свободой, Константин провёл в городе день, а к четырём часам направился на окраину, к Острожной площади, на которой стояла тюрьма, где ему довелось просидеть три месяца, и Народный дом, где он в прошлом году не раз бывал — там тогда собирались все комитеты революционных партий.



Маёвка собиралась, конечно, не на самой площади — такую демонстрацию непременно бы разогнали — но вокруг площади было много подходящих для сходки мест: лесные склады, кладбище, винокуренный завод. К нему-то Константин и направился.

Ещё на подходе Константина встретил чернявый прыщеватый паренёк в потёртой, с рыжими пятнами старой кожаной куртке, с надвинутой на глаза кепкой и папиросой в зубах. Этого по-еврейски толстогубого, черноглазого шкета Костя знал, он с ним в прошлом году имел дело, когда осенью работал в Сормове, готовя восстание: Генка Ягóда, четырнадцатилетний сын часового мастера Гирша Ягоды, с фартовыми замашками и смутной, дремучей мешаниной Маркса, Бакунина и Фурье в башке. В революцию его привёл старший брат Миша: вместе с ним Генка работал в эсдековской типографии, а потом Мишу на сормовской баррикаде застрелили казаки, — Костя всё это видел и сам помогал Генке оттаскивать труп в столовую, где размещался штаб. После этого Генка ещё сам палил из браунинга брата по казакам, вопя с баррикады на них матом, но, кажется, ни в кого не попал, только расстрелял ценные патроны. Сам Генка был то ли эсдеком, то ли анархистом — кажется, он сам не до конца понимал.

— Здорово, арестант, — прогнусавил Генка, перекатывая в губах папиросу, подозрительно оглядывая из-под кепки пустой переулок за спиной Кости. Руку он держал в выпирающем кармане куртки: стало быть, братов браунинг был всё ещё при нём. — Давно тебя не было видно, мы думали, ты всё на киче сушишься. Извини, обязан спросить пароль.

Константин назвал пароль — «Солнце свободы», и Генка указал ему на проход во двор завода. Там, на заросшем бурьяном обширном пустыре, у закрытого склада со штабелем ящиков пустых бутылок, брошенными бочками и хребтами колотого кирпича в пыли, уже собирались рабочие.



Людей собралось не очень много — несколько сотен, сосчитать было сложно, но двор не был заполнен рабочими до отказа, как в прошлом году: здесь собирались не первый раз, место было удобное — подходы со стороны города хорошо просматривались, а из двора было несколько неочевидных выходов на склады и пустыри, через которые можно было разбежаться, если нагрянут жандармы. Но жандармов не было, и вообще маёвка пока походила больше на пикник — рабочие больше не стояли, а сидели группками, кто на корточках, кто на подстеленном платочке, кто на земле или дощатом ящике от бутылок, и красных флагов не было. Нет, не то уже было, как в прошлом году, с красными флагами ходить уже опасались.

С бугра выступал незнакомый Косте рабочий, энергично размахивавший картузом в кулаке.

— Товарищи! Товарищи! — кричал он срывающимся голосом. — А вот о вычетах нужно сказать! Что с вычетами — беда прямо-таки! Администрация нагло и… и бесстыдно пользуется ими, чтобы сбивать с наших трудовых боков жалованье! Сормовичи сколько лет воевали за копейку** и победили, а нас тиранят придирками, вычитают уже по гривне за каждое нарушение, а мы терпим?!

— Костя! Костя! — закричали расположившиеся на ящиках в углу двора Панафигина и Колосов, первые заметившие пришедшего Константина. — Идите к нам!
— Вот он, наш герой! — Лазарев с кряхтеньем поднялся с ящика, приветственно похлопал Константина по плечам. — Товарищи, я должен вам сообщить, что за эти несколько месяцев Константин сделал для нашего дела, может быть, больше, чем мы все вместе взятые!
— О подробностях не спрашиваю, но, кажется, догадываюсь, — протянул руку Константину незнакомый рослый парень в подпоясанной косоворотке, с бритым черепом и окладистой, как у купца, чёрной бородой.
— Познакомься, это Георгий Евстигнеевич Шаховской, наш человек в Арзамасском уезде, — представил его Лазарев. — Как, кстати, у вас с распространением?
— Да чего там говорить… — досадливо махнул рукой Шаховской, присаживаясь на ящик. — Пару десятков листовок раздал, кое-что раскидал по ящикам, остальное еле успел в печку сунуть. В Нижний буду перебираться, на меня в селе уже урядник волком смотрит.

Рабочий тем временем закончил говорить, и на бугор взобрался другой, солидный молодой человек, тоже бородатый, в тонких очках, прилично одетый.

— Товарищи рабочие! — поставленным голосом начал он, рубя воздух рукой. — Как, может быть, вы знаете, я представляю Российскую социал-демократицькую рабочую партию, то есть, вашу, товарищи, партию, ту партию, которая последовательно и неуклонно выступает за интересы пролетарьята во всём мире. И сегодня, товарищи, я здесь с вами не просто поговорить пришёл, а пришёл вам рассказать о решениях, которые принял последний съезд нашей с вами партии, о решениях, которые направят нашу с вами борьбу…

Этого оратора Костя знал — это был Лопата (по имени он был Василий, а настоящей фамилии Костя не знал), один из главных нижегородских большевиков. У большевиков он был кем-то вроде эмиссара, постоянно разъезжал по губерниям и заграничным съездам и восстание в Сормове пропустил именно поэтому — ездил в Петербург на какую-то партийную конференцию, зато и ареста избежал.

— О, и Лопата тут, — развалившись на траве с руками за голову, заметил Колосов. — Должно быть, и больница вся с ним?

«Больницей» в нижегородских эсеровских кругах называли большевиков — почти весь их комитет состоял из врачей, фельдшеров и санитаров, частью липовых: большевистский председатель комитета, Семашко, сам был известным в губернии врачом-эпидемиологом, вот и комитет подобрал под себя — одних своих коллег сагитировал присоединиться к партии, как зубного врача Невзорову, других трудоустраивал в барачную больницу, которой заведовал: кого-то, как студента-медика Позерна или фельдшера Савёлову, на реальные должности, иных, как Лопату или Цветкова, на фиктивные. Прозвище «больница» вообще-то, как Костя знал, придумали меньшевики, но эту насмешку большевики парировали, заявив, что если они — больница, то меньшевики, получается, мертвецкая. Называться мертвецкой меньшевикам хотелось ещё менее, чем собственным обидным названием (которого те тоже избегали, предпочитая говорить про себя «мы Мартовцы»), поэтому теперь больницей ленинцев звали в основном эсеры.

— А Семашко как, ещё сидит? — поинтересовалась Панафигина. Семашко был арестован, как и почти все комитетчики обеих партий, в декабре, после восстания, и за главного в больнице остался Лопата, даром что был липовым санитаром.
— Сидит, — печально откликнулся Лазарев. — За него залог просят три тысячи, таких денег у больницы нет. Лопата, говорят, в Стокгольм именно за тем и ездил, у ихнего Ленина денег просил — нет, не дал.
— Жаль, — заметил Колосов. — Семашко человек толковый, хоть и эсдек.
— Вениамин Егорович, — обратилась к Лазареву Панафигина, — а вы выступать будете? Лопата хорошо говорит, надо его перекрыть, а то все рабочие к больнице убегут.
— Я потом, ближе к концу выступлю, — ответил Лазарев, — если сейчас лезть, больница как афронт воспримет. Споры начнутся, свара, вам оно надо?
— Вот Ашмарина нет, он-то с большевичками любит поспорить, — сказал Колосов.
— С большевичкАми или с большевИчками? — улыбнулся Лазарев. Все знали, что у Ашмарина роман с большевичкой Надей Олигер, что не мешало им на публике демонстрировать своё открытое неприятие конкурирующей партии и спорить о вопросах революционной борьбы.
— А где, кстати, он? В Народном доме?
— Да, готовит там всё. Как закончится маёвка, мы туда пойдём, хоть отметим праздник как следует, — Лазарев приподнялся со своего ящика, по-гусиному вытянул бритую шею, высматривая кого-то за спинами рабочих, и замахал рукой: — Варенька! Гера! Сюда, мы здесь!

— Да чего там рассказывать? Один умный человек в правительстве, граф Витте, и под тем уж кресло шатается! Долдоны! — прогремел Дмитрий Васильевич Сироткин в ответ на расспросы Вари о его поездке ко двору в Царское Село. Это было в марте, до приснопамятного первого похода за нелегальной литературой в цветочный магазин Лазарева: отец ездил в Петербург во главе большой старообрядческой делегации и имел аудиенцию с царём.



Однако, пускай отец, как обычно, на всё ворчал и на всех ругался, Варя, а вслед за ней и все обитатели особняка на Ильинке видели, что из поездки Дмитрий Васильевич вернулся чрезвычайно довольным. Он ходил по дому с заговорщицким видом, шушукался с кучерами Иваном и Филиппом, приказал освободить от хлама сарай рядом с конюшней, звонил в москательную лавку, оговаривая какие-то оптовые поставки, держал в сейфе, никому не показывая, таинственные каталоги и руководства и вообще имел вид человека, который готовит всем большой сюрприз.

О том, что это будет за сюрприз, скоро догадались почти все: Иван и Филипп проболтались, вид пустого сарая с широкими воротами говорил сам за себя, пришедший из москательной лавки счёт попал на глаза, а руководство американской фирмы «Winton» отец отдал на перевод Гере, попросив до поры держать в тайне само существование брошюры. И всё равно Варя с Герой, вернувшись из цветочной лавки Лазарева с шляпными коробками, набитыми эсеровской литературой, изрядно поразились, увидев, как во дворе дома с фуры, запряжённый битюгами-тяжеловесами, стаскивают сверкающий из-под брезента никелированными частями, свежо пахнущий кожей, маслом и металлом американский автомобиль.



Вокруг диковины собрались все обитатели дома: Дмитрий Васильевич ходил вокруг с видом Бонапарта, доктор увлечённо его о чём-то расспрашивал, кучера Иван и Филипп глядели на машину с опаской, прислуга, хоть давно и прознавшая о том, что за покупку везут из Москвы, всё равно искренне ахала, черницы из Семидевьего скита стояли поодаль и крестились, подозревая диавольское происхождение машины, а Марья Кузьминична с полными слёз глазами не знала, что и сказать. Наконец, она обратилась к мужу:
— Да на что нам такое чудо-юдо, Василич? Как оно по нашим дорогам ездить будет-то?
— Будет, будет ездить! — уверенно отвечал отец. — Вот дороги подсохнут, так поедет — только пыль столбом стоять будет!
— Да как она на наши горы-то заберётся? — не унималась Марья Кузьминична. — Мы в Вене-то по ровному катались, а у нас вот хоть на Зеленский съезд она разве закатится? Вниз-то конечно, а вверх как? Петрушку пристегать? — показала она на косящихся толстоногих битюгов, запряжённых в фуру.
— Да ты!… — отец хотел было, как обычно, выругаться, но вспомнил о беременности жены и сдержался. — Да ты подумай, Марьюшка, в ней же сорок лошадиных сил! Сорок лошадей в одном моторе! Сорок лошадей на Зеленский съезд коляску затянут или нет?
— Кто ж такой табун в коляску-то запрягает? — хмуро сказал кучер Филипп, неприязненно глядя на автомобиль.
— А ты, Филиппка, с Ванькой учиться править будешь! — довольно объявил Дмитрий Васильевич, хлопнув кучера по плечу.

И вот теперь кучера Иван и Филипп учились править «Винтоном», который все в доме скоро все начали называть с ударением на второй слог, видимо, подразумевая сложность механического устройства. На ещё не подсохшую улицу пока выезжать опасались, но не один раз Варю отвлекал от подготовки к выпускным экзаменам (май был всё ближе) рык мотора из двора — а, выглянув из окна, она видела Ивана в кожанке и очках на водительском месте, оцепенело сжимающего руль, и как «Винтон» с треском и клубами сизого дыма перевалисто тарахтит мимо парадного подъезда по изрытой змеистыми следами шин песчаной дорожке к тенистому, всё ещё заваленному лежалым снегом углу сада под тёмно-красным брандмауэром. «Тормози!» «Тормози!» — Дмитрий Васильевич, доктор, Филипп и горничная Матрёна с крыльца наперебой орали вслед разгоняющемуся как бешеный боров «Винтону», пока, наконец, машина рывком не останавливалась, чуть не въехав в сугроб. «Я забыл, на каку педаль жать», — лепетал белый от ужаса Иван. За оградой останавливались прохожие, наблюдая за происходящим.

— Вот как эта штука называется? Ну, скажи мне! — спрашивал отец, стоя без пиджака, с закатанными рукавами сорочки, в сарае у откинутого капота, тыча заляпанными машинным маслом пальцами в механическое нутро. Вокруг толпились несколько человек — отец, кучера и заглядывающий через их плечи доктор. У стены стояли несколько больших молочных бидонов, полных бензина, — именно его отец выписывал из москательной лавки.
— Ета? — задумался белобрысый вихрастый Филипп, восемнадцатилетний сирота из глухой староверской деревни в ветлужских лесах. В отцовской конюшне он работал с малых лет и в детстве, терзаемый сложными чувствами, подкладывал Варе в портфель лягушек и жуков. — Пипка! — вдруг глупо ответил он. Стоящий за спинами разглядывающих мотор мужчин молодой тонкоусый доктор по-лошадиному всхрапнул, давя смех. Ему вообще было очень скучно здесь: беременность Марьи Кузьминичны опасений не вызывала, никто в доме ничем серьёзным не болел, и доктор днями маялся бездельем и всё пытался приударить за Герой.
— Сам ты пипка! — возмутился отец. — Это свеча, я же объяснял!
— Да какая ж ето свеча? — хлопал глазами Филипп. — Она и на свечу-то не похожа.
— Это электрическая свеча, как в лампочке, — вмешался доктор. В технике он ничего не смыслил, но мнение по любому вопросу вставить любил.
— Чёрт ногу сломит, — жалобно сказал Филипп. — С лошадьми-то куда как проще, вожжи натянул…
— Ты поговори мне ещё, — перебил Дмитрий Васильевич. — Не по нраву, так скажи, чай ты не крепостной, а я не барин. Расчёт получишь, кого смышлёней найдём.
— Да я разве чего… — обречённо вздыхал тот, уныло рассматривая чёрные дебри мотора.

Теперь шляпные коробки, в которых Варя с Герой носили литературу из подпольной типографии, казались даже излишней предосторожностью — эти стопки воззваний «Къ рабочимъ», брошюр «Памятная книжка соцiалиста-революцiонера» и листовок «На маёвку!» можно было носить вообще в открытую, — и этого отец не замечал, до такой степени ему было не до того. Мало беременности жены, мало выборов в Думу, мало «Винтона», мало нового особняка на Верхневолжской набережной, который заканчивали отделывать, у него ещё наступало и самое напряжённое время года — весна, открытие навигации по Волге: надо было готовить пароходы к первым рейсам, ехать в Баку, откуда он возил на баржах нефть, брать первые подряды. До такой степени Дмитрий Васильевич был занят, что даже забыл про Варин гимназический бал, и пришлось напоминать.

Вообще-то гимназические, как и прочие, балы обычно проводили зимой — но в декабре было восстание, городская жизнь нарушилась, и бал перенесли на апрель, чему отец изрядно удивился — он-то думал, что его вовсе отменили, и слава Богу. Идея с балом ему ожидаемо не понравилась. «Баловство и суета! — объявил он Варе. — Что мы, благородия, чтобы по балам хвостами трясти? У нас своё сословие, своя вера, свои обычаи. Знаю я, как на балы одеваются: спины голые, прости Господи, титьки наружу! Нет, никаких балов! Нам в жизни нужно с Аввакума пример брать, а он по балам не ходил!»

Варя на это зло возразила, что Аввакум и на автомобиле не катался, однако ж отца это не остановило, и если ему можно заниматься тем, что ему интересно, почему ей нельзя? Тем более, добавила она, бал будет в здании их гимназии, под присмотром учителей, и уж никаких голых спин точно не будет, потому что разрешается приходить только в гимназической форме, разве что причёску на свой вкус сделать можно. А кроме того, — против этого одноклассницы протестовали весь год, но переубедить школьное начальство не удалось, — обязательным было присутствие родителей. Это изменило мнение отца, и, поворчав ещё, что вообще не стоило ему записывать Варю на уроки танцев, он всё-таки согласился — тем более что представился отличный случай в первый раз эффектно выехать на улицу на «Винтоне».

18:50 22.04.1906
Нижний Новгород,
Ильинская улица, Мариинская гимназия

И получилось впрямь эффектно: «Винтон» был не первой машиной в Нижнем, но во всём городе автомобилей было пока не более десятка, и забавно было видеть, как останавливаются на панели прохожие, глядя, как из распахнутых ворот, горя электрическими фарами в сизом сумраке тёплого, уже почти майского вечера, выруливает машина с Филиппом за рулём, отцом в фрачной паре рядом с ним, и Варей, в шали и гимназическом платье с праздничным белым передником, сзади.

— Поворачивай, крути, крути руль-то! — тормошил отец Филиппа.
— Да знаю я всё, не мешайте мне! — позабыв о почтительности, цедил сквозь зубы Филипп, сгорбившийся над баранкой с шофёрскими очками на глазах, будто нёсся на скорости сто вёрст в час, хотя «Винтон» выползал из ворот с грацией инвалидного кресла.

И на коротком, в полверсты, прямом отрезке Ильинской улицы до гимназии на осторожненько тарахтящую машину тоже оборачивались, и когда остановились у знакомого подъезда, во все глаза уже собирающиеся перед входом, торопливо прячущие в кулаки папиросы гимназисты смотрели, как выходят Варя с отцом из автомобиля. Для полного эффекта не хватило, правда, чтобы Филипп проворно соскочил с сиденья и распахнул перед Варей дверцу, — но такому его ещё не обучили.

Варе и отцу открыл дверь старый знакомый — швейцар Пантелей, выряженный по случаю в красную с золотом екатерининскую ливрею (и странно было думать, что этого с детства знакомого старичка ты скоро уже перестанешь видеть каждый день), и они прошли в белый сводчатый вестибюль гимназии. Тут уже было столпотворение: у гардероба, у лестницы, у высокого тёмного зеркала, у коридоров в классные комнаты кучковались выпускницы — не только их Мариинки, но и из второй городской гимназии (все не только в форменных платьях, но и в одинаковых чёрных туфельках, и без цветков в волосах, отметила Варя: у «вторишек» правила были жёстче), и «сороки» из частной гимназии Хреновской, и ученицы гимназии Ильинской, у которых даже прозвища не было, потому что школа их была далеко, в Кунавине, за Окой. Не было только воспитанниц Мариинского института благородных девиц — это достойное заведение держало себя высоко и проводило собственный бал совместно с Александровским дворянским институтом.

К растерявшемуся от девичьего гомона, смеха и шума отцу подошла начальница гимназии, в обтягивающем слоновий круп тёмно-лиловом платье, с серебряной брошью и ниткой жемчуга на плотной мраморной шее, с заискивающей любезностью поприветствовала его (ну ещё бы, на чьи деньги туалеты-то в прошлом году ремонтировали, — подумала Варя) и, рассыпаясь в извинениях, что не может проводить лично, попросила пройти в зал, так как сейчас — Варя эти порядки знала, всё это уже репетировали, — девочки будут встречать гостей, и его присутствие тут не требуется.

— Серафима Павловна, время без пяти минут! Они уж там толпятся! — обратился к начальнице Пантелей, заглядывавший через цветные окошки двери.
— Так! — начальница вышла на середину, мелко и громко захлопала в ладоши. — Девочки! Девочки, строимся! Строимся в две шпалеры: Мариинка и вторая сюда, Хреновская и Ильинская в другую шпалеру!

Кое-как построились: вестибюль был маловат, и пришлось стоять тесно, плечом к плечу — Варя оказалась прижата боком к незнакомой, простуженно сипящей на каждом вдохе толстухе из второй гимназии с кокетливо завитыми волосами, спускающимися на коровье-тупое лицо с прыщиками на пухлом подбородке: Варя была невысока ростом, толстуха была выше на голову, и Варя чувствовала, как резко несёт от её подмышки потом, который сладкий запах духов не мог перебить. С другой стороны вестибюля так же, как куклы в ряд, тесно выстроилась коричнево-белая шеренга гимназисток, и глядя на их страдающе-нетерпеливые лица, Варя понимала, что всем здесь одинаково неприятна эта непонятная и никому не нужная церемония, которую, однако же, по какой-то причине следовало выполнить, как следовало потом дожидаться окончания молебна в честь грядущего тезоименитства Государя — хотя можно было бы просто пойти в зал танцевать.

— А где священник? Священник где? — вдруг спохватилась Серафима Павловна, выравнивавшая шеренги: «вы полшага назад, вы чуть вперёд, вот по этой линии кафеля ровненько стоим!»
— В буфете, кажется, он со служками там сидел, — растерянно обернулась Варина классная дама, тоже помогавшая строить воспитанниц.
— Они что там, с ума посходили? Елена Карловна, немедленно ведите их в зал! Молебен вот-вот начнётся, а они в буфете чаи гоняют!
— Серафима Павловна! — воскликнул Пантелей от двери. — Уже три минуты восьмого! Они уж в дверь стучат!
— Ну запускай, запускай! Девочки, ровненько, ровненько!

— Имеем честь приветствовать вас! — нестройным хором сказали все, присев в книксене, когда в вестибюле появился первый гость — важно шагающий мимо учениц, вальяжно им кивающий лысый и толстый, с голубой орденской лентой через плечо, губернский инспектор народных училищ, склонившийся в поклоне перед медово улыбающейся Серафимой Павловной. Пантелей дождался, пока инспектор пройдёт в коридор, махнул рукой, чтобы входил следующий — им был высокий худой гимназист в синей тужурке со стоячим воротником, начищенной бляхой, рядом блестящих пуговиц, с фуражкой в руках. «Имеем честь приветствовать вас!» — повторили гимназистки книксен перед молодым человеком, шедшим на поклон к Серафиме Павловне со слегка обалделым видом, ещё и оттого, что не ожидал увидеть священника со служками, с извинениями пробиравшихся мимо гимназисток. И ещё около ста раз пришлось повторять приветствие, пока, запускаемые поодиночке, через вестибюль проходили ученики губернской гимназии, «нагрузы» из реального училища, «механы» из механо-технического и «бобры» из коммерческого, так что к концу процессии колени ныли, а язык еле поворачивался.

Наконец, с приветствиями было покончено, и Серафима Павловна облегчённо вздохнула и повела учениц в залу, где уже собрались гимназисты, учителя, опекуны и оркестр. Всё было готово к балу — облитая жирным золотым светом зала с дробным хрустальным сверканием люстры, приглашающе блестящий, сливочного цвета паркет, зелень в горшках, венские стулья по бокам, столики с лимонадом, корзинка билетиков благотворительной лотереи, поставец с призами (в основном книжки). В конце зала, на возвышении, выжидающе сидели со скрипками и трубами у ног музыканты оркестра Убежища бедных детей — тоже молодые, в белоснежных манишках и долгополых фраках. Перваншево синел весенний вечер за высокими окнами, и можно было уже начинать — но следовало выдержать ещё одну бесконечно скучную и бесконечно долгую церемонию.

Пока начальница гимназии говорила фальшивую, полную пустых, патетических слов речь, пока священник-никонианин в тяжёлой, расшитой золотом рясе проводил молебен за здравие Государя, Варя, как обычно, стояла в сторонке, вместе с Еленой Карловной Лундстрём, татаркой Гульнарой из параллельного класса, полячкой Басей (кстати, тёзкой Вари) и несколькими незнакомыми девочками из других гимназий. Поп заунывно выводил псалом, а Варя скосилась на чёрную с разноцветным толпу родителей у стен и заметила отца, тоже вставшего наособицу: отец глядел на никонианскую церемонию подчёркнуто непроницаемо и с достоинством, всем видом своей полной фигуры выражая, что в этом противном Исусу (через одно «и»!) действе он не участвует, а лишь присутствует здесь. Так вызывающе он себя вёл на каждом никонианском молебне, а ему как члену Биржевого и Ярмарочного комитетов приходилось присутствовать на многих, и хотя другие староверы в таких случаях всё же крестились (двоеперстно, конечно), отец и этого никогда не делал, из чего газетчики выдумывали новости вроде «Миллионщик Сироткин публично отказался молиться за здравие Государя». Варя видела, что не одна она смотрит на отца, что на известного в городе миллионщика-фрондёра оглядываются и другие, но без неприязни, а с обычным для публики интересом к чудачествам богачей — и это внимание как будто отражённым и рассеянным светом передавалось на неё, и Варя чувствовала, как публика оглядывает и отдельно стоящую группку неправославных девочек, пытаясь угадать, которая из них дочь Сироткина.

Молебен закончился, все шумно разошлись по сторонам зала — гимназисты в одну сторону, гимназистки в другую, и, наконец, началось: торжественно загремел оркестр, по пустому паркету с цирковой лёгкостью вышагивал церемониймейстер, учитель танцев Шабаневский, призывая господ приглашать дам на полонез — господа в тёмно-синих тужурках посыпали через зал, кидая разбегающиеся взгляды на стоящих дам. Выбор партнёра напоминал детскую игру в музыкальные стулья — как там при остановке музыки взгляд сам собой выхватывает пустой стул, так и здесь Варин взгляд скользнул по лицам приближающихся гимназистов и сам собой встретился с таким же скользящим взглядом высокого, с набриолиненными волосами и чёрным пушком над губой реалиста, который немедленно обратился к Варе с приглашением.

Неторопливый, чинный полонез был, Варя знала, самым подходящим временем для разговоров, но кавалер ей попался неловкий — сначала подумалось, что этот симпатичный высокий парень тут же полезет знакомиться, но он оказался застенчивым — Варину ладонь в белой перчатке он держал так, будто она била его электрическим током, и шагал в процессии деревянно и напряжённо, всё боясь сбиться. Глядя, как гусеницей загибается по залу строй пар, оглядываясь на молчавшего и пунцовеющего кавалера, Варя с неудовольствием думала, что она и этот дылда, которому Варя и до плеча не доставала, вместе выглядят скорей комично. Но тут пришла пора на короткое время меняться партнёрами. «На следующий вальсик, сударыня?» — развязным шепотком обратился к Варе остроносый, с вытянутым лицом блондин из губернской гимназии. Варя, неторопливо описывая круг вокруг него, ответила, что если ему так угодно, пускай подойдёт и пригласит, как подобает. «Уж не премину-с», — с улыбочкой ответил тот, отпуская Варю обратно к дылде, — и, когда полонез наконец закончился и танцующие разошлись по сторонам зала, действительно одним из первых поспешил с приглашением.

— В три или в два? — сразу же деловито спросил он. Варя ответила, что вальсировать в два такта скучновато, поэтому лучше в три. Гимназист кивнул. «Я настаивал перед начальством на маскараде, но раз уж мы без масок, не худо бы и представиться — Валентин» — сообщил он, начиная кружиться с Варей.

Танцевал Валентин, может, не слишком умело, — не было в его движениях автоматической ловкости учителя Шабаневского, и вёл Варю он по паркету быстровато, не примеряясь под короткость её шагов, но всё же вальс с настоящим кавалером было не сравнить с тем, как они танцевали на уроках, шерочка с машерочкой, и даже когда своей партнёршей Варю выбирал учитель Шабаневский, всё равно касания его были какие-то бесстрастные, докторские: не то здесь — и твёрдое плечо под сукном гимназической тужурки, на которое Варя положила ладонь, и рука Валентина, плотно охватывающая Варю под лопатками, и случайное касание грудью, и близкое, остроносое, с парой чёрных родинок на щеке, склонённое вниз лицо, и запах кофе и табака, и мельтешенье по сторонам, пьянящее круженье, гремящая музыка, сверкающее сиянье люстры над головой — всё это придавало вальсу особый, настоящий смысл.

— Заметьте, как беззаботно кружится мсье Шабаневский, — кивнул Валентин на учителя танцев, вальсирующего с начальницей гимназии. — Он её, бедную, замотает. Жуткий человек! Вы слышали, что он стрелялся из-за несчастной любви, когда был студентом? Стрелял в голову, но мозг, к счастью, не задел, за отсутствием такового. Да, он у нас тоже ведёт танцы. Мы его зовём «мсье» — вы слышали, какой замечательный у него прононс?

Никакого шрама на голове Шабаневского Варя не видела, а вот французский прононс у учителя был действительно знаменитый — танцор он был отменный, но французского не знал и требуемые фразы произносил как заклинания, не пытаясь скрыть акцент: «Кавалье, бълянсе авек во дам!».

— У нас с ним был жуткий конфликт весь год, как раз из-за того, что мы настаивали на маскараде. Представьте, как было бы славно — Арлекины, Коломбины! Вы «Балаганчик» читали? Кстати, вам, Варя, очень бы пошёл костюм Коломбины. Нет, я был бы не печальный Пьеро. Я бы пришёл в красном домино, и цвет тут неслучаен: под ним у меня все бы подозревали бомбу, а на самом деле там была бы — Валентин склонился к уху Вари, и вместе с тем она почувствовала, как его рука сползает ниже, к талии, — …бутылка шампанского. В этом, собственно, и была главная идея. Всё, убираю, убираю, — без смущения ответил он на замечание Вари. — А Шабаневский нас после очередного демарша стал всех считать революционерами. Мы ему даже посвящение сочинили:

Мсье указкой свистнул, словно гильотиной,
Сказал нам: «Господа, вы мне противны!
Вся ваша юность — ни одной искры таланта,
Вся ваша мудрость — это лозунг с транспаранта…»

Тут Варя почувствовала сильный толчок в спину и, споткнувшись, еле удержалась на ногах: она обернулась и увидела, что на неё налетела другая пара танцующих — Гульнара с тем самым дылдой, танцевавшим с Варей полонез: Валентин, заговорившись, перестал следить за тем, куда идёт. «Осторожней!» «Пардон!» «Глаза разуйте!» — обменялись репликами стороны, и вальс возобновился, но второй тур уже подходил к концу: Валентин хотел было пойти на третий, но Варя напомнила ему, что более двух туров за раз танцевать воспрещается.

— Ну что ж, — огорчённо сказал он. — Тогда я вас на третий вальсец ангажирую, идёт? И на пятый тоже. И на шестой — гулять, так гулять?

Варя ответила, что более двух раз с одним кавалером танцевать тоже запрещено, не говоря уж о двух вальсах подряд.

— Да кто заметит! — поморщился Валентин, отводя Варю к группе стоящих дам. Ну уж Варя точно знала, кто заметит: она не сомневалась, что отец внимательно за всем следит, о чём Валентину и сообщила. — Ну, раз так, значит, шестой, — со вздохом согласился он. — Не вздумайте обмануть!

К сидящему у окна отцу Варя подошла раскрасневшаяся: воздух был печной, душный, и сразу пригодился японский лаковый чёрный веер, который Варя вынула из сумочки, переданной отцом.

— Ну как, весело? — довольно спросил отец. — А я тут, между прочим, Петра Парфёныча встретил. У Петра Парфёныча тоже, оказывается, племянник в коммерческом учится.

Варя не поняла, кто такой Пётр Парфёныч, какое вообще это имеет отношение к балу, к весёлому круженью, почему отец указывает на сидящего рядом рыжебородого господина. Рыжебородый встал и чинно поприветствовал Варвару Дмитриевну, но к ручке не приложился, и только теперь Варя сквозь ещё гремящие в ушах скрипки, колотьбу в груди и жаркое вращенье в голове сообразила, что этот человек с испитым, оплывшим лицом, в дорогом фраке с золотыми запонками, с простонародно забранными на прямой пробор медно-рыжими волосами, и есть Пётр Парфёныч, и что он тоже, вероятно, купец, какой-нибудь очередной деловой партнёр отца. «Мы, Пётр Парфёныч, отойдём чутка» — сказал отец, отводя Варю в сторону, где с томным выражением стояли у колонн не приглашённые на танец гимназистки.

— Фома, его племянник, хороший мальчик. Вон он танцует там, — понизив голос, заговорил отец. Варя, конечно, не могла разобрать, кто из танцующих этот Фома: всё сливалось в одну калейдоскопную круговерть. — Тоже нашей веры. Семья хорошая, работящая, и капитал имеет. Ты потанцуй с ним, Варечка. Хороший мальчик-то, — кажется, отцу самому было неловко всё это говорить.

Хороший мальчик Фома оказался рыжим, как дядя, бугаём с тупым, бровастым выражением лица, но делать было нечего — после того, как они с Варей были друг другу представлены, он немедленно пригласил её на падекатр. Танцевал он по-медвежьи, пыхтел, всё интересовался автомобилем, на котором Варя приехала, пару раз наступил Варе на ногу и тоже пытался ангажировать её на все танцы сразу: от него еле удалось отделаться.

Ещё один вальс с низеньким гимназистом с изъеденным оспой лицом, который всё пытался теснее прижаться к Варе, и Варя поняла, что на кадриль её уже не хватит, — она часто дышала, веер уже почти не помогал, гоняя банный, горячий воздух. «Гранр-рон!» — по-фельдфебельски командовал Шабаневский, демонически носясь между танцующими, кошмарно надрывались скрипки, вой труб забирался в середину черепа, подкатывала дурнота. Ещё немного, поняла Варя, и потемнеет в глазах: надо было глотнуть воздуха. Она направилась в тёмный, пустой коридор, сразу обдавший свежестью, прохладой, как пруд, в который ныряешь с размаху, — только сейчас Варя поняла, как душно было в зале. Переведя дух, она направилась в уборную.

Странно и непривычно было идти по тёмным пустым коридорам гимназии: каждая дверь с металлическими табличками на дверях была знакома Варе, каждая щербинка на лакированных перилах, каждая трещинка в кафельной плитке, но всё это сейчас, в полумраке, с приглушённо гремящей из-за спины музыкой, казалось чужеродным, нереальным, будто во сне или матовом отражении. Под лестницей Варя заметила четырёх реалистов, торопливо разливающих что-то из фляжки в стаканы с лимонадом. «Не жмотьтесь, Серебровский!» — требовательно шептал один. «Ты окосеешь, дурак!» — недовольно отвечал другой. «Серебровский, вы жопа!» «Очень остроумно!» «Мадемуазель, присоединяйтесь к нам! Ну и очень зря!» «Вы многое теряете, синьорита!» «Серебровский, вас игнорирует уже третья дама, проблема в вас, синьор» «Можно подумать, тебе все на шею кидаются».

Подойдя к уборной, Варя услышала, как за дверью кто-то заходится рыданиями, всхлипывает, протяжно скулит, и некоторое время стояла, не решаясь заходить. Наконец, дверь распахнулась, и на пороге показалась та самая потная толстуха, с которой Варя стояла в приветственной шпалере — красная, заплаканная, с потёками туши по щекам.
— Чё вылупилась, а?! — не угрожающе, а жалобно, с ненавистью скорее не к Варе, а к самой себе выкрикнула она и размашисто зашагала мимо по коридору, гулко грохая ногами. В уборной остро пахло папиросным дымом, на дне раковины лежал пепел и окурок. Варя уже заканчивала умываться, когда дверь в уборную снова раскрылась, и Варя снова увидела эту же толстуху. «Я умыться забыла», — шмыгнув носом, понуро сообщила она, открывая кран. А возвращаясь, Варя заметила в тёмном коридоре две сцепившиеся в объятьях у стены фигуры, и с удивлением узнала, проходя мимо, классную тихоню Катю, целующуюся с каким-то длинноволосым гимназистом, который прижимал её к стене. «Варька! — заметив одноклассницу, оттолкнула Катя гимназиста и страшно зашептала: — Чтобы никому! Поняла, ни слова! Убью!» Гимназист глупо улыбался, ничего не говоря.

Вернувшись в зал, сразу обдавший тепличной духотой, Варя увидела, что кадриль уже кончилась, прошёл и третий вальс и объявлен перерыв: музыканты оставили сцену, толпы перемешались, отовсюду слышались смех и разговоры. Начали разыгрывать благотворительную лотерею: мило улыбающаяся Бася обходила всех с корзинкой билетиков, за которые каждый платил по усмотрению: кто рубль, кто червонец. Когда очередь дошла до отца, тот с важным видом положил в корзину пятидесятирублёвую банкноту — Бася с вежливым удивлением подняла брови, сделала глубокий книксен, а Варя, в это время разглядывавшая публику, увидела, как Валентин о чём-то, смеясь, разговаривает с Зиной Ребровской — та заливисто хохотала и хлопала его по плечу веером. Кажется, они взглянули на Варю — сначала Зина, потом Валентин, и непонятно было значение этого взгляда.

И во время четвёртого вальса они продолжали мило общаться, и пятый вальс танцевали вместе, видела Варя из-за плеча Фомы (тот только и дожидался возвращения Вари и первым подбежал приглашать), и танцевали Зина с Валентином ловко, легко, будто не в первый раз, и о чём-то увлечённо разговаривали — и, когда при начале шестого вальса Валентин, как было обещано, подошёл к Варе, она не могла не спросить, понравилось ли ему танцевать с Зиной Ребровской.

— С Зинкой-то? — удивлённо переспросил запыхавшийся, раскрасневшийся Валентин. — Да я с ней часто дома танцую — это сестра моя. Ну да, близнецы. Так, теперь в два такта: ну, понеслись!

Только сейчас Варя, быстро кружась, вглядывалась в его лицо и заметила сходство с Зиной — оба были светловолосые, с тонкими, дворянскими чертами лица (Варя знала, что отец Зины и, стало быть, Валентина — председатель дворянского собрания), с одинаковыми серыми глазами. Она ведь и знала даже, что у Зины есть брат-близнец, — но как было догадаться?

— Однообразно и безумно, давайте снова в три! — переводя дух, бодро сказал Валентин. По нему, однако, было видно, что танцевать он уже устал; устала и Варя. В три такта выходило медленней, спокойней. — Вы знаете, мне тут некая особа, я не могу называть её имени, но намекну, что оно начинается на «зело», рассказала по секрету… вижу-вижу, не столкнёмся! — они разошлись в опасной близости с Шабаневским, неутомимо кружившимся с Еленой Карловной, и Варя заметила, как классная дама одобрительно и радостно улыбнулась Варе из-за плеча танцмейстера, — рассказала по секрету, что у вас в классе есть одна очень странная гимназистка. Жуткая женщина, говорят: настоящая эмансипе, ездит на автомобиле и летает на аэроплане в Париж! Особа на букву зе зутко ей завидует, говорит про неё всякие гадости и строго-настрого предупреждает меня не связываться с ней, а уж паче всего не брать её телефонного номера… Вы устали?

Варя действительно больше не могла танцевать и попросила отвести её обратно. В голове колотило, ноги плохо слушались, и не только у неё: оглянувшись, Варя увидела, что танцуют всего три пары — или четыре? Или пять? Тяжело уже считалось, голова шла кругом. Бал заканчивался, это был предпоследний танец, оставался только финальный котильон.

— Но я решил всё делать по-своему и номер этот всё-таки взять, — говорил Валентин, подводя Варю к свободному стулу. — И, знаете, пусть меня волокут в околоток, пусть везут на каторгу, но, ей-ей, не сойду с сего места, пока его… от вас не получу-у-у… — начал он фразу бойко, а закончил тянуто, и Варя сперва не поняла, почему, а лишь проследив за направлением взгляда Валентина, увидела, что к ним через зал идёт отец, тяжело глядя на гимназиста.
— Весьма польщён знакомством! — дерзко сказал Валентин отцу, хотя представлены они и не были, размашисто поклонился и тут же скрылся за колонной, шепнув Варе напоследок: — Номерок!

— Это что ещё за хлыщ? — мрачно спросил отец, провожая Валентина взглядом. — Ну как, наплясалась? Домой уж пойдём? А ты смотри, — достал он из кармана книжечку в бежевой мягкой обложке, — я вот тут в лотерею выиграл. «Литургия красоты» какая-то. Просмотрел — ничего не понял.



…

10:20 23.04.1906
Нижний Новгород,
Ильинская улица, особняк Сироткина

— Гертруда Эдуардовна! — остановил Дмитрий Васильевич в вестибюле вошедшую с улицы Геру. — Я хочу с вами поговорить, пойдёмте-ка ко мне в кабинет. Почему от вас табаком пахнет? — строго спросил он, поднимаясь с Герой на второй этаж. Как раз за минуту до того Гера выкурила первую за день, упоительной волной пробежавшую по нервам папиросу, выйдя за ограду особняка (Сироткин категорически запрещал курить не только в доме, но и во дворе). Было воскресенье, и Варя ещё спала, утомлённая вчерашним балом, с которого она с отцом вернулась только в одиннадцать, так что у Геры было свободное время. — Если уж не можете удерживаться от этой пагубы, так хотя бы пастилки или леденцы какие-нибудь ешьте, чтоб от вас не пахло. Плохой пример Варе подаёте! Сейчас мало, что каждый гимназист эту дрянь в рот тащит, и гимназистки туда же через одну! Я такого не потерплю. В нашей вере курение запрещено! (Гера, однако, уже не первый месяц жила в Нижнем и знала, что и среди старообрядцев много курящих.) Ещё раз учую от вас этот запах, будут штрафы. Проходите, — он распахнул перед Герой дверь своего орехового кабинета.

Сироткин усадил Геру в кресло у чайного столика, кликнул горничную Лампу, чтобы та принесла чаю. Увидев, что в кабинете Гера, Лампа принесла разные стаканы — для Сироткина обычный, а для Геры — с красными полосками по бронзовому подстаканнику и ободу стакана. Это тоже полагалось по правилам старой веры — есть и пить из особой посуды, не смешиваясь с чужаками: и за столом Гере и доктору наливали суп в тарелки с красной каймой, и чай они пили из меченых чашек. В первую неделю проживания в особняке на Ильинской Гера во время чаепития в гостиной по ошибке взяла с общего подноса не свою чашку — её сразу же остановили и строго объяснили, что так делать не следует. Чашку эту горничная немедленно унесла, и осколки Гера потом видела в мусоре, причём крышку корзины нарочно оставили открытой, а осколки положили сверху, чтобы Гера заметила. Ещё Гере было запрещено спускаться в подвал — не то, чтобы ей очень нужно было туда спускаться, но, спросив у Вари причину, Гера узнала, что там находится моленная, вся в почернелых иконах и ладанном дыме. По воскресеньям и церковным праздникам приходил священник, напоминающий бородатую мышь, и тогда в подвал спускались стоять службу все обитатели дома, кроме Геры и доктора, — вся прислуга была родом из керженских лесов и тоже держалась старых обычаев. Странно и строго жили эти староверы.

— Вот, Гертруда Эдуардовна, посоветоваться с вами хочу, — сказал Сироткин, когда чай принесли. — В мае Варя гимназию кончает, надо её куда-то отправлять учиться. Мне, конечно, говорят тут, замуж выдавай, гимназию закончила и будет с неё. Но я ж не хочу, чтобы она дурой набитой всю жизнь ходила, как вон… — махнул он рукой куда-то в сторону, разумея, очевидно, жену. — Девочка-то умненькая, пускай учится! Делом моим ей управлять, конечно, навряд ли придётся, но всё равно знания-то надо иметь в голове! Я вон как мучаюсь! У меня ж образования — один класс церковно-приходской, а с тех пор всё с отцом по пароходам. И то! Ну, предположим, я на реке с детства, все эти машины как себя знаю — и то, говорю с Шуховым, например, так половину слов уже не понимаю. Ну вот. Другие мне говорят — отправляй в Питер, на Бестужевские курсы. Ага, сейчас! В наше-то время — в Питер? Чтобы она там с курсистками под красным флагом бегала? Нет уж, дудки! Только за границу: уж там-то нашего бедлама нет, там она хоть учиться будет. И вот тут у меня голова пухнет! — всплеснул он руками, встал, подошёл к письменному столу и взял с него какие-то бумаги, письма. — Я сначала думал в Америку послать, но теперь не знаю. Пишут тут мне, что из наших там одни жиды. Свяжется ещё… Я не черносотенец, но… всё равно, лучше не надо. Да и далеко больно. В Англию вот, однако, дело другое — там и Савва Тимофеич Морозов учился, а он башковитый был. Дурной, правда, но башковитый. И вот пишут тут мне, пишут, пишут… — Сироткин тяжело вздохнул, усаживаясь обратно за чайный столик, нацепил на крупный, крестьянский нос золотое пенсне, принялся шуршать бумагами. Наконец, нашёл: — Вот, пишут… тут не по-нашему… какой-то «Лондон… шоол оф… медицине… фор вомен». Женское медицинское училище, значит. Как, вы говорите, правильно, «скул»? Тьху, черти, напридумывали же! Вот уж истинно, пишут Ливерпуль, произносится Манчестер. Правда, говорят, сначала на год нужно будет её в какой-то, сейчас, я найду… какой-то «боардинг ш… скул», ну вроде как институт, чтобы она там по-английски натаскалась. Эти институты-интернаты у нас, конечно, глупость одна, — дворяночек книксéны делать учат, но там-то, я чай, иначе всё. И строгость, как-никак, и надзор: с этим, говорят, там всё в порядке. А вы-то вот как считаете?

— А?! Чего? — оглядываясь на бегу, заорал в ответ Фрайденфельдсу Тюльпанов. Может, он и сумел расслышать через горячую колотьбу в ушах, что там ему кричит командир с лесной опушки, но вряд ли мог сейчас раздать своим бойцам осмысленные приказания — васильеостровцы неслись сломя голову, стремясь побыстрей преодолеть открытое пространство до бревенчатой стенки гумна. Добежали, снова принялись палить — и тут же отпрянули назад высунувшиеся было из-за бани калужане.

— Твою мать, куда лупишь, шляпа?! — заорал Ерофей Агеев в небо, задирая голову. — Русского от китайца не отличаешь?!
— Калуга, вы там, что ль? — закричали в ответ васильеостровцы.
— Не, китайский анператор, бля!
— Вы чего там заховались? — хоть ни Мухин, ни Фрайденфельдс не могли видеть, кто это голосит, но баритон Живчика было ни с чем не спутать.
— От баранов слепошарых с болот прячемся! — ерепенисто гаркнул Агеев. — Не стреляй, выходим!

Калужане вышли из-за бани, настороженно оглядываясь, но врагов вокруг не было. Фрайденфельс видел, как из-за угла дома возвратился Тюльпанов с несколькими васильеостровцами, как те расходятся по двору.

Мухин успел сосчитать до четырёх, как справа заскрипела, стукнула открываемая рама, кто-то крикнул изнутри: «Wo touxiang le, qing bu yao sheji!» (Я сдаюсь, не стреляйте, пожалуйста!) — и тут же грохнул выстрел, крик оборвался. Дорофей Агеев терпеливо дождался, пока китаец откроет створку разбитого окна, появится в окне во весь рост, и только тогда пальнул. Ходяшка исчез; Агеев с довольным видом поднялся со жнивья на колено, не сводя с окна ствола винтовки.

А Фрайденфельс, наблюдая за происходящим, краем глаза заметил, как справа от калужан между кустов промелькнуло что-то белое и тут же скрылось. Виденная ранее девушка пробиралась по тесно заросшему густо зелёной крушиной берегу реки прочь от хутора; калужане, занятые происходящим вокруг дома, её не замечали.

Мухин досчитал до пяти. Ответа из дома не было, никто не появлялся в окнах за гребёнкой стеклянных осколков, серая деревянная дверь с почерневшей от времени железной ручкой была едва приоткрыта, никто из неё не показывался. Близко за спиной грохнул выстрел — один из калужан поднялся из ржи и, неторопливо направившись к Мухину, походя, не останавливаясь, пристрелил кого-то из недобитков, в живописных позах лежащих на земле. Вслед за ним и другие калужане по одному поднимались, и подходили ближе.

— Чево там, не вылазят? — равнодушно спросил он комиссара и длинно сморкнулся, зажав ноздрю грязным пальцем. Кажется, этого парня с длинным обветренным лицом и грязно-светлыми лохмами, лезущими из-под мятого серого картуза с красным бантом, свои называли Илюхой — припомнил комиссар.

Не, не вылазили. Вроде как даже притихли — не верещали больше, не орали друг другу свою тарабарщину: слышно, по крайней мере, отсюда их разговоров не было. А впрочем, кто-то, кажется, и решил сдаться.

— Выходи, давай! Не боись, иди сюда! Давай сюда, болезный! — кричали василеостровцы ходяшке, появившемуся в широких дверях с торца скотной половины дома. У этой части дома окон не было, внезапного выстрела можно было не опасаться, и василеостровцы вольготно разбрелись по двору. Молодой рабочий с Балтийского завода, длинный, пучеглазый, с рыжей козлиной бородкой Нефёд направился к дымящему над костром котлу, рядом с которым лежали чёрные, обугленные консервные банки. «Кажись, мясное!» — воодушевлённо заметил Нефёд.

— Да выходь, выходь, болезный! — кричали василеостровцы ходяшке, нерешительно застывшему в дверях скотной половины.
— Qing nie nada, qing bu yao… (Пожалуйста nie nada, пожалуйста не надо…) — лепетал тот. Ходяшка был низенький, смуглый, круглолицый, в ватных штанах, круглой шапочке и клочковатой меховой телогрейке поверх грязно-серой рубашки на завязках. Обе руки он в знак сдачи поднять не мог — правая, перебинтованная, висела у него на перевязи из цветастых ситцевых тряпок.
— Давай, ходя, ходи сюда, не боись! — зазывно махали ему красноармейцы. — Рахимка! Скажи ему там на своём, может, он тебя поймёт?
— Сэлам, якташ! Хэлер ничэк? (Здорово, земляк! Как дела?)— развязно обратился к китайцу Рахимка.

Китаец Рахимку не понял, но общий посыл уловил, осторожненькими шажками двигаясь к красноармейцам.

— Твою ж налево! — вдруг воскликнул Максим Шестипал, приказчик табачной лавки на Малом проспекте — туповатый, хозяйственный парень с добродушно-утиным выражением широкого лица. Мухин Шестипала ещё по прошлому году и Красной Гвардии знал: Шестипала все знали — вряд ли ещё в какой-то питерской лавке, где-то в Красной Гвардии да и в целом Питере можно было найти человека с шестью пальцами на каждой из рук — пятью обычными и одним недействующим, крошечным, с ноготком как у младенца, растущим из корня большого пальца, как отросток из ветки. В лавку, в которой он работал, многие и приходили только затем, чтобы подивиться. Шестипал с удовольствием рассказывал, как и профессора какие-то этот его палец исследовали, рентгеновскими лучами просвечивали, а потом ещё зачем-то отрезать предлагали («А я ему эдак: “А может, вам лучше чего отрезать, а?”, так у него чуть пенсне не слетело» — со смехом рассказывал он). Из-за этого пальца его и в царскую армию не призвали, а вот Красной Гвардии, а теперь Красной Армии это его уродство оказалось не помехой.

— Твою ж за ногу, а… — протянул Шестипал, стоя у приоткрытой двери овина. — Тюльпаныч! Ваня! Идите-ка сюда!

И тут, заметив, куда смотрит Шестипал, китаец сорвался с места и рванул по двору к реке, да так шустро, что проскочил мимо обернувшегося к Шестипалу Тюльпанова, но далеко убежать не успел — догнали, повалили, приложив о землю раненой рукой.

— Мертвяки там, — растерянно сказал Шестипал, оборачиваясь. — Много. Присыпаны чем-то.

— По совести! — фальцетом выкрикнул молодой Захарка Языков. — С нами-то вот много кто по совести поступает? Всю жизнь держали, как собак, а мы, значит, по совести теперь должны? Я вот когда батрачил…
— На кого ты батрачил? — зло перебил Андрюха Макаров, показывая на китайца. — На него, что ль? Может, он и есть главный мироед?

Бойцы нестройно засмеялись: на главного мироеда этот мокрый, перепугано озирающийся по сторонам китайчонок похож не был. Захарка сконфуженно примолк.

— Никому не интересно, на кого ты там батрачил, — продолжал Макаров. — С него-то какой спрос?
— А за Кольку спрос?! — воскликнул Семён. — Да пристрелить, говорю вам!
— Пристрелить, пристрелить! — остановили его. — Завёл шарманку, только одно и талдычишь! Патронов у тебя много, что ли? Ну делись тогда!
— Да куда нам его с собой-то тащить? — попробовал было настоять на своём Тимофей Иванов. — Сдадим… — начал было он, но тут из-за деревьев, от хутора донеслась глухая прерывистая дробь, которую все сразу узнали: пулемёт. Иванов осёкся, все заоглядывались.
— Латыши, что ль? — высказал вертящееся у всех на языке Васька Иванов. — У ходяшек пулемёта-то не было.

Пулемёт поколотил короткими очередями, нестройно захлопали винтовки.

— Точно латыши, — кивнул Саня Соловьёв. — За нами идут, суки.
— Пошли отсель скорее, — безучастно наблюдавший за сценой Пётр Васильевич Силаев с кряхтеньем поднялся с поваленного заросшего зелёным мхом ствола, неторопливо поднял прислонённую рядом винтовку, закинул на плечо. — Чего собачитесь? Гриша сказал, что приглядит за ним, вот пускай приглядывает. Ваша какая забота?
— Пойдёмте, братцы, — беспокойно согласился Захарка Языков.
— А хвост я ему всё-таки отрежу, — решительно повторил Фима и снова примерился ножом, чтобы отхватить косичку на затылке китайца. Китаец, ранее не замечавший ножа, сейчас увидел, дёрнулся, завизжал, заверещал что-то, видимо, полагая, что его будут убивать, с отчаянным, животным ужасом рванулся — и как раз в этот момент косичка оказалась отрезанной: китаец повалился на землю, под ноги красноармейцев. Фима с каким-то мясницким, довольным видом поглядел на длинную тонкую косицу в руке и несильно шлёпнул ей по спине скрючившегося у ног товарищей китайца, как нагайкой. — Обувайся, пошли, — приказал он ходяшке.

12:00

— Полдень ровно, — ответил Фима на вопрос Андрюхи Макарова и сунул снятые с тела Коли Бабкина часики обратно в карман шинели.
— Что, прям ровно? — шлёпающий за его спиной Макаров заглянул Фиме через плечо.
— Прям ровно полдень, — подтвердил Фима. — А тебе чего, до минуты знать надо?
— А тебе чего, ответить сложно? — с вызовом сказал Макаров. — Мож, у тебя часы встали.
— Ну на, сам посмотри! — обернулся Фима, снова достал часы и, не глядя, показал их Макарову.
— Одна минута первого, — въедливо сказал тот.
— Слушай, ты чего чепляешься? — Фима остановился, обернулся к Макарову. Тот тоже встал. Оба этих здоровяка сейчас выглядели так, будто готовы были начать месить друг друга пудовыми кулачищами. Усатый, заросший светлой щетиной Фима был повыше, но бородатый Макаров в барашковой шапке с красным бантом был плотнее сбит и глядел сейчас на Фиму снизу вверх, набычившись, исподлобья. Тропинка через лес была узкая, шли цепочкой, и все за Макаровым сейчас тоже встали, уткнувшись в спину идущего впереди.

— Да хватит вам обоим! — вылез из-за спины Макарова шедший следом Прохор Рязанцев. Вопреки своей фамилии, этот молодой чернявый парень с чуть раскосыми, как у Ленина, глазами был вовсе не из Рязанской губернии, а аж из-под Оренбурга, из тамошней казачьей бедноты. Его земляки, говорят, сейчас воевали против Советской власти во главе с каким-то атаманом Дутовым, а Рязанцев вот, как вернулся из венгерского плена, так к себе домой даже не поехал, сразу записавшись в Красную Армию. Попал он в Рязанский полк, видимо, из-за фамилии — других причин не было. Здесь, в северных лесах, этому выросшему в степи парню было неуютно — леса он не понимал и, кажется, побаивался: оглядывался поминутно на каждый чирк и треск из чащи, вчера вечером и вовсе страшился отойти от костра, а когда вынужден был всё-таки удалиться за кустик, вернулся с таким видом, будто чёрта увидал. Вообще не первой смелости был парень, даром что казак.

— Всю дорогу собачитесь, слушать тошно! — заявил Рязанцев. — Дайте я между вами пойду. Ступай, Фима!

Фима, буркнув себе под нос, пошёл дальше, помахивая косицей китайца, которую так и держал в руках как какой-то трофей. Он так ведь всё время и шёл — то по кустику этой косичкой как плёткой хлопнет, то вертеть её в руках примется. Макарова это раздражало, вот он Фиму и задирал всю дорогу.

А шли-то уже битый час, а конца лесу не было. Всё так же текла слева речка, то виднелась между стволов зыбистым чёрным зеркалом, под матовым отражением облаков в котором тянулось зелёное сено водорослей, то шумно, пенисто катила по обмыленным желтоватым валунам, треснувшим плитам, то обмывала поваленную, уткнувшуюся кроной в воду берёзу. Всё так же тянулась среди кустов, мокрой листвы, высокой травы узкая тропинка, всё так же качались перед лицом спины товарищей, всё так же голодно скребло в животе.

— Жрать охота, — сплюнул под ноги Фима.
— Всем охота, молчи уж, — не оглядываясь, посоветовал ему Тимошка Иванов, шедший впереди.
— Братцы, а давайте ходяшку съедим, — лениво предложил Макаров.
— Я слышал, у них там в Китае людей едят, — перелезая через склизкую трухлявую корягу, поваленную поперёк тропинки, заметил Захарка Языков. — Ну, их же там много очень, вот они друг друга и жрут почём зря.
— А, Гришань?! — громко, чтобы Смирнов услышал, крикнул Макаров. — Спроси-ка у него, они людей жрут?

Смирнов с ходяшкой шли в хвосте цепочки: китаец предпоследний, Смирнов замыкающим. Ходяшка совсем замёрз — день хоть и был не по-осеннему погожий, и хоть солнце выглядывало временами из-за облачных гряд, но почти не пригревало, и лес вокруг после ночного дождя был мокрый, осыпающийся градом ледяных капель с потревоженной ветки, и волглой сыростью тянуло от воды — неудивительно потому, что выуженный из воды китаец шёл, обхватив себя руками, мелко стуча зубами, хлюпая водой в левом сапоге (правый, оставленный им на берегу, был сух). Смирнову то и дело приходилось подталкивать его в спину, когда китаец начинал отставать от шедшего впереди Василича, и ходяшка торопливо прибавлял шагу, со страхом оглядывался на Смирнова, видимо, ожидая от того пули или штыка в спину. Временами он пытался заговаривать то с Василичем, который безразлично отмахивался от китайца, то со Смирновым:
— Wo jiao Zhou Jianyu, (Меня зовут Чжоу Цзяньюй) — говорил он, показывая на себя. — Wo — Zhou Jianyu. Nin gui xing shi shenme ne? Nin? (Я — Чжоу Цзяньюй. Как ваше благородное имя? Вы?) — вопросительно показывал он на Григория, — nin jiao shenme mingzi? Wo neige kaishi sheji de shihou zhengde mei kandao nimen! (Как вас зовут? Я, когда начал стрелять, вас не видел!) — частил ходяшка, будто оправдываясь. — Kandao dehua, wo genben jiu bu hui kaiqiang! (Если бы видел, стрелять бы не начал!) — и Смирнову приходилось его подталкивать вперёд, чтобы не отставал.

— А я видал одного людоеда, — тем временем продолжал разговор Саня Соловьёв. — У нас в Пронске как-то поймали одного, городовые по улице вели. Я видел. Мужик как мужик, по виду и не скажешь.
— А почём знаешь, что это людоед? Может, оклеветали? — спросил Макаров.
— Может, и так, — тупо согласился было Соловьёв, но, помолчав, продолжил: — Не, он верно людоед был. У него в подвале бабу мёртвую нашли. Он ей филеи вырезал и жрал.
— Что, прямо сырые жрал? — заинтересованно обернулся Макаров.
— Не знаю… — пожал плечами Соловьёв. — Может, суп варил.
— Братцы, может, хватит о человечине-то? — подал голос Фима. — А то я точно кого-нибудь сожру.
— А вот у меня дед в Якутской области служил, у тунгусов, — начал было Прохор Рязанцев, — так там, баяли, есть такое чудище…
— Тихо! — послышалось из головы цепочки. Это крикнул шедший первым Васька Иванов. — Дорога, братцы! Мост!

Этот мост Григорий и остальные узнавали — по нему они проходили вчера днём, когда выступали из Обозерской на север по Чекуевскому тракту. Ну да, это точно был он, — понимал Смирнов, пройдя вперёд и рассматривая мост через колышущуюся листву: два прочных бревенчатых быка, простая деревянная оградка с перилами и балясинами, изряблёнными пулями: здесь, говорили, была перестрелка с интервентами, когда они ещё в первый раз пытались с наскока взять Обозерскую: вроде как балтийские моряки тут вдарили по англичанам из пулемёта, выбрав удобную для засады позицию, которую указал им местный лесник. Кстати, а ведь тут рядом лесничий кордон — вспомнил Смирнов. Они ведь вчера и его проходили, он стоял прямо на тракте: свеженькая, ещё не почерневшая избушка-пятистенок, чуть дальше от Обозерской по тракту, за холмиком.



Тракт был пуст: ни звука, ни души, только унылая раскисшая комковатой бурой грязью грунтовая дорога с полосами тележных колёс и следами сапог, заполненными застоялой водой.

Лёжа в примятой ржи, Мухин начал собирать банки, тянуться за ними через мокрые бурые колосья, — одна банка была перед ним, за ней вторая, недалеко третья: он подгрёб их к себе, оглянулся в поисках четвёртой, нашёл — лежала под боком, удивительно, что сразу не заметил. Невидимые за рожью китайцы стонали, кричали что-то на своём. Сложил банки, отстегнул кобуру, принялся прилаживать к ней маузер, неловко повернул локоть, повалил банки, чертыхнулся, стал складывать их заново, сложил, снова взялся за маузер — и тут над головой свистнули пули.

—

Лежащий под густым, разлапистым кустом лещины Кульда деловито, привычно подстроил прицел, отвёл лезущую в глаза ветку и по команде дал короткую очередь. Целей для него было негусто — только вокруг места, где взорвалась граната, в живописных позах лежали китайцы, да от крыльца к лежавшим подбегал ранее выскочивший из дому человек: по нему-то Кульда и выстрелил. Первой очередью не попал: фонтанчики грязи брызнули под его ногами — человек нелепо подпрыгнул на месте, размахивая руками, бросился бежать обратно в дом и — рухнул навзничь, когда Кульда дал вторую очередь. Фрайденфельс коротко оглянулся на расчёт в зелёной мешанине орешника: Верспаковис, неудобно протянув руки (ветки мешали), придерживал ленту, примолкший пулемёт тупоносо глядел из густой листвы на бурое поле, по которому свежо ползли серые облачные тени. В просвет между облаками выглянуло солнце, и осенний пейзаж сразу повеселел — воздух был будто стеклянный, очень мирно чернели строения хуторка у реки, и во всей этой левитановской благодати странно было видеть шевелящихся китайцев у места взрыва гранаты. Фрайденфельдс увидел, как один поднялся на колено, оглядываясь по сторонам, другой, зажимая бок, пополз к брошенной винтовке, и тут Кульда дал короткую очередь по ним, а потом ещё раз и ещё, а потом, забывшись, дал длинную очередь: встающие, ползающие, пытающиеся скрыться за сараем китайцы один за другим опрокидывались наземь. Пули колотили по телам, по грязи, по бревенчатым стенкам сараев. От ствола наконец замолчавшего пулемёта поднимался прачечный, как от утюга, дымок.

—

Над головой Мухина свистели пули: из-за спины колотил пулемёт. Высовываться из ржи сейчас явно не стоило, а вот отползти от линии стрельбы следовало — и моряк, пристегнув маузер к кобуре, пополз влево, загребая локтями разбухшую землю. Под руку попала лежащая в земле гильза — свеженькая, блестящая: не было времени разбираться. Мухин полз дальше: мокрые стебли скользили по лицу, бокам, колени уходили в мягкую, как тесто, землю. Похоже, он основательно изгваздался. Китайцы выли от боли и кричали совсем близко, шагах в двадцати:
— Shei kaiqiangle?! (Кто стрелял!) — панически заорал один.
— Duoshan ba! (Валим отсюда!) — завопил другой, и тут ещё одна очередь засвистела над головой: пули затюкали в дерево, с мясным звуком били в тела, и крики оборвались. Зато издалека послышались уже русские голоса, а затем винтовочная стрельба.

—

— Стой, стой, сука! — с эхом разнёсся по полю могучий баритон Живчика: у этого верзилы с анархическими замашками был сильный, чистый голос, а петь он более всего любил не матросское «Яблочко», а отчего-то казачье «Ой, то не вечер». Живчик пробирался по пояс во ржи к левой околице хутора. Они не уяснили точно приказа — понял Фрайденфельдс, видя, как Туманов ведёт васильеостровцев: во всяком случае, что такое «рассредоточить по площади» пожилой рабочий, кажется, просто не понял, а скопом повёл свою сминающуюся, превращающуюся в гурьбу цепь к гумну, и вот они там кого-то заметили — отсюда не было видно, кого.
— Стой, стой, сука! — слово в слово, только надрывным фальцетом заорал за Живчиком Рахимка — татарчонок бежал по полю как пьяный неваляшка, спотыкаясь и чуть не падая, но первый вскинул винтовку и, не дожидаясь команды, начал стрелять. За ним начали стрелять и остальные васильеостровцы.

У калужан, однако, было иначе: Агеевы были фронтовики. Оглянувшись направо, Фрайденфельдс видел, как распоряжается Ерофей Агеев, хлопая товарищей по плечу, показывая одному, потом другому бойцу — «оставайся здесь». Остальные заходили дальше, к реке. Неубранное поле там уже кончилось, дальше было жнивьё: срезанные снопом стебли доходили разве что до верха сапога, укрытия не было, и калужане торопливо, опасливо шлёпали к реке и стоящему у неё сараю, пригибались, оглядывались на окна дома.

— В окне! — заорал Дорофей Агеев, плюхаясь на землю. За ним, как подкошенные, попадали остальные калужане, принялись палить по окнам: зазвенели последние целые стёкла в доме. Дорофей Агеев тоже выстрелил по окну, а потом поднял голову в серой папахе с муаровой лентой и заорал своим: — Вперёд, вперёд, братцы! Прикрываю!

Четверо калужан во главе с Ерофеем Агеевым поднялись с земли, рванули дальше, к сараю, похожему на баню, и встали за его стеной, переводя дух. Остальные продолжали лежать на жнивье, держа на прицеле окна, но пока не стреляли.

—

Пулемёт больше не стрелял, да и отполз Мухин уже достаточно, чтобы не попасть под пулю бойцов Фрайденфельдса. Слева, справа уже орали по-русски, стреляли, но и китайские голоса моряк разбирал — правда, теперь уже приглушённые, видимо, из дома. Кажется, можно было высунуться, посмотреть, кто побеждает.

Да никто уже не побеждает, понял Мухин, поднявшись на колено. Поубивали всех. Человек десять тут лежат. Лежит, раскинув руки, с окровавленным боком и развороченной пулей щекой тот паренёк, который чуть не застрелил его из винтовки. Скрючился у стенки сарая желтокожий опиумщик-переговорщик в красной тужурке поверх долгополого халата, с неряшливой толстой косицей на затылке — даже и непонятно, куда его, а лежит, не шевелится. А вот рябой бугай — лежит навзничь, неестественно подвернув руку под корпус: одежда на плечах разодрана клочьями, в прорехах белая кожа с сукровистыми ранами, на затылке бритой головы вмятина, как в тесте. А рядом ещё один: он, кажется, от костра подбежал и рябого прикладом херачил — ну да, вот и карабин этот у него в руках, приклад окровавлен, ватник изодран пулями. Этот трепыхается. А этот вот, видимо, махал на Мухина, чтобы уходил, — он ближе всего стоял к полю и упал, примяв рожь, только ноги торчат; замызганное серой грязью голенище разорвано осколком, ещё один засел в заднице. Тоже не шевелится: наверняка и в спину что-то поймал. А это вообще непонятно кто: вместо лица — пятно цвета спелой сливы, надувшиеся, шашлычно обугленные губы, сахарные зубы в просвете, нос разорван на нежные, будто цветочные лепестки, а вместо рук — два окровавленных окорока без кистей с вермишельно торчащими костями и жилами, гладкими, как печёнка, бордовыми мышцами, свисающими лоскутами кожи. Щи с мясом и кашею.

Из поместья вышли пешком, глухой ночью: ни единого огонька в домах, тёмные стены домов, неверные огоньки факелов стражи в узких переулках, антрацитовый блеск луж под лунным светом, бреханье собак, заслышавших шаги.

Кладбище для Яцека было знакомым местом: в первые годы, когда он, голодный и оборванный, толком не знающий польского, мальчишка осваивался в Гродно, он часто тут бывал: тут было тихо, спокойно, а у православных голбцов можно было разжиться то оставленным яичком, то корочкой хлеба. Поэтому, наверное, Яцек не боялся кладбищ: он верил в существование колдунов, ведьм и нечистой силы и даже допускал, что из-под земли могут вылезать неупокоенные мертвецы, но своими глазами никогда подобного не видел. Более того, как-то раз он участвовал в святотатственном ограблении свежей могилы, за что по небесным законам должна была последовать страшная кара — но ничего не случилось. Могила, правда, была иудейская: может, именно поэтому обошлось без наказания. Католическую или даже православную могилу Яцек, конечно, вряд ли встал бы вскрывать. «А впрочем, если б для дела понадобилось, — вскрыл бы», — отстранённо подумал Яцек, шагая по пересечённой судорожно шевелящимися чёрными тенями от нависающих дубовых ветвей дорожке мимо покосившихся крестов. Бандиты уже ждали.

— Это славно, что ты понимаешь, что вам нас держаться надо, — отвечал Яцек на речь бандита. — Вам, кто поумней, встраиваться надо во власть, место себе искать под солнцем. Сам понимаешь: кошели по подворотням резать весело, но это ж пацанве вон весело, а до седых волос так жить не будешь. Да и не доживёшь — вон что с Щусем стало. Рана поганая, конечно. Как его, глубоко цепануло-то? Заживать долго будет? Я к чему спрашиваю: Щусь всю братву в кулаке держал, ты не хуже меня это знаешь. А сейчас каково ему с койки-то? Слушаются ещё атамана или, как вожака подранили, разбежались все? Мне это, Певчий, крепко знать нужно, прежде чем с тобой серьёзно толковать.

— И вот ещё что, Певчий, — продолжил Яцек. — Кто из Совета у вас в кармане-то? Как вы его заполучили, спрашивать не стану, но кто это такой — это мне знать надо: а ну мы с братом будем к этому человеку подкатывать? Надо знать, что за человек.

— Э, нет, Гришань, я туда не пойду, — возразил Смирнову Саня Соловьёв.
— Там у них жратва, между прочим! — вылез из-за спин товарищей Тимофей Иванов. — А я говорил, надо было их перестрелять всех!
— А ну они тебя? — крикнули ему. — Чего мы там забыли?
— А в лесу мы чего забыли, а? — не унимался Тимошка. — Со вчерашнего дня не жрамши, нутро сводит!
— Это ты на фронте не был просто!
— Не скажи. На фронте всё ж таки кормили!

Китаец, жалкий, как выловленная из воды кошка, стоял, окружённый рязанцами, бросая непонимающий взгляд то на одного, то на другого. С его липнущей к телу одежды капала вода: ходяшка обхватил себя руками за плечи, застучал зубами.

— Братцы! Братцы! — басовито загудел Фима Окладников, проталкиваясь к ходяшке. — Да я ж говорю вам, он стрелять зачал, из-за него Колька погиб! Чего мы его, так оставим, что ли?
— Погоди, Фима! — послышался голос Семёна, друга Коли Бабкина. — Ты по порядку расскажи, как случилось-то оно?
— Да я ж и рассказываю! — всплеснул мясистыми руками Фима. — Это ж вы мне не даёте, поперёк лезете. Мы в тумане к хутору-то подобрались, у них там часовой стоял. Мы ни на кого не лезли, посмотрели, что да как, решили было обратно ползти, покуда туман-то стоит! Во-от. И тут этот гаврик, — Фима схватил китайца за тонкую косицу на бритой голове, сильно дёрнул, — решил своих поубивать! Сначала часового из карабина кокнул, потом гранату в дом закинул, ну! Они все, как тараканы, повылазили. Ну конечно, не поняли, кто их так, а Колька тут из ржи-то вылазит и кричит — он, вот он стрелял! — Фима ещё раз дёрнул китайца за косичку. — И показывал на него ещё! Ну, Колька-то, небось, думал, они по-нашему умеют, а они его не поняли и сразу пулю ему в лоб! На нас они подумали, а как иначе? А этот вот утёк! Гришань, ну скажи, так было дело?

Смирнов подтвердил, что так и было.

— Вот и я говорю, что получается так, что Колька погиб из-за этого вот мозгляка!
— А чего он в своих-то начал палить? — не понял Андрюха Макаров.
— А я знаю?! — развёл руками Фима.
— Ты. Чего. Стрелять-то стал? — раздельно произнося слова и заглядывая китайцу в лицо, спросил Васька Иванов. — В своих?

Китаец не отвечал, только дрожал побелевшими губами, часто моргая. Он был очень испуган: когда Фима его дёргал за косичку, китаец даже не сделал попытки защититься, только дрыгал вверх головой, как кукла, от каждого рывка.

— Да понятно, чего он стрелять стал, — сплюнул наземь Пётр Васильевич Силаев, которого все звали только по отчеству, немолодой молчаливый фронтовик, заросший жёсткой серебристой щетиной, с лицом от морщин как заезженная дорога. Силаев прошёл всю войну с четырнадцатого года и в иных обстоятельствах давно бы уже стал краскомом, но не лез на митинги, не участвовал в политических спорах, оставляя всё это молодым и рьяным, таким как Коля Бабкин. Ходил со всеми, помалкивал, держась себе на уме: ни с советом не лез, ни помочь никому не спешил, но и махорки у других не выпрашивал. — Довели парня. На фронте бывало…
— Так одно дело офицерьё стрелять, другое дело товарищей, — возразил ему молодой Захарка Языков.
— Да какие они ему товарищи… — Василич бросил взгляд на ходяшку. — Чмырили, гнобили. Видно же.
— И что нам, может, пожалеть его теперь?! — взвился Семён. — Может, ты, Василич, ему ещё шинельку дашь? А то вишь, замёрз как!
— Да мне-то всё равно, — сказал Василич. — Делайте, как хотите.
— Да пристрелить его прямо тут! — заорал Семён и попробовал было вскинуть на ходяшку винтовку, но его остановили.
— Тихо, Сёма! — строго сказал Андрюха Макаров, отклоняя ствол винтовки Семёна вниз. — Дай обчеству решить, ты тут не один!
— Может, с собой взять? —несмело предложил Захарка Языков.
— Ага, в Красную Армию запишем!
— Да не! Ну, сдадим на Обозерской, пущай там разбираются.
— Мало нам несчастий, ещё и это пугало с собой таскать? Он вон, на одну ногу босый! Ты куда сапог дел, ходяшка?
— Да там у него сапог! Снял он его, чтоб в себя стрельнуть!
— Братва! Так точно, он же застрелиться хотел! А ну дадим ему винтовку попользоваться!
— Дурак, что ль? Он тебя из неё и шмальнёт!
— Да пущай что хочет делает! Речка вон есть, пущай топится, коль ему такая охота!
— Да ему уж перехотелось! К стенке его, говорю вам!
— Ты много здесь стенок-то видел, Сёма?
— А я говорю, надо всё-таки назад на хутор идти! У них там есть ходяшка, который по-русски умеет, мы ему всё объясним, небось и еды добудем!
— Ага, вон Колька дообъяснялся!
— Вы как хотите, товарищи, а я ему этот его хвост отрежу. Не нравится мне этот хвост, — решительно сказал Фима, вытащил из-за голенища сапога бандитского вида ножик и, натянув косицу, стал примеряться, чтобы отхватить под самый корень. Китаец не сопротивлялся, в ужасе переводя взгляд с одного на другого рязанца: настолько он был перепуган происходящим вокруг, десятком русских мужиков, окруживших его и спорящих, что даже на своём языке, наверное, не сумел бы выговорить пару слов, а только мелко трясся, стуча зубами, весь бледный.

Издалека со стороны хутора донёсся глухой хлопок взрыва.

— Чего там, гранату, что ли, кинули? — заинтересованно обернулся Фима, останавливая руку с ножом.
— А я говорю, что туда возвращаться не стоит! — вставил Саня Соловьёв.

— Ting! Mashang huilai! (Стой! Ну-ка назад!) — вопил молодой китаец в женском платке, для пущей убедительности угрожающе тряся стволом нацеленной в Мухина винтовки.
— Nimen dou fengle ma?! (Вы сдурели все?!) — надрывался рябой с гранатой в руке, зверино озираясь по сторонам. — Dou anqing ba! Women yinggai dou zai yiqi! (Тихо все! Мы должны быть заодно!) — и тут сзади к нему подбежал кто-то, вцепился в руку с гранатой, заламывая, вереща, — оба повалились в грязь, к ним подскочил третий, — то ли разнимать, то ли бить, — и рухнул на землю с ними. Ходяшка, который сидел у котла, с карабином в руках подбежал к дерущимся, перехватил своё оружие за цевьё и, размахнувшись, как топором, приложил наотмашь прикладом по хребту кого-то в куче-мале. Все орали: кто-то расталкивал безучастно сидящего у стенки сарая переводчика, тыча пальцем в разные стороны, кто-то, достав наган, направил его на сцепившихся в грязи, надсадно вопя. Вышедший из дома китаец бросился к своим, голося. В разбитом, со сорванными рамами окне появилось перевязанное бинтом чьё-то лицо. Рябой китаец по-бычьи ревел — ему давили перемазанной в земле пятернёй лицо, прижимали к земле руку, вырывали гранату.

Парень в платке, оглянувшись на свалку, вдруг перестал блажить и прижал приклад к щеке. А вот сейчас пальнёт, — вдруг отчётливо понял Мухин, и, не успел он что-то сделать, ни подумать даже ни о чём, — китаец нажал на спусковой крючок.

А выстрела-то и не последовало: винтовка оказалась незаряженная. Китайчонок этого не понял, принялся бестолково и суматошно дёргать затвор. Другой, не принимавший участия в свалке, махал на Мухина руками, крича «Kuai! Kuai zoukai!» (Иди, иди прочь скорей!), а за его спиной на колени поднимался один из бивших рябого ходяшек, перемазанный грязью, с гранатой в руке. Мухин сперва даже не сообразил, что это он делает, зачем этот ходяшка, сидя на коленях, сосредоточенно и торопливо возится с гранатой, будто рассматривая и ощупывая её вымазанными в грязи руками, и только через мгновение догадался — сдвигает у гранаты предохранительную чеку, взводит курок, перекладывает для броска из правой руки в левую (выходит, левша) — и тут уж ничего не оставалось, как упасть в рожь, лицом в землю, надеясь, что граната не прилетит слишком близко.

Мухин не увидел, как китаец с гранатой успел широко, картинно размахнуться, и как его толкнули в спину, тоже не видел, и не видел, как уже взведённая граната упала тут же, а только слышал, как близко — но не слишком близко — с кнутовым, салютным звуком бахнуло, шипящим эхом понесло по полю. Матрос лежал на рыхлой, напитанной водой, комковатой земле в примятой ржи: только смятые кем-то ранее бурые стебли с чешуйчатыми хвостатыми колосьями перед глазами. Рассыпались банки с консервами, одна банка лежит золотистым боком прямо перед глазами: «Щи съ мясомъ и кашею». Никто не орёт на непонятном языке — только кто-то тонко, протяжно кричит, что и без перевода ясно: «А-а-а-а…» и, с перерывом на вдох, снова: «А-а-а-а…»

***

— Ух, бля, — удивлённо сказал калужанин Ерошка Агеев, наблюдая, как рассеивается облачко сизого дымка на месте взрыва гранаты, открывая лежащих и шевелящихся, как червяки, китайцев. — А морячок-то наш где?

Мухина видно действительно не было: видели только, что он упал в рожь.

— Эй, ходя! — закричали китайцу бойцы, полезли к нему. — Ты чё там?

Китаец, очевидно, собирался застрелиться, — сидел на дереве, уперев ствол карабина в щёку, шевеля большим пальцем разутой ноги над спусковым крючком; поэтому-то он, отрешённый от происходящего вокруг, сперва не услышал приближения красноармейцев. А когда услышал крики, испуганно обернулся, увидел, как шумно лезут через мокрые кусты и подлесок к нему какие-то люди, вскрикнул, дёрнулся и — выронил оружие в чёрную воду, струйками расходящуюся от гребёнки опущенных в воду голых еловых сучьев. Китаец очумело вскрикнул, запоздало нагнулся за утонувшим карабином, не удержался — и, с хрустом сломав сухой сук, обдирая с елового ствола рыжую древесную труху, повалился вслед за оружием в воду, подняв фонтан брызг. Бойцы расхохотались, шумно загалдели:
— За винтовкой нырнул, дурак!
— Поздновато, братец, купаться!
— Потонет же! Лови ходяшку!
— Я в реку не полезу, братцы!

Проплыв под бревном, китаец вынырнул, бестолково барахтаясь; его, как мячик над волнистой, пенистой поверхностью тусклой студёной воды потащило обратно по направлению к хутору, мимо сизо-зелёно-чёрной еловой стены другого берега, мимо высыпавших к речке гогочущих красноармейцев. Макаров, держась за еловую лапу и повиснув над водой, протянул ему было руку, но ходяшку пронесло течением дальше, — только мокрая голова с бледным как у покойника лицом болталась в воротнике пены, брызгах. Шагов через двадцать ходяшка всё-таки выгреб на мелководье к глинистому обрывчику, как раз у которого в числе прочих стояли Смирнов с Окладниковым. Отплёвываясь и кашляя, весь мокрый, с хлюпающей в одном сапоге водой и другой босой ногой, в городских клетчатых брюках, драных на штанине, в липнущей к телу рабочей блузе, он на четвереньках выполз под обрывчик, поднял ничего не понимающий, бессмысленный взгляд на стоящих сверху красноармейцев.

Тимошка Иванов, не переставая смеяться, опустился на корточки, подал китайцу руку, помог ему взобраться — с первого раза у ходяшки не вышло, он заскользил ногами по полужидкой скользкой глине, упал, перепачкал мокрую рубашку, штаны. Наконец, забрался, тяжело дыша, остановился промеж собирающихся вокруг него хохочущих, добродушно хлопающих его по плечам красноармейцев. Весь мокрый, китаец только непонимающе озирался по сторонам, стуча зубами, обхватив себя за плечи.
— Ну чего, ходя? — потрепал его по мокрой бритой голове с обвислой, как мышиный хвост, смоляной косичкой на затылке Андрюха Макаров, заглядывая сверху вниз — китаец большинству рязанцев не доставал до плеча. — Ходя-ходя?
— Haode, haode, — бессмысленно повторил тот.

Красноармейцы веселились: похоже, это происшествие с незадачливым самоубийцей подняло их настроение, заставило на время забыть и о недавней стычке, и о голоде, и о будущих опасностях: все видели — вот этому бедолаге сейчас хуже, чем им: даже застрелиться не сумел, только промок весь, болезный, вон как дрожит! Снимать шинель, чтобы накинуть ему на плечи, никто, однако, не спешил — зато Саня Соловьёв добродушно протянул ему зажжённую папиросу, почти насильно сунул в дрожащие от озноба губы китайца.
— Братцы! Братцы! — вдруг крикнул Фима Окладников, поднимаясь на цыпочки, чтобы все его видели. На протяжении всей сцены Фима и не думал смеяться, а только и ждал момента, чтобы сказать. — Это ж тот самый китаец, из-за которого всё началось!
— Что началось? — не поняли товарищи, отвлекаясь от ходяшки.
— Стрельба началась на хуторе! — заорал Окладников. — Это ж он стрелять зачал!
— В вас, что ли?
— Кой чёрт в нас! В своих! Он своих порешить хотел, а подумали на нас! Точно это он был, с косицей, зуб даю! Из-за него Кольку убили! Гришань, подтверди!

— Конечно, кабинет найдётся! — с радостным энтузиазмом подтвердил Боговой. — Пожалуйста, пожалуйста, сюда пойдёмте! — он показал на дверь в зал заседаний, у которой так и стоял растерянный и взбудораженный всем происходящим учитель Гиацинтов. — Там библиотека за президиумом, там комиссии заседают. Не беспокойтесь, там никого нет сейчас, там тихо. Пойдёмте, товарищи, пойдёмте.

Перерыв подходил к концу, и в зал уже стягивались депутаты, а многие и не расходились, боясь опоздать к записи на получение винтовок: курили у открытого окна, сидели на стульях, разговаривая между собой — и сейчас они все удивлённо смотрели, как конвоируют Проурзина: тот шёл под дулом револьвера Бессонова, рядом в своей поскрипывающей кожанке шагал настороженный, напряжённый Заноза, чуть впереди показывал путь Иван Боговой, а рядом с ним Романов. Гиацинтов семенил следом, как хвостик: ему, кажется, всё происходящее было чрезвычайно любопытно.

Все обернулись на невиданное зрелище: при виде чекистов вжал голову в плечи сидевший в президиуме земской статистик Щипунов, вопросительно и непонимающе глядел сидевший во втором ряду делегат Усть-Важской области пожилой смолокур Поздняков, застывшим взглядом провожал идущих по залу делегат шенкурского горсовета Едовин. Осёкся разговор о раздаче винтовок группы делегатов, толпившихся у распахнутого окна: все, как по команде, обернулись, глядя, как куда-то ведут их товарища.

— Братцы! — петушино выкрикнул Проурзин, вертя головой. — Оклеветали народного избра… ой!

Заноза, не глядя, коротко и больно приложил его кулаком в бок: старичок ойкнул, скрючился, примолк. Заноза подтолкнул его в спину и оглянулся: полтора десятка делегатов хмуро и молча наблюдали за тем, как куда-то ведут их коллегу. Заноза демонстративно положил руку на деревянную кобуру с маузером, грозно зыркнул по сторонам: никто выступать не посмел. Только Василий Боговой, так весь перерыв и просидевший на своём секретарском месте в президиуме, поднялся со стула:

— Что такое? — часто моргая, удивлённо спросил он. — Помощь нужна?
— Ничего, Вась, всё в порядке, — походя бросил его брат. — Оставайся тут, следи, чтоб не бузили.

Вошли в библиотеку, ту самую, где комиссии под руководством Романова вчера и сегодня писали проекты резолюций: ряды стеллажей с разноцветными корешками книг и журнальных подшивок, пара письменных столов с керосиновыми лампами под абажурами, окно с геранью в горшке. Заноза подвёл Проурзина к столу, ногой выдвинул из-под стола стул, молча показал старичку садиться. Проурзин сел, беспомощно глядя по сторонам.

— Товарищи, товарищи! — глухо донёсся из-за двери голос Василия Богового. — Непредвиденные обстоятельства, товарищи! Перерыв пока продолжается, сходите пока куда-нибудь, что ли!

Ему, кажется, что-то возражали, о чём-то спрашивали — этого из-за двери было уже не разобрать.

— А потише места не нашлось? — раздражённо обратился Заноза к Ивану Боговому. — Обязательно было через зал идти?
— Ну, там ключи искать надо было… — поморщился тот. — Так-то у нас все помещения закрыты сейчас. Морока, в общем… Да чем вам тут не нравится? Никого нет, всё тихо.

Да были, были у него где-то ключи, — вспомнил Романов, — он видел Богового-младшего с этими ключами. Может, они и сейчас у него в кармане лежали, просто, понял Романов, председателю съезда хотелось провести Проурзина через зал, показать остальным делегатам пример того, что бывает с человеком, который смеет открыто выступать против — и даже не столько против Советской власти, сколько против него самого, Ивана Богового.

— Погоди-ка! — кричал Анчар, вклиниваясь между Никанором и Гренадером.
— Тихо, тихо! — надрывался, пытаясь остановить Борьку, Гренадер.
— Да я его сейчас на месте тут кончу! — пытался навести на лежащего винтовку Никанор, но ему помешали Чибисов с Анчаром.
— Подожди, говорю! Успеешь! — останавливал Никанора Анчар.
— Товарищ дело говорит! — звонко кричала Гера.
— Стой, стой, тебе говорят! — надсаженным голосом орал большевик, схватился за ствол винтовки Никанора, отводя в сторону.
— Ты чё за хрен с горы вообще? — в ответ орал на Чибисова Никанор, бешено пуча глаза. — Какого хуя лезешь?
— Отставить самосуд и не уподобляться жандармам! Это они избивают и убивают беззащитных, а не бойцы революции! Мы – не они, они не мы! — голосила Гера.
— Отойди, тебе сказано! — Никанора сильно толкнул в грудь подошедший вместе с Чибисовым Балакин. — Не смей стрелять!
— Прекратить! — кричала Гера.
— Не убивайте! — кричал лежащий на снегу николаевец, отбиваясь от Борьки, который всё держал его за волосы, порываясь ударить в лицо.
— А ну отошли от него оба! — заорал стоявший в стороне Даня на наседавших на Никанора большевиков, вскидывая на них винтовку.

Со стороны это, должно быть, смотрелось дико: семеро мужчин и одна женщина орали друг на друга на пустой заснеженной тёмной улочке под раздававшийся из дворов собачий лай, угрожали друг другу оружием, толкались и порывались бить лежащего на снегу. Только студент Зефиров не принимал участия в сваре, безучастно присев на корточки в сторонке и разглядывая свою бомбу.

— Вы ещё перестреляйте друг друга, дурни! — надрывно заорал Балакин и в сердцах бросил на снег свой браунинг. — Ну давай, стреляй! — обернулся он к Дане, подавшись грудью на ствол и раскинув руки. — Стреляй в большевика!
— Тихо, тихо все! — пытался успокоить товарищей Гренадер. — Даня, опусти пушку, блядь!
— Правильно вон она всё говорит! — Балакин показал на Геру. — Мы что, жандармы? Какой толк в том, что мы его сейчас пристрелим?
— Боря, да хватит уже, а! — Гренадер ухватил Борьку, продолжавшего мутузить николаевца, за ворот ватной куртки, принялся оттаскивать его. — Хватит! Ну, остынь!
— Идиоты! — рявкнул Никанор, дёрнул винтовку, вырывая ствол из рук Чибисова, и, вскинув вверх, пальнул. Выстрел гулко разнёсся по пустой улице. — Идиоты! — гаркнул он ещё раз, оглядывая товарищей. — И весь план был идиотский изначально! А я говорил! Где сейчас наших искать?! А, делайте, что хотите! — сердито мотнул он головой и, отвернувшись, побрёл в сторону, закинув винтовку на плечо.
— А вот стрелять не стоило, — укоризненно заметил ему вслед Гренадер.
— Да пошёл ты! — не оглядываясь, сердито бросил Никанор. Он остановился в нескольких шагах, запрокинул голову, глядя в чёрно-серое, сыплющее мелким колючим снегом небо.
— Между прочим, мы с ним тоже большевики, — Гренадер показал Балакину на себя и Никанора.
— Ну заебись, — только и сказал Балакин.

Страсти немного улеглись, все примолкли, Даня опустил винтовку. Перепуганный николаевец лежал на снегу, закрываясь руками, Борька встал, зло оттолкнул Гренадера, тоже отошёл в сторону. Зефиров сидел на снегу в сторонке: зажав бомбу между коленями, он снял конфетную крышку, закрывавшую торец, и сейчас внимательно разглядывал внутреннее устройство снаряда.
— Вы бы с жандармами так воевали, как сейчас собачитесь, — глухо сказал Чибисов. На него только посмотрели, но ничего не сказали. Балакин подобрал со снега свой браунинг, отряхнул, сунул в карман. Со стороны железной дороги, откуда-то издалека, грохнул выстрел, за ним ещё один. Оглянулись в ту сторону, но в конце улочки, выходившей на насыпь, никого не было.

Анчар ещё раз сказал, что пленного нужно допросить, опустился на корточки рядом с ним, встряхнул.
— Ты на вокзале самом давно был? — спросил он. — А? На вокзале, говорю самом давно был? Что там делается, а ну рассказывай!
— Я… — совсем обомлевший от всего только что произошедшего, начал пленный. — Я в депо был. В депо, у нас. Я… я-то что… подходит ко мне этот, поручик, что ли, с мороза прибежал, говорит, бери мотодрезину, ну, на которой днём солдаты ездили, езжай на третью версту сейчас, проверь состояние путей, — кажется, николаевец почувствовал, что Анчар его в эту же минуту стрелять не собирается, и бойко зачастил, — я как сразу понял, что что-то неладно, а с ним разве поспоришь? Я как понял, когда сам дрезину брал, он так глянул на меня, я как понял, что он меня в западню какую-то гонит. Я говорю, вы мне, ваше благородие, на дрезину-то хоть охрану посадите, время-то неспокойное, а час поздний, а они говорят, у нас людей мало, а сам-то куда-то пошёл. А потом, когда мимо локомотивного сарая ехал, смотрю, там солдат какой-то рукой махнул, я как понял, что всё, сейчас карачун мне. А потом как по мне вон стрелять зачали, так я сразу же с дрезины-то спрыгнул…
— Сколько у вас человек на вокзале? — рядом с Анчаром над пленным склонился Гренадер.
— У нас? — не понял пленный.
— Солдат сколько там, спрашиваю?
— А, солдат? Ну, как я скажу-то… — растерялся тот. — Много! И пулемёты есть, и пушки стоят, они из них по Казанскому палят. Только они не в депо, они на самом вокзале сидят в основном. В депо только заходят. На товарной станции ещё сидят.
— Это мы всё и так знаем, — сплюнул в снег Борька.
— Они ещё ходят, как это, патрулями, что ли? Обходят всю станцию, только на площадь не суются, там из Казанского стреляют.
— Стреляют… — подтвердил Гренадер.
— А я понял, в чём дело с бомбой, — неожиданно подал голос Зефиров, подходя сзади. — Серная кислота замёрзла, превратилась в серный лёд. Я такого даже не видел никогда.

На него обернулись, но ничего не сказали.

— Герб? — удивился Яцек, когда брат завёл речь о геральдике. Он никогда не задумывался о гербе и сейчас понял, что не имеет представления о том, как вообще это происходит, нужно ли герб придумывать самому или обращаться к каким-то знающим людям — может быть, к князю? — Ды я нават не ведаю... — озадаченно почесал в затылке Яцек. — З канём, напэўна, герб павінен быць, як інакш? Можа, з двума конямі... але гэта трэба, я думаю, да Ягайлы звяртацца: ён нам шляхецтва даў, ён і герб павінен зацвердзіць. А калі шчыра, чорт яго разбяры, як гэта ўсё ў іх ўладкована…

Под «імі» Яцек, конечно, имел в виду шляхту, к которой пока так до конца и не привык себя причислять. Он тяжело поднялся с чурака, на котором сидел у ограждающего поместье тына, наблюдая за ходом работ, полез за пазуху.

— Глядзі лепш, што я ў жыда дастаў, — показал он брату увесистый мешочек, набитый золотыми. — Можа даць яшчэ, але нам гэтага на першы час павінна хапіць. Цяпер нам трэба нашых людзей абсталяваць, — Яцек обернулся, посмотрев на людей Вацека, коротавших время у ворот — кто сидел на корточках в кружок, травя шутки, кто грыз налитое яблоко, взятое из большой корзины, двое развлекались метанием ножа в исцарапанную расколотую доску, прислонённую к тыну — один, долго примерявшийся, наконец метнул: нож глухо ударился о доску рукояткой, упал на землю в траву. — Ты глядзі, — сказал Яцек брату, — гэта ж не дружына, гэта пацанва вулічная ў нас. У іншых-то спадароў, я ведаю, людзей менш, ды ўсё, верагодна, апранутыя ды са зброяй, а ў нас што? Зброя — слёзы адны, даспехаў наогул ні ў каго няма. Вось налятуць на нас, што мы будзем рабіць, чым адбівацца? Так што ты зараз ідзі на рынак, выберы для нашых байцоў зброі і даспехаў лепей, прама вось на ўсе грошы, што тут ёсць, жыліцца не трэба. І нам спакайней жыць будзе, і хлопцы нам дзякуй скажуць. Калі атрымаецца дамовіцца з купцамі, каб за вялікі заказ зніжку зрабілі — гэта б добра было, але ўжо як выйдзе. Я б сам схадзіў, ды ты, брат, у гэтым лепш за мяне разбіраешся.

— А я, напэўна, — вздохнул Яцек, — вунь Вацэка з хлопцамі вазьму і на сустрэчу да начных цырульнікаў з вечара паеду. Трэба з імі пагаварыць, даведацца, што нам прапануюць. І, раз ужо ты пра паляванне з Бараўцом дамовіўся, і мне ёсць ім сёе-тое прапанаваць.

— Ка… ка… как… — только и смог выдавить обалдевший Проурзин, когда чекист навёл на него пистолет. Он беспомощно заоглядывался, ища поддержки: — То-товарищ военком! Чиво они!…
— Ну-ка ты, артист погорелого театра, — Заноза подошёл к Проурзину, ловко ухватил его за кудлатую бороду под подбородком. — Быстро говори, где Ракитин?!
— Так… так… — челюсть Проурзина мелко тряслась, он мертвенно побледнел, — так… так, откуда мне-то? В-в-в лесах, в лесах где-то, а я-то чиво, я-то откуда знаю?

— А я знаю, где Ракитин, — удивлённым тоном сказал из-за спин присутствующих учитель Гиацинтов, так и стоявший в дверях. — Он у нас в селе, в Усть-Паденьге.

Все обалдели.

— Что? — обернулся на него Боговой.
— А? — скосился на него Проурзин, который не мог закрыть рот из-за того, что Заноза оттягивал его бороду.
— Чего ж ты молчишь-то? — гневно выпалил Заноза.
— Так ведь… уф, — растерянно развёл руками Гиацинтов, — меня никто не спрашивал. Он у нас в селе, в Усть-Паденьге. И люди там его, они как раз школу заняли, где я детей учил. А они что, разве не за советскую власть? Я думал, вы договорились…

Последовала ещё одна немая сцена.

— Та-а-ак… — наконец, угрожающе произнёс Заноза.
— А что? — испуганно и непонимающе переспросил Гиацинтов. — Сейчас же всё равно ведь каникулы, школа пустая стоит. Какой в том вред? Я разве не должен был?…
— Погодите-ка, товарищи, погодите-ка, — Боговой подошёл к Проурзину и заглянул ему в лицо, опершись ладонью о стену рядом с ним: — Ты ж, гадёныш, говорил, что тебя от Усть-Паденьги в этот раз делегатом выбрали? Так как же ты, — в голосе председателя съезда зазвенело торжество, — мог не знать, что Ракитин там?
— А он точно там, я в этом уверен, — поддакнул Гиацинтов, но тут же быстро добавил: — Ну, то есть, был там, когда я уезжал. А так я не знаю.

Проурзин стоял, не зная, что сказать.

— Пропизделся… — довольно протянул Боговой. — Всегда я знал, Проурзин, что тебя твой длинный язык до цугундера доведёт.
— Надо обыскать его, командир, — деловито заметил Заноза. — Может, у него наган там в кармане. Меня сегодня уже молотком пытались ударить, я второй раз рисковать не хочу.
— А кто это вас молотком? — с интересом спросил Гиацинтов, которому, кажется, очень понравилось, что он оказался так полезен. Заноза на это ничего не ответил, опустился на колени, принялся было охлопывать Проурзина по замаранным засохшей грязью мятым голенищам, как тут Проурзин быстро полез в карман пиджака, вытащил из него какую-то бумажку и попытался сунуть в рот — но Заноза быстро вскочил, перехватил его руку.
— Тих, тих, тих… — ласково зашептал он, разжимая пальцы смолокура. — Ишь какой шустрый! Чего это там у тебя? Сожрать хотел, ишь ты… Ого! Товарищ военком, а это, кажется, по вашей части.

Заноза показал бумажку Бессонову, а затем передал военкому, и Романов сразу же узнал почерк и манеру письма — те же, что на вчерашней записке, подсунутой ему в бумаги.

Сиво дня въ 9 вечера приходи къ церквѣ на горкѣ. Приходи одинъ. Ежель неодинъ придешь, нечего небудетъ.

— Bu yao, bu yao danxin, (Не боись, не боись,) — успокаивающим тоном сказал рябой мордастый китаец, передав Мухину консервы и приняв гранаты. — Dou ting haode, wo bu pian ni, (Всё в порядке, без обмана)— и действительно, жестянки выглядели, как и должны были — помятые, с бурой ржавчиной по ободам, видимо, не один год пролежавшие на каком-то складе, но целые, а значит, неиспорченные.

Китаец, в свою очередь, принял от матроса гранаты, тоже внимательно осмотрел их, рассовал по карманам ватника. Прижимая свободной рукой четыре сложенные друг на друга банки к груди, с маузером в другой руке, Мухин ещё раз оглядел напряжённо глядящих на него китайцев. Сейчас могут броситься, — понял он: пока у него были гранаты, те матроса опасались, сейчас же почувствовали, что он, против их десятка ничего не сможет сделать.

— Women zenme rang ta daizhe womende guantou zou a?! (Это как же так мы его отпускаем с нашими консервами?) — с требовательным выражением воскликнул паренёк в женском платке, принесший консервы. — Rang women qiangpo ta ba womende guantou huigei women ba! (Да отобрать у него их, и всё!)

Неистово частя и брызгая слюной, зыркая узкими чёрными глазами, видимо, ища поддержки у товарищей, этот китайчонок вырвал из рук растерянно стоявшего рядом товарища мосинку (тот безропотно её отдал, лишь удивлённо посмотрев) и оглянулся, не зная, на кого её направлять — то ли на Мухина, то ли на грузного рябого китайца. Тот обернулся, гаркнул на паренька:
— Anqing! Rang ta zou! Ni shagua, (Тихо! Пускай идёт! Ты дебил)— зашипел он так, что стало ясно — матерится, — kanbujian ma, tamen zai senlin hai you ren, (не видишь, что ли, там его люди в лесу) — указал он на лес, — women jintian yijing yingzhan le tamen, bu xuyao gen duo toutong! Zou! Zou, zou! (мы сегодня уже с ними встречались, тебе это ещё раз нужно? Иди! Иди, иди!) — коротко обернулся он на Мухина и замахал рукой с выражением «кыш отсюда».
— Ni kanjianguo tade ren ma? Ni zenme bianwei le womende zhihuiyuan?! Wo bu rang ni dui wo fahao shiling! (Ты этих его людей видел? И с каких это пор ты у нас командир?! Мной ты командовать не будешь!) — истерично заорал молодой парень и всё-таки вскинул ствол винтовки на Мухина. — Huigei womende guantou! Mashang! (Отдавай наши консервы! Сейчас же!) — пронзительно, визгливо закричал он матросу.
— Anqing! (Тихо!) — бешено заорал в ответ грузный китаец и рванул из кармана гранату Мухина. — Fangxia buqiang! (Брось винтовку!)
— Ta daizou womende shiwu! (Он уносит нашу еду!) — кричал парень. — Ta shi yige ren, nimen zenme haipa ta? (Он один, вы что, его боитесь?)

Положение накалялось: рябой китаец стоял посреди своих с гранатой в руке, зажимая рычаг взрывателя. Паренёк с платком на шее целился в Мухина, то и дело бросая взгляд по сторонам. По его очумелому, диковатому взгляду Мухин понимал — стрелять в человека он побаивается, но отступать не хочет. Ещё с десяток китайцев, кто с оружием в руках, кто за спиной, кто без оружия, стояли вокруг, соображая, что делать. Сидящий у стенки сарая опиумщик тяжело приподнял голову, осоловело посмотрел на надрывающихся криком товарищей, снова прикрыл глаза. Подкидывавший дровишки в костёр под котлом китаец с кряхтеньем поднялся с земли, подобрал с земли карабин. В разбитом окне дома промелькнуло и исчезло чьё-то лицо. Дверь дома открылась, на крыльце показался ещё один китаец. Этот, безоружный, озадаченно глядел на происходящее.

Озадаченно на всё происходящее глядели и красноармейцы, сидящие в кустах у опушки леса. Отсюда было не очень понятно, что там, у околицы хуторка, происходит — Мухин подошёл, вокруг него собрались китайцы, они там друг на друга кричали на повышенных тонах, потом китайцы принесли из дома что-то, а Мухин, кажется, отдал им свои гранаты — вот и всё, что удавалось разобрать. Никого, знавшего китайский, среди бойцов, конечно, не нашлось, и что там происходит, оставалось лишь гадать.
— Гляди-ка, Ерошка, зашевелились, ну чисто тараканы, — обернулся к брату лежавший в кустах Дорофей Агеев. — А этот, кажись, гранату достал…
— Командир, взгляни-ка туда, — тихо позвал Фрайденфельдса Кульда. Он первый заметил то, на что не обратили внимание остальные, прикованные к разворачивающейся вокруг Мухина сцене: окошко с торца большого бревенчатого дома растворилось — сначала одна створка, затем другая, и через окно полезла девушка в белой ночнушке — судя по светлым волосам, русская. Она осторожно вылезла из окна, спрыгнула на землю, сидя на корточках, огляделась по сторонам — и торопливо, пригибаясь и оглядываясь, припустила к бане, один раз, запнувшись, упала в траву, но тут же поднялась и быстро скрылась за бревенчатой стеной бани. Отвлечённые происходящим у околицы, китайцы побега не заметили.
— Глядь-ка, баба! — один за другим заметили её бойцы. — Драпает от них!

Китаец усмехнулся на пантомиму Мухина, но, чего тому требуется, сообразил.

— Muji meiyoule. Yijing ba tamen dou chiwanle, (Куриц нет. Всех съели уже) — деловито заявил он, сделав отрицательный жест руками. —You guantou. Niurou! Hen haochi! (Есть консервы. Говядина! Очень вкусно!) — и по выражению этой фразы и по тому, что на последних словах он поднял руку, выставив большой палец, стало понятно, что какую-то еду он принести всё же согласен.

Он обернулся к своим, принявшись раздавать распоряжения. Китайцы снова загалдели на своём, выясняя, кому куда идти и что нести, но в конце концов двое из них, плосколицый плюгавый мужичинка в душегрейке и другой, растерянный паренёк в русской барашковой шапочке и замызганном, мешковато висящем свитере с повязанным на шее женским оренбургским пуховым платком, переругиваясь, направились в дом.

— Deng zhe’er! (Жди тут!) — строго сказал рябой китаец, показав на землю под ногами Мухина. Было ясно, что он сказал ждать здесь. Те двое ушли, опиумщик-переводчик бессильно опустился на измятую траву у чёрной бревенчатой стенки сарая, уткнул голову в колени и, кажется, полностью ушёл в себя. Ещё один, коротко что-то сообщив остальным, закинул на плечо винтовку и пошёл по двору, вертя головой, что-то высматривая. От нечего делать принялся рассматривать двор и Мухин.

Раньше хутор, судя по всему, принадлежал какой-то зажиточной семье — то ли кулаков, получивших здесь отруб по столыпинской реформе, то ли старожилов, поселившихся в этом северном лесном углу в незапамятные времена. Мухин был городским человеком, но и он мог видеть, что большой дом, с белёными резными наличниками и безоконной половиной под скот, и три сарая вокруг, и овин с гумном в сторонке — всё это говорило о достатке прежних владельцев. Сейчас же хутор выглядел, как после тяжёлого, злого кутежа — одно из окон в доме было выбито, на середине двора, как в каком-то кочевом стане, над костром дымился чугунный котёл, от которого, когда на Мухина задувал ветер, несло горячей мясной похлёбкой, у завалинки были разбросаны пустые консервные банки, рядом к стенке дома был прислонён продырявленный многими выстрелами медный таз, на днище которого была углём намалёвана рожа. В полной тяжёлой, ледяной жижей луже на разъезженном телегами пути через двор лежал ком из замазанных грязью, пропитавшихся водой одеял, рядом валялась разбитая керосиновая лампа, пустая штофная бутылка из-под водки. Какие-то ещё цветастые тряпки там лежали: присмотревшись, Мухин узнал в них разодранный сарафан. На отдельном столбе посреди двора раньше висела рында — чугунная доска; сейчас она была сорвана, валялась в грязи, рядом с ржавым ободом разбитой бочки; обрывок верёвки так и болтался на столбе, будто после неудачного повешения. Сложенная у стены одного из сараев поленница была развалена: полена до половины рассыпались по земле, лежали в беспорядке. Один из китайцев, до того наблюдавших за Мухиным, решил подкинуть дровишек в костёр под котлом и, обменявшись со своими парой гортанных фраз и подозрительно оборачиваясь на матроса, взял пару колотых поленьев с земли, прошёл к костру, присел на корточки.

Мухин обратил внимание, что в липкой жирной грязи остались следы, будто по земле что-то волокли. Следы вели к овину, широкая деревянная дверь которого была приоткрыта, но овин был далеко, и матрос не мог разглядеть, что там.

Наконец, на крыльце появился посланный за едой паренёк с женским платком на шее (второй китаец куда-то пропал). В руках он нёс четыре золотистые жестяные банки с консервами. Он передал их внимательно наблюдавшему за Мухиным рябому китайцу, тот показал одну банку матросу.

— Ni kan! Niurou! Hen haochi! (Смотри! Говядина! Очень вкусно!) — повторил он, показывая на русскую надпись. —Gei wo nide liudan, (Давай свои гранаты)— протянул он свободную руку за гранатами.

Хрустя по сахарному снегу, нелепо перескакивая через рельсы, пригибаясь и оборачиваясь, подпольщики рванули через пути назад, откуда пришли. Остановились, запыхавшись, хрипя, у будочки, за которой ранее пряталась Гера, оглянулись: у теряющейся в метели цистерны виднелись шинельные силуэты с винтовками наперевес. Они никуда не бежали: один, вышедший из-за цистерны, заметил беглецов и вскинул было винтовку, но стрелять не стал, медленно опустил. Резкий, требовательный офицерский голос всё ещё доносился оттуда, но слов за свистом вьюги уже было не разобрать.

— Вон они! Дальше драпают! — показал Чибисов вперёд, где по запорошенной снегом, очень тёмной улочке между жалких бревенчатых домишек, серых сугробов и палисадников, занесённых кустов бежали пятеро. Нет, не драпают — сразу стало понятно, не драпают, а гонятся, четверо за одним, как бандиты за жертвой.

— Стой! Стой, сука! — по пустой улочке по-ночному гулко разнёсся голос одного из казанцев, было не разобрать, кого. Удиравший рванул вперёд, но зацепился за что-то, взмахнул руками, упал на снег. К нему сразу подскочили и, кажется, принялись бить ногами. Где-то надрывно, наперебой лаяли, рвались с цепей собаки. Один из казанцев, бежавший последним, — парень в серой шали на плечах, Даня, — нервно вскинул винтовку на окно стоявшего рядом домика.
— Отойди от окна! — мальчишеским срывающимся дискантом завопил он, прижимая приклад к щеке.

Скорчившегося на снегу человека ещё раз пнули, дёрнули за волосы, поднимая голову — сбитая с затылка меховая шапка отлетела в сугроб. Кто-то из казанцев, наклонившись, закричал ему в лицо:
— Так ты с ними заодно, гадина?!
— Почему не бастуешь, сволочь?! — заорал другой.

Даня бешено оглянулся, заметил спускающихся от путей Чибисова с Зефировым и тут же перевёл ствол винтовки на них. Те в два голоса наперебой закричали:
— Ты чего! Свои! Свои! Не стреляй, дурак!

Переводя дыхание от забега, сглатывая и озираясь по сторонам, настороженно двинулись вперёд к казанцам. Даня опустил ствол, тоже оглянулся. Избивавшие беглеца казанцы, заметив приближение остальных, остановились. Теперь их можно было разглядеть — усатый Гренадер в полушубке, первым встретивший Анчара у вагонов рябой Никанор в похожей на военную шинели, ещё один, при знакомстве назвавшийся Борькой, в тёплой ватной куртке, из-под которой торчал серый высокий ворот вязаного свитера. Этот был без шапки — видимо, потерял её при бегстве, и сейчас обнаружились его ярко-рыжие волосы. У их ног, скрючившись, лежал незнакомый человек лет сорока, с круглым, щекастым безусым лицом. Он был в тяжёлом, толстом тулупе с отложным овчинным воротником — видимо, поэтому и не смог убежать. Он с животным страхом, закрываясь руками, смотрел на стоявших над ним казанцев, от ужаса не в силах даже закричать.
— Сколько вас? — обернулся Никанор.
— Мы вот только, — одышливо ответил Чибисов.
— А Тимошка не с вами? — спросил Гренадер.
— Не… — ответил Чибисов, оглядывая собравшихся и сам прикидывая, скольким удалось унести ноги.
— Он, кажись, туда куда-то побежал, — махнул рукой в неопределённом направлении Гренадер.
— Матрос ваш… — несший бомбу Зефиров подбородком показал назад, — там остался. В плен его, кажись… — то ли студент сам не рассмотрел, что произошло с Мартыном, то ли зачем-то решил соврать.
— Сука! — зло выкрикнул Никанор и пнул лежащего человека сапогом в мягкий бок тулупа. — С дрезины соскочил! — показал он пальцем.
— Я не солдат! — жалобно выкрикнул лежащий.
— Да уж ясно дело, не солдат! — с издёвкой гаркнул на него Никанор. — С Николаевки, да? Ну, говори!
— Д-да… — мелко закивал тот.
— Мразь! Штрейкбрехер! Почему не бастуешь? Все бастуют, а ты не бастуешь? — в сердцах, срываясь, заорал на него Никанор. — Я тебя сейчас здесь на месте пристрелю, паршивца!
— У нас не бастуют… — дрожащим голосом еле выдавил лежащий.
— Почему не бастуют?! — Борька присел на корточки, левой рукой снова вздёрнул за волосы голову лежащего, а правой хотел было ударить кулаком в лицо, но николаевец схватился за руку Борьки, бить было неудобно. — Предатель рабочего дела! Из-за тебя наши товарищи гибнут! Чего ты чепляешься, скотина! Андрюха, подержи ему руки, я сейчас ему юшку пущу!

Июль 1799 г.
Астраханская губерния

Полуденное солнце нестерпимо палило с сияющего голого неба. По обе стороны пыльной, пропечённой зноем дороги раскинулась рыжая степь — пустая, беспредельно уходящая в плоский горизонт, без единой тени, в дрожащих стеклянистых колыханиях горячего воздуха. Серая окаменелая, покрытая трещинами земля обжигала ступни через подмётку, лениво задувал печной полынный ветерок. В дремотном раскалённом зное по дороге шагал путник с мешком за спиной и лотком через плечо, молодой коробейник по виду. Он мерно, не останавливаясь на передышку, не задержавшись даже у протекавшего по дну балки пересыхающего мутного ручейка, шёл на север из Уральска. Жара ему была не помеха, степь была ему неинтересна, пот не лился с его незагорелого, сизовато-бледного лица. Ему было скучно. Он вообще предпочитал более людные места — например, шумную, грязную, воняющую рыбой Астрахань, сонный, но в то же время и будто зло притихший, прибитый царской рукой, но не забывший обиды Уральск, бывший Яицкий Городок, где Пугача ещё втайне от исправника называли Петром Фёдоровичем. И всё-таки тут подобных мест было немного — степные просторы, дальние переходы между городами Игнату не нравились: сто раз проголодаешься, пока дойдёшь. Поэтому теперь шёл он на север, в более населённые места.

Шёл он по почтовому шляху, и временами то навстречу, издалека показываясь пыльным облаком, то обгоняя, мимо него проезжали — пронёсся взмыленный курьер, проехала запряжённая парой лошадей киргизская кибитка, далеко в степи, с отдающимся дрожанием земли топотом, шлях пересёк табун с гикающим погонщиком. Игната злило, что его не подвозят, — если бы по пути подвернулся крестьянин, скажем, с возом сена, он бы не отказался помочь усталому пешеходу, и Игнат, конечно, не упустил бы случая напиться крови. Но места были дикие: тут и оседлого населения-то не было, встречались только случайные почтовые станции. На них у Игната и был расчёт.

— Хозяин, хозяин! — приставив ладони рупором ко рту, закричал Игнат, оглядывая хуторок с конюшней, колодцем, верстовым столбом у плетня, свежепобеленной, недавно поставленной мазанкой. Деловито заглядывая в распахнутые ворота конюшни, из покойного сонного полумрака которой упоительно тянуло навозом, Игнат с удовлетворением отметил, что ожидающих смены лошадей путников на станции сейчас нет и убийству никто не помешает. «А вот убить бы хозяина, занять его место. Сидел бы тут и проезжих потихоньку резал», — мечтательно подумал Игнат.

Станционный смотритель — высокий костлявый мужчина лет сорока с остроносым птичьим лицом, заросшим жёсткой чёрной бородой с проседью, — был на дворе, сидел в теньке на корточках с ведёрком жирно-чёрной мази, которую кисточкой наносил на втулку тележного колеса. Рядом с ним, весь перемазанный в дёгте, с ведёрком сидел мальчик лет десяти, с русыми выгоревшими под солнцем волосами: отец учил его смазывать тележную ось.

— Тебе чего, странник? — крикнул хозяин, оглядывая незнакомца. — Офеня, что ль?
— Офеня, — откликнулся Игнат. Он действительно теперь везде ходил с лотком и мешком, полными всяких безделиц: это было удобно и не вызывало подозрений. Игнат принялся заученно перечислять: — Бисер персидский, платки оренбургские, государя амператора Павла Петровича портрет печатный, лубочки также разные есть — про Бову-Королевича, про шута на свинье, про Муромца Илью, из Библии также.
— А про сражения есть? — смело спросил чумазый мальчик, встав с земли.
— А то как же! — откликнулся Игнат. — Есть про царя Мамая, как его русское войско побило.
— Покажи! — вскинулся мальчик. — Бать, а бать? — просяще обернулся он на отца.
— Ну пойдём, — смотритель с кряхтеньем поднялся, сомнительно взглянул на Игната и показал на дом. — Покажешь, чего там у тебя.



— Вот она самая: картина, как войско русское татарского царя Мамая побило, безбожника окаянного, магометана вшивого, — показывал Игнат, развёртывая цветной бумажный свиток на покрытом линялой скатертью столе. Они стояли в маленькой душной горнице с парой заправленных кроватей для проезжающих, белой печкой, половина которой скрывалась за дощатой перегородкой, отделяющей комнаты. Остро и жарко пахло пылью, рассохшимся деревом, дегтярной колёсной мазью от рук смотрителя.
— А где сам Мамай? — с интересом спросил мальчик, рассматривая разных конных и пеших человечков, цветасто раскрашенных на печатном листе. — Этот? — смахнув с бумаги сонную зелёную муху, показал он на коричневую фигуру, с копьём наперевес мчащуюся на другого всадника, тоже с копьём, в красном плаще.
— Э, нет, — ласково сообщил Игнат. — Это воин татарский, Челубей, самый сильный в их орде богатырь. А вот этот, вишь, это наш русский витязь Пересвет. Они как друг с другом сшиблись-то, так оба и полегли.
— А Мамай где?
— А Мамай вот, — показал Игнат. — Видишь, его войско направо едет, а он налево повернул. Стало быть, удирает уже.
— Чего ж он удирает-то, если его войско ещё с нашими дерётся? — вмешался в разговор отец, близоруко склоняясь над лубком.
— Так это он потом уже, когда их побили, удирает, — терпеливо объяснял Игнат, глядя на соблазнительно склонённую, бурую от загара шею хозяина с чёрными волосиками на загривке, выступающим горбиком косточки позвонка. — Да тут же и написано всё, ты читай вот тут, — он показал на буквы по низу картинки. Игнат уже примерялся, как ударит хозяина в шею ножом, как только он низко склонится над мелкими, тесно составленными буквами, начнёт разбирать слова. Потом разделаться с мальцом, вот и все дела, — рассудительно подумал Игнат.
— Да я читать-то не больно мастер, — хозяин выпрямился и, как показалось, с подозрением поглядел на Игната, который сразу убрал руку из-за пазухи.
— Неграмотный, а на станции служишь? — не поверил Игнат. — Как ты записываешь-то в книги свои? — кивнул он на пыльный и растрёпанный реестр проезжающих, лежавший рядом.
— Так то не я пишу, — ответил хозяин. — Это жена моя пишет, Умгу звать. Она городская, грамоте учёная, а я только сам ещё еле-еле по слогам разбираю. Эй, Умгу! — позвал он.

Дверь в перегородке открылась, и в горницу вошла молодая гилячка в расшитой меховой одежде из собачьих шкур, тяжёлых унтах. Её широкое, смуглое лицо было наискось замотано окровавленными тряпками — только узкий чёрный глаз пристально глядел на Игната.

— Ты, Настя, почитай, что там написано, — обратился к жене смотритель.
— Офенька говорит, там про Мамая! — добавил сын. Умгу взяла листок, принялась читать, шевеля губами.
— Да, написано «царя Мамая», — подтвердила она.
— С чего бы мне врать-то? — обиделся Игнат. — Чего не верили? Будто, что там Мамай, лубок дороже делает! Что за Мамая алтын, что за другие цветные алтын, все по одной цене. А коль дорого, так и скажи: вон, «Возвращение блудного сына» не цветное, это за полторы копейки отдаю. А две за алтын возьмёшь — одну бесплатно дам.
— А ну-ка покажи блудного сына… — заинтересовался хозяин. Игнат полез в мешок.
— Бать, купи Мамая! — заканючил сын. Отец цыкнул на него.
— А вот ещё генерал Суворов, который турка бил, — предложил Игнат, выкладывая на стол перевязанные тесёмками свитки.
— А пушки на картинке есть? — деловито спросил мальчик.
— Нет, пушек нет. Только генералова персона.
— Тогда не надо, — решительно заявил сын. — Мамая давай.
— Тоже по полторы копейки. Хороший генерал, — заметил Игнат.
— Не надо нам Суворова, — буркнул хозяин.
— Ну, вольному воля, неволить грех, — легко согласился Игнат. — Где ж этот блудный сын-то у меня? — он принялся отгибать края свитков, выискивая нужный.
— А там есть пушки? — снова встрял хозяйский сын, который вслед за Игнатом принялся разворачивать один за другим свитки, разглядывая раскрашенные и чёрно-белые лубки.
— Какие пушки, малец? — снисходительно усмехнулся Игнат. — Это библейская картинка. На таких пушек не бывает.
— Тогда не надо её! Бать, ну её к лешему, купи Мамая!
— Ты чего такое говоришь, Гришка! Библию к лешему посылать! Чтоб я от тебя таких слов не слыхал! — хозяин отвесил сыну хлёсткий подзатыльник, от которого мальчик скорчился, заскулил, но тут же, секунды не прошло, снова полез разворачивать свитки, рассматривать картинки.
— Благочестиво живёте, — уважительно сказал Игнат. — Старой веры держитесь?
— Нет, — коротко ответил отец и подозрительно посмотрел на Игната, вглядываясь в его лицо. Игнат этого не замечал, выкладывая из мешка новые лубки.



— Гляди, бать, дохлый кот на дровнях! — захохотал мальчик, обнаружив картинку с известным лубочным сюжетом про похороны кота мышами. — Давай эту купим!
— Чепуха какая! — отец бросил взгляд на лубок.
— Ну гляди! — задыхаясь от восторга, заголосил малец, дёргая отца за рукав. — Его мыши хоронят! Кота — мыши! Ну купи, бать!
— Тебя, Гришенька, послушать, так весь мешок покупать придётся, — мягко сказала Умгу, положив загорелую руку на нечёсаную лохматую голову сына.
— Весь я не прошу! — замотал головой сын. — Только вот с котом, ещё с Мамаем, а ещё вот с шутом на свинье смешная, её тоже, и ещё…
— Ладно, — подытожил отец. — Посмеялись и буде. Пойду деньги возьму. Пошли со мной, Гришка.
— Брать-то что будете? — спросил Игнат.
— Сына блудного возьмём, — рассеянно сказал смотритель.
— Бать! Ну хоть кота возьми, а? — возмутился мальчик.
— Цыц, Гришка! Айда за мной, — подтолкнул он сына к выходу. — А ты посиди пока тут, офенька. А ты, Настька, ему квасу дай. Вон, из ледника принеси. На жаре, чай, намаялся?

Игнат вспомнил, что обычные люди страдают от жары, и запоздало подумал, что первым делом следовало попросить у смотрителя воды и изобразить усталость от далёкого пути. Игнат с измождённым видом уселся на лавку, принялся обмахиваться листком лубка. Отец с сыном вышли во двор, женщина скрылась за перегородкой. Игнат отложил листок, оглянулся по сторонам, воровато выглянул в окошко: отец с сыном шли к сараю у плетня. Игнат перевёл взгляд на перегородку в дощатой стенке. Сначала её, потом хозяина, потом сына, — с предвкушением подумал он, поднялся с лавки и медленно, стараясь не скрипеть половицами, направился к двери, тихонько отворил её. Комната была пуста, только сладко и жирно тянуло от томящегося в белой печке кулеша. Это помещение было, видимо, кухней: здесь были бочки с соленьями, горшки, кружки, самовар, рядок зеленоватых штофных бутылок на полке. Умгу, видимо, вышла через чёрный ход, — озадаченно подумал Игнат.

Он вернулся назад в горницу, снова выглянул в окно и увидел, как хозяин вытаскивает из сарая вилы и какую-то железную цепь. Удивлённый, Игнат уселся на лавку, размышляя, что делать дальше — искать ледник, куда ушла Умгу, или сперва напасть на хозяина с сыном?
— Гришка! — приглушённо донёсся до Игната голос со двора. — Где ты там? Бегай в конюшню, Грачика седлай.
— Зачем? — удивлённо спросил сын.
— Седлай, кому сказано! — сердито прикрикнул хозяин. — Не пререкайся, седлай!
— Ладно… — уныло протянул мальчик, пошёл по двору, нарочито широко шагая босыми ногами по засохшей грязи двора.

Игнат беспокойно оглянулся по сторонам, скользнул взглядом по пустой комнате, оставленным на столе лубкам, заправленным кроватям, жбану на столе. А квас-то вот он, — странно подумал Игнат, принюхавшись к тёплому хлебному запаху. Неужто что-то заподозрили? Разбегутся по степи, разъедутся на своих лошадях, потом и не догонишь. Хотя откуда им догадаться? Может, где-то раньше он их видел? Игнат постарался припомнить, где он мог видеть этого сутулого, худощавого казака, этого мальчонку, эту русоволосую бабу в холщовом сарафане — хотя почему в сарафане, она же была в гиляцкой меховой одежде? Нет, он их не помнил, в этих местах раньше не бывал, узнать они его не могли. Чем он мог себя выдать? Тем, что не попросил пить с жары? Игнат нахмурился, соображая.

— Дядя! — вдруг услышал он заговорщицкий голос от двери. В горенку, таясь от отца, проскользнул мальчик. — Дядя офенька! Батя покупать мне картинки не хочет, так вот смотри, у меня пятачок тут, — он разжал кулак и показал блестящую медную монетку. — Мне один купчина проезжий дал. Так что ты уж мне продай, пока батя не видит, вот кота и Мамая, а ещё шута на свинье!
— Ага, — сказал Игнат таким же многозначительным полушёпотом и полез рукой за пазуху. — Сюда иди, малец.
— Только ты мне скажи, что тут писано? — спросил мальчик, бережливо взяв лубок с Мамаем, и в этот момент подошедший сзади Игнат цепко зажал ему рот левой рукой и, не успел парнишка дёрнуться, как Игнат, обхватив его правой рукой, с глухим звуком вогнал ножик промеж рёбер, прижимая к себе трепещущее, горячее и колотящееся тело. Игнат едва удержался, чтобы не взвизгнуть от захлёстывающего восторга, восхитительного, здорового запаха розовой кожи, тёмно-золотистых спутанных волос на затылке мальчика, отчаянных, безнадёжных и судорожных его попыток вырваться, закаченного, в ужасе распахнутого, косящего глаза над сизовато-бледным, костенелым указательным пальцем ладони Игната, зажимающей мычащий рот. Игнат вытащил нож из раны, с наслаждением ударил ещё раз и ещё, — паренёк мычал, бился, трясся. Не отрывая ладони ото рта агонизирующего мальчика, Игнат опустил тело на пол, встал на колени, бешено оглянулся по сторонам. Он подумал, что надо скорей идти убивать отца, — и вместо этого, не в силах удержаться, припал к расплывающемуся под раскрытым воротом холщовой рубашки красному пятну. Он не понимал, что происходит вокруг, не мог сопоставить звуки, чей-то голос, шаги с их значением: горячая, толчками хлещущая из раны кровь не давала думать, с каждым глотком наполняя тело звенящим, дрожащим наслаждением. «Гриша!» «Гриша!» — звал кого-то взволнованный женский голос, глухо стукали шаги, хлопнула дверь.

Только тогда Игнат вскинул голову, непонимающе уставившись на стоящую в дверях остолбеневшую от ужаса женщину с остановившимся лицом — впрочем, как он мог видеть это лицо, оно ведь было замотано окровавленными тряпками? А как было на самом деле? Нет, Игнат, кажется, на четвереньках, стуча коленками по доскам, бросился к ней, схватив лежащий у окровавленного лубка нож, попытался схватить за ноги, повалить, но женщина с криком бросилась прочь на двор… Да нет, куда она могла броситься в своей тяжёлой меховой шубе, унтах?

— Ты зачем меня ножом хочешь ударить? — спокойно сказала Умгу, глядя единственным открытым между бинтами чёрным глазом на подскочившего к ней Игната. — Зачем хочешь убить?
— А у тебя под повязками тоже кровь? — застревающим голосом спросил Игнат, заглядывая Умгу в лицо снизу вверх, как собака.
— Тоже кровь, — ответила Умгу.
— А ты повязку сними тогда, — попросил Игнат.
— Ишь какой быстрый! — лукаво возмутилась Умгу. — И знакомы-то без году неделя, а уж такое предлагает!
— Хочешь, со мной крови попей, — тупо сказал Игнат. — Я мальчика зарезал.
— Чего добру пропадать, — согласилась Умгу и, опустившись на колени, принялась слизывать натёкшую на доски пола кровь. Игнат встал на колени рядом, тоже присосался к ране на ещё тёплом, но уже не трепыхавшемся теле, глотнул раз, другой, — но не мог сосредоточиться на привычном наслаждении, его всё что-то отвлекало. Он обернулся на стоящую рядом Умгу, длинно собиравшую языком кровь с пола. У неё ведь под повязками тоже кровь, у неё всё лицо замотано, — подумал Игнат.
— Умгу, — позвал он.
— Чего? — скосилась она, оторвавшись.
— Умгу, а где свистулька?
— Какая свистулька?
— Такая, которую мне Иннокентий дал в Петровском?
— В бочке, — просто ответила Умгу. — А я же тебя помню, Игнашка. Мы с тобой с пугачёвским войском вместе ходили. Верно про тебя тогда говорили, что ты упырь, выходит? — то есть это говорила уже не Умгу, а Ерошка, — постаревший, бородатый, мелко двигающий острым, подвижным кадыком, совсем непохожий на того припадочного тощего юнца, каким его запомнил Игнат.
— В какой бочке? — спросил Игнат, не понимая, кого видит перед собой, — то ли это была Умгу, то ли какая-то женщина в сарафане, то ли Ерошка в дверях. Перепуталось всё как-то в голове у Игната, перемешалось, плыло переливающимися волнами в жарком блеске, и это, и потом, когда он под уговорами — чьими? — пошёл к этой бочке, в которой лежала то ли свистулька, то ли табакерка, в которой, Ерошка говорил, сидели двое чертей и потому Игнат был ему не страшен. Он тогда сунул в бочку руку, потянувшись за свистулькой на дне, а Ерошка поставил сверху крышку, привалил тяжёлым камнем, намертво прижав руки Игната, а потом цеплял ему, визжащему, вырывающемуся, на шею железное кольцо, — и это совсем уже было неприятно вспоминать.


Апрель 1853 г.
Низовья Амура

А всё-таки была там, была свистулька, — думал Игнат, механически продираясь через густой таёжный бурелом, перелезая через бурый наискось упавший кедровый ствол, раздирая матросскую робу об острые ветки. Её там не могло быть, ведь он отлично помнил, как совсем недавно свистульку дал ему Иннокентий перед тем, как Игнат выпустил его из землянки, и это не подлежало сомнению — но сомнению также не подлежало и ясное, подробное воспоминание о том, как он увидел белую глиняную птичку на чёрном дне пустой бочки и потянулся за ней.

— Де… де… — начал один из смолокуров, запинаясь и во все глаза таращась на чекиста — одного из тех, о ком столько слышал, но кого, вероятно, видел в первый раз. Наконец, с третьего раза у него получилось выдавить: — Делегаты мы. Шеговарская волость, я и вот Фёдор, — показал он на товарища.
— Мы, товарищ представитель, ваше… — начал второй и замялся. Видимо, он хотел льстиво обратиться к чекисту «ваше благородие» или «превосходительство», или что-то в подобном духе, но вовремя осёкся. — Мы ничего, нет-нет. Мы ничего не планируем. Мимо проходили… уважаемый товарищ, — наконец, нашёл он формулировку.
— Участвуем в съезде, все решения партии большевиков и коммунистов поддерживаем, — добавил первый.

Гиацинтов с интересом, но без особенного страха поглядывал на чекистов и членов президиума. Он был, кажется, доволен, что его художественные способности могут оказаться полезными.

— Я не злорадствую совсем отнюдь, — скрипуче возразил Проурзин словам Романова. Он, хоть и старался подлизаться к военкому, но удержаться от того, чтобы не поспорить, не мог. — Я, как сторонник советской власти, желаю, чтобы она на всех фронтах била врагов, в том числе и предателей ея!
— А вы с какого времени, уважаемый, сторонник советской власти? — мягко спросил Заноза у Проурзина.
— А с самого что ни на есть начала я ея сторонник! — самодовольно откликнулся Проурзин.
— Врёт, — мрачно, опасливо глядя исподлобья, заявил Боговой. — Чего ты очки втираешь приезжим, Проурзин! Будто не ты за Малахова на всех съездах голосовал, не ты на этой гнилой правоэсерской платформе стоял, с кооператорами заодно! Под их дудку только и голосовал!
— Я по справедливости голосовал! — взвился Проурзин. — Что я против головотяпства твоего с братцем был, так то не значит, что я против советской власти!
— А кто… — Боговой, распаляясь, даже задохнулся от гнева, — а кто на пятом съезде «земля и воля» со стола орал? Не ты, скажешь? Подтвердите, — обернулся он к шеговарским депутатам, — орал он «земля и воля» со стола?!
— Да я и не был тогда… — остолбенело ответил один.
— Кажись, орал кто-то, — неуверенно протянул второй.
— Вот он и орал!
— И что, что орал?! — задиристо воскликнул Проурзин. — Что такого, что орал?! Что плохого в земле и воле? Мож, Ленин против земли и воли? Где такое, в каком таком декрете сказано, что земля — плохо, и воля — плохо?
— Да ты понимаешь хоть, что это эсеровский лозунг, дубина?! — возмутился Боговой.
— А хоть бы и есерский, главно дело, что верный! — не унимался старик.

Апрель 1853 г.
Залив Счастья, побережье Охотского моря,
Зимовье Петровское

Местные называли это «столицей». Зимовье Петровское располагалось на голой, заросшей колючим кустарником и высокой травой косе шириной в пару сотен шагов. Несколько изб для матросов, офицерский домик, шлюпочный сарай, пакгауз с припасами, чахлый огород под картошку — вот и всё хозяйство. В стороне косо кренился голыми мачтами выброшенный на берег бриг «Охотск» с распоротым, как у кита, брюхом — обшивку с борта снимали на дрова: бурые, источенные червём шпангоуты торчали наружу, черно зиял полный застойной водой пустой трюм. С одной стороны косы ревело, швыряло белоснежные пенные валы на песок море, с другой мирно зыбился залив, за которым были видны дымки гиляцкого селенья, сразу за которым темно зеленела островерхой гребёнкой тайга. В холодной дымчатой дали кривая, как небрежная линия пером, полоса отделяла синие покатые горы от низкого, серого, торопливо бегущего неба. Над утоптанным плацом перед офицерской избушкой каждый день поднимали выцветший, истрёпанный ветром Андреевский флаг. Ночью со стороны моря приходили киты-белухи, протягивая под чёрной водой фосфорические полосы, оглашая пустые пространства оглушительным рёвом, от которого все просыпались. В сыром, вонючем, закопчённом сажей бараке уже никто не ходил смотреть на белух, только ругались, что не дают спать.

Прошлую зиму Петровское еле пережило: трюмы транспорта, пришедшего в сентябре из Аяна, оказались почти пусты. Муки и круп в пакгаузе почти не оставалось, и то, что оставалось, с трудом уберегали от полчищ крыс. Чай с сахаром выдавали только совсем больным. Ели в основном гиляцкую вяленую рыбу-юколу да ходили в лес глушить тетеревов — птица в этих краях была совсем непуганая: позволяла убивать себя ударом палки. От однообразия и скудности пищи матросы и казаки болели, слабели — и всё-таки продолжали заготовлять дрова, смолить шлюпки, возводить церковь из сырых, негодных к строительству еловых брёвен: хоть бы как построить, и то хорошо. Военный пост был основан три года назад и всё строился — по плану Невельского следовало возвести и пристань, и загон для скота (скота ещё не было), и домик для доктора, пока ютившегося в одной избе с Невельским и его женой; планов было много, а людей — всего с пару десятков, и те почти все были слабы, больны цингой. Соседи-гиляки, дружелюбно относившиеся к русским, присылали черемши, но та мало помогала. От цинги умирали: за зиму умерло пятеро матросов и единственный в зимовье ребёнок — дочь Невельского, родившаяся здесь же: у ослабевшей от недоедания матери не было молока, и девочка тихо, без крика зачахла в декабре. Никто не плакал: жена Невельского, молоденькая выпускница Смольного института, топила лёд, варила похлёбку из последней муки и картошки с огорода, механически стирала облезающими руками бельё в бане. Сам Невельской, как заведённый, вышагивал по посту, зло распоряжался, будто находя удовольствие посылать матросов и казаков на всё новые непосильные работы, заматывать всех до полусмерти. Будто этого мало, он ещё отправлял одну за другой экспедиции по два-три человека на собаках во все стороны — по Амуру, по морскому берегу, на Сахалин. О бунте никто не думал: не было сил. Возвращаясь вьюжным вечером по тропике сквозь саженный сугроб во влажный, прокопчённый дымом от чёрной печки, кишащий вшами и крысами, но тёплый барак, все думали лишь о том, как пережить зиму, дождаться летнего транспорта из Аяна.

В Петровском Игнат провёл уже год: сперва его пороли, потом держали под стражей, потом начали выводить на работы — полоть огород, таскать с берега плавник, валить еловый лес на другой стороне залива, возить оттуда на собаках брёвна под строительство церкви. Игнат недолго ходил под стражей: скоро увидели — человек он смирный, начальству не перечит, работает усердно, и, в отличие от других, зиму переносит хорошо. Во время осмотра доктор нажимал огрубелым, закопчённым пальцем Игнату на зубы и удивлялся, отчего они не шатаются. «Мы ветлужские, ребята крепкие», — застенчиво отвечал Игнат, довольный, что удержался и не укусил доктора за палец — хотя очень хотелось.

Игнат вообще решил пока затаиться и открыто кровь не пить: десятилетия бездумного, животного существования он теперь воспринимал как какой-то сумбурный запой, когда забулдыга вливает в себя штоф за штофом, не в силах остановиться и не понимая, к чему его это приведёт. Наслаждение от крови было всё так же сильно, удерживаться от того, чтобы не впиться в буро-красную грязную шею лежащего на соседних нарах матроса, получалось с трудом, но Игнат понимал — это может закончиться лишь тем, что его либо опять сунут в яму, либо выгонят в тайгу, где под деревом опять придётся просидеть невесть сколько; нет, Игнату этого не хотелось. Он придумал удобный способ: матросы умирали от цинги, и до весны их не хоронили, не копали мёрзлую землю, а складывали на поленнице за недостроенной церковью. Мертвецов обгрызали крысы, лисицы, соболя, а с ними Игнат. Оставленный на часах, ледяной ночью он, таясь, проходил к поленнице, выбирал труп, вгрызался в мёрзлое мясо, высасывал оставшуюся в жилах кровь — это было не сравнить с тем восхитительным чувством парной крови, хлещущей из свежевспоротой глотки, но и особенного отвращения Игнат не чувствовал, даже напротив — был доволен, что на хлёстком, звенящем морозе кровь не портится. Игнат лишь жалел, что так и не попробовал крови умершей дочери Невельского — командир сделал для неё исключение и приказал вырыть могилку, растопив землю кострами. Игнату очень хотелось разрыть могилку, и как-то, забывшись, он примерялся уже, как будет разрывать маленький дощатый гробик лопатой, — но остановился: такое его непременно выдало бы.

***

Ещё час назад было солнечно, но погода в этих краях менялась стремительно: не успел Игнат дойти до берега, налетел серый промозглый туман, скрывающий все очертания в белесом мраке уже в десятке шагов. Морской берег косы в такие часы выглядел жутковато: бесснежная песчаная полоска берега была вся забросана белыми сухими корягами плавника, и в тумане они выглядели разбросанным костяком исполинского животного. Молча и мертво белело подо льдом море с голубыми торосами по краю: лёд уже покрывался желтушными пятнами, лужицами, но до ледохода было ещё долго.

Игната послали собирать плавник на дрова: он уже успел оттащить к бараку пару коряг и сейчас примерялся к следующей, соображая, получится ли взвалить её на плечи или придётся тащить волоком. Он взялся за обледенелую корягу, с кряхтеньем взвалил её на плечо, побрёл было, пошатываясь, назад к зимовью, как услышал крик:
— Эй, эй! Матрос! Писка едет, писка!

Игнат немедленно свалил корягу, напряжённо вглядываясь в туман, откуда серым силуэтом появилась оленья упряжка: тунгус привёз почту из Аяна.

***

Почты, которую тунгусы называли «писка», все ждали больше, чем Пасхи: путь от Аяна до Петровского был долгий, и тунгусы драли за перевоз втридорога: им платили тканью-китайкой, остатками чая, маньчжурской махорки — лишь бы только возили. И всё равно возить брались немногие: за зиму пришло лишь три писки, зато в каждой были письма, которые потом перечитывали по сто раз, прошлогодние газеты из Иркутска, а с прошлой пиской Невельскому даже прислали из Петербурга орден — командир тогда в сердцах заметил, что лучше бы прислали муки и чая, но звезду всё-таки с тех пор с гордостью носил на кителе. Поэтому неудивительно, что сейчас, когда Невельской, собрав всех на плацу, разбирал почту, выкрикивая по именам офицеров, матросов и казаков, получивших весточку из дома, все напряжённо вглядывались в баул, из которого командир по одной вынимал бумаги, выкрикивал фамилии получателей, — все, кроме Игната. Игнат смотрел только на странного мужичка, приехавшего вместе с тунгусом.

Никто не обращал внимания на сидящих в нартах двух человек — молодой гилячки с забинтованным окровавленными тряпками лицом и рядом с ней — связанного немолодого мужичка в облезлой шубе из собачьего меха, в берестяном гиляцком колпаке, в сапогах из нерпьей шкуры. Это было обычное дело: тунгусы и гиляки временами приводили к русским разных бродяг, преступников, обманщиков-купцов. Всё было ясно: Невельской прикажет посадить его в землянку, служащую гауптвахтой, потом накажет розгами или прикажет расстрелять — почта была куда занимательней. И только Игнат вглядывался в немолодое, морщинистое, бледное лицо этого человека и со странным замирающим чувством понимал, что он его узнаёт. Он очень изменился: острижены были седые волосы, не было больше бороды, поменялись даже очертания лица — будто раздались вширь скулы, уменьшился нос и глаза изменили цвет: не водянисто-бледные они теперь уже были, а зеленовато-карие, почти как у местных. Он и напоминал всем видом теперь больше гиляка, чем русского, и Игнат не мог понять, как это возможно. Однако, осталось главное — запах, который Игнат почувствовал, проходя в строй мимо нарт. Земляной, погребной запах; запах да выражение, с которым встретились взгляды Игната и этого человека: «а, узнал, да?» — будто говорил взгляд старика. Игнат действительно его узнал.

***

— Иннокентий! Иннокентий! — тихо позвал Игнат, когда все, взбудораженные почтой, наконец улеглись, и на дворе остался только он с ружьём, стерегущий пленника у порога. Из-за грубо сколоченной двери землянки-гауптвахты тихо донеслось:
— Узнал, да?
— Узнал, — заговорщицки подтвердил Игнат.
— Так заходи, — вполголоса позвал старец Иннокентий.

Игнат отомкнул засов и осторожно спустился по вырубленным в земле ступенькам в маленькую каморку, освещённую лучинкой в светце: здесь была печка-каменка, но старец её не затапливал, и в землянке было по-могильному холодно: застыл земляной пол, инеевая бахрома тянулась по стенам. Старик сидел, привалившись к стене, и перебирал в руках холщовый мешочек. Знакомый смрад ударил Игнату в нос: так пахло тогда, давным-давно в морильне, так пах и он сам: кал, земля, спёртый удушливый воздух, и что-то родное почудилось Игнату в этом запахе. Игнат с удивлением понял, что не только не чувствует никакой вражды к старцу, обрекшему его на превращение в упыря, но более того — чувствует к нему приязнь, как к родному человеку. И всё-таки он не мог не спросить с порога:

— Иннокентий! Ты зачем меня тогда в морильню посадил?
— Аль не понравилось? — с хитрецой отвечал Иннокентий.
— Ты меня в морильню посадил, — тупо повторил Игнат, пытаясь звучать неприязненно.
— Ну и в ножки поклонись, что посадил, — отмахнулся Иннокентий, как от какой-то мелочи. — Подумаешь, три месяца под землёй посидел, а мог бы уже лет сто как лежать.

Игнат не знал, что сказать на это, и глупо уставился на старца. Некоторое время оба молчали.

— Кровь-то пить нравится? — лукаво спросил Иннокентий.
— Очень нравится, — застенчиво сказал Игнат. — Только её тут мало.
— Это да, места нехлебные… — протянул Иннокентий. Снова замолчали.

— Гляди лучше, что я тебе покажу, — сказал Иннокентий, показывая на свой мешочек.

Старец развязал тесёмочку, и в дрожащем красноватом свете лучинки Игнат увидел, как из мешочка на стылый земляной пол посыпался мелкий хлам, подобный безделицам, которые, играя в сокровища, собирают дети: медная монетка, стёклышко, глиняная свистелка с обломанным краешком, сложенный листок бумаги, деревянный крестик, ещё один побольше, перочинный ножичек, белая курительная трубочка, расшитый мелким бисером браслет.

— Это что? — не понимая, спросил Игнат.
— Это то, — нравоучительно ответил старец, поднимая взгляд на Игната. — Это вот, Игнашка, оно то самое. А вот где твоя штука здесь, я не вижу. Почему не вижу, а?! — с напором спросил он. — Почему нет тут твоей штуки?
— Какой штуки? — не понял Игнат.
— Такой! — гаркнул Иннокентий. — Где лестовка твоя, которую ты Ирине отдал?
— Какой ещё Ирине? — глупо ответил Игнат. Он не помнил никакой Ирины.
— Тьфу, дурак! — в сердцах воскликнул Иннокентий. — Крест тогда сымай, ложь сюда!
— Крест не сниму, — решительно сказал Игнат.
— Сымай, кому говорят! — вскинулся Иннокентий. — Других-то штук с той поры у тебя, верно, не осталось?
— Не дам крест, — твёрдо сказал Игнат.
— Дай! — настаивал Иннокентий.
— Не дам.
— Дай!
— Я тебе ухо откушу, — серьёзно сказал Игнат. — Не лезь, старец. Без уха останешься.

Иннокентий замолчал, испытующе глядя на Игната. Тот без выражения глядел на Иннокентия.

— Ладно, — согласился старец. — Возьми-ка штуку отсюда.
— Какую?
— Какую хочешь. Возьми, возьми…

Игнат присел на корточки над рассыпанными штуками, нерешительно посмотрел на свистульку, на монетку с непонятной надписью, кажется, очень старую, потянулся уже было к стёклышку, но передумал и взял в руки сложенный квадратик бумаги. Развернул его: на листке был выведен синими чернилами фигурный вензель «А», корона над ним и аккуратно нарисованная голубка. Не понимая, к чему всё это, Игнат вгляделся в картинку, и вдруг в странной глубине, будто глядя через слой воды на сияющую прорезь, как из тёмного подвала на яркое солнце, увидел крестьянский двор с тающими сугробами в тенистых углах, голыми яблонями под синим небом, колодец и старика в драной поддёвке, с длинной белой бородой, налегающего на журавль колодца. Игнат отпрянул от листка, и видение пропало, но странным образом он почувствовал, откуда этот образ пришёл к нему — слабой тянущей болью потянуло, как зуб за нитку, и ясно было, откуда эта нитка тянется — из какого-то очень далёкого места.

— Фёдор Кузьмич, — довольно кивнул старец, забирая из рук Игната листок. — С ним тоже ничего не вышло. Как мы его уморили, в мужики подался. Сидит сейчас в Сибири, я как раз через него сюда шёл.
— Погоди, Иннокентий, — сказал Игнат, которому как-то сразу стало понятно, откуда все эти штуки. — Это всё от таких, как я?
— Как мы с тобой, да, — кивнул Иннокентий. — У кого при уморе что при себе было, то я собираю.
— И каждого через такие штуки видишь?
— И где он сейчас, тоже вижу.
— А сейчас что? Ходишь, собираешь их?
— Хожу, собираю, — подтвердил Иннокентий.
— А зачем?
— Пир приготовляю.

Игнат не понял, но решил ничего не говорить, выжидательно глядя на старца.

— Она ведь тебя тогда, в Казани, искала! — воскликнул Иннокентий. — У нас ведь всё готово было, только тебя вовремя не отыскали!
— К чему готово?
— К чему, к чему?! К тому! Неужто не догадался? Пугача уморить, таким, как ты, сделать!
— Пугача уморить? — не поверил Игнат. — Таким, как я?
— Таким, таким! Каким ещё-то? Только посмышлёней тебя уж был бы он! Да вот не судьба, видать! — Иннокентий горько развёл руками.
— А зачем? — не понял Игнат.
— Ну ты и дурень, — покачал головой Иннокентий. — Скажи, Игнашка, тебе при войске пугачёвском нравилось?

Игнат вспомнил те дни, когда он с пугачёвцами шёл по Уралу, по Каме, упиваясь кровью, которая была везде. Это были единственные дни, сколько он себя помнил, когда крови не нужно было искать: убивали всех без разбору, только успевай припадать к ранам. Как непохоже это было на теперешнюю жизнь, когда приходится по капле высасывать мёрзлую кровь из костенелых трупов на поленнице, — горько подумал Игнат. Видимо, его сожаление отразилось на лице, потому что Иннокентий, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Видишь! Он, будучи овцой обычной, сколько дел наворотил! А сколько мог бы, если бы издохлецом стал? Подумай, а? Как бы мы до сих пор тут в крови купались, об этом ты подумал? Ведь и дел-то было — заманить в морильню, всё как надо сделать: и вот не смогли!
— А почему не смогли? — робко спросил Игнат.
— Тебя, дурака, не нашли! — горько воскликнул Иннокентий. — Мы искали с Ириной, искали тебя: она с лестовкой-то тебя чуяла, но вы ж от одного к другому месту всё ходили, до тебя было не добраться. В Казани… почти-почти добрались, чуть-чуть бы, и она тебя настигла, наш замысел тебе бы передала, ты бы до Пугача добрался — и не получилось! Растерзали там её сами же пугачёвцы, закололи и в озеро кинули.
— Что, насмерть? — глупо спросил Игнат.
— Ты совсем дурак? — прищурился Иннокентий. — Какой насмерть? Ирина-то тоже из наших! Погоди-ка. Ты, кто такая Ирина, помнишь хоть?
— Не, — помотал головой Игнат.
— Позабыл… — покачал головой Иннокентий. — Случается с нашим братом такое… Ничего с Ириной не случилось, сидит сейчас в Константинополе. Но чего уж там: момент упустили, Пугачу голову снесли, ничего у нас в тот раз не вышло. Ну ничего, в следующий раз уж всё, как надо, сделаем. Вот я и хожу, собираю, что у каждого при себе есть, чтобы знать, кто из наших где сидит, чтобы у меня все штуки вот здесь, вот здесь, — показал он на мешочек, — были, при себе. Дай крест, Игнашка.
— Крест не дам, — решительно сказал Игнат.
— Ладно… — помолчав, протянул Иннокентий. — Крест не хочешь дать, так вот хоть это возьми, — и он показал на глиняную свистульку.
— А это чьё? — спросил Игнат. — Зачем оно мне?
— А ты возьми. Посмотри, чьё.

Свистулька была простенькая, безыскусная, из белёной глины, в виде какой-то птички с красным кончиком, изображавшим клюв. Игнат с интересом взял её, рассчитывая, что ему снова откроется видение каких-то очень далёких мест, и неожиданно увидел знакомую картину — офицерский домик на посту, заваленный картами и бумагами стол, жарко натопленная печка, Невельской в накинутом на плечи кителе, что-то пишущий при свете масляной лампы, а рядом — лежанка, склонившийся над кем-то доктор с окровавленным лоскутом в руках. Рядом стояла жена Невельского с жестяным тазом: доктор кинул лоскут в этот таз. Он потянулся за чистым бинтом, посторонился, и Игнат увидел на лежанке девушку-гилячку, ту самую, которую тунгус привёз вместе с Иннокентием. Смуглое круглое лицо гилячки было по лбу и щекам рассечено уродливыми рваными ранами, сочащимися сукровицей. «Потерпи, потерпи чуть-чуть, Умгу» — ласково сказала Невельская, присев рядом с гилячкой и взяв её руку в свою. Доктор принялся накладывать новый бинт. Игнат отложил свистульку.

— Это ты её?… — спросил он Иннокентия.
— Умгу-то? — насмешливо сказал старец. — Уморил, хочешь сказать? Э, нет, это не я, это чёрт его знает, кто сделал. Уж и сама она не помнит, сколько я её ни пытал. А тунгусы подумали, конечно, на меня, как нас увидели, — досадливо сказал Иннокентий. — И вот я теперь здесь в яме сижу, а её там чаями, небось, поят.
— Не, не чаями. Её лечат там, — сказал Игнат.
— Зря, — фыркнул Иннокентий. — Убьёт она там всех. Я её знаю: Умгу не удержится, начнёт глотки грызть. Человек пять, ну шесть забьёт, остальные её осилят, в яму под замок посадят или закопают и камнем привалят, а меня с ней, и опять чёрт-те сколько лет в земле гнить. А у нас дела! Мы на юг с ней пробирались, в Китай, а тут вон как вышло. Выпустил бы ты меня, Игнашка, а? — попросил старец.
— Выпущу… — как о чём-то само собой разумеющемся, сказал Игнат и показал на свистульку: — А ты эту штуку мне, что ли, отдаёшь?
— Ну так ты же крест отдавать не хочешь, — пожал плечами Иннокентий. — Возьми хоть её. Мы с Умгу вместе ходим: захочешь её найти, найдёшь и меня.
— А зачем мне тебя искать?
— Тоже штуки собирай. Соберёшь достаточно, мне принесёшь.
— А зачем?
— Да что ж ты непонятливый какой, а! — всплеснул руками Иннокентий. — Пир, говорю, готовим! Пир!
— Пир? — переспросил Игнат.
— Пир, Игнашка, пир! Ох и устроим мы пир! Не завтра, не через год ещё: мы теперь всё по уму делаем, не как с Пугачом. Долго готовиться ещё, но уж как приготовим, столы накроем — ох и будет, Игнашка, у нас застолье! К земле можно будет припадать и пить с земли, а кровь ручьями течь будет, а нас ещё просить будут кровушки отведать, а мы ещё выбирать станем, у кого послаще! И тебя не обделим — всем хватит, людей-то вон сколько! Хочешь такой пир, Игнашка? Хочешь? Пир — всем пирам пир у нас будет! Пир на весь мир!